Чичибабин Борис. Путешествие к Гоголю
ПАСТЕРНАКУ
Твой
лоб, как у статуи, бел,
и
взорваны брови.
Я
весь помещаюсь в тебе,
как
Врубель в Рублеве.
И
сетую, слез не тая,
охаянным
эхом,
и
плачу, как мальчик, что я
к
тебе не приехал.
И
плачу, как мальчик, навзрыд
о
зримой утрате,
что
ты, у трех сосен зарыт.
не
тронешь тетради.
Ни в
тот и ни в этот приход
мудрец
и ребенок
уже
никогда не прочтет
моих
обреченных...
А ты
устремляешься вдаль
и
смотришь на ивы,
как
девушка и как вода
любим
и наивен.
И
меришь, и вяжешь навек
веселым
обетом:
- Не
может быть злой человек
хорошим
поэтом...
Я
стих твой пешком исходил,
ни
капли не косвен,
храня
фотоснимок один,
где
ты с Маяковским,
где
вдоволь у вас про запас
тревог
и попоек.
Смотрю
поминутно на вас,
люблю
вас обоих.
О,
скажет ли кто, отчего
случается
часто:
чей
дух от рожденья червон,
тех
участь несчастна?
Ужели
проныра и дуб
эпохе
угоден,
а мы
у друзей на виду
из
жизни уходим.
Уходим
о зимней поре,
не
кончив похода...
Какая
пора на дворе,
какая
погода!..
Обстала,
свистя и слепя,
стеклянная
слякоть.
Как
холодно нам без тебя
смеяться
и плакать.
1962
СТИХИ
О РУССКОЙ СЛОВЕСНОСТИ
Ни с
врагом, ни с другом не лукавлю.
Давний
путь мой темен и грозов.
Я
прошел по дереву и камню
повидавших
виды городов.
Я
дышал историей России.
Все
листы в крови - куда ни глянь!
Грозный
царь на кровли городские
простирает
бешеную длань.
Клича
смерть, опричники несутся.
Ветер
крутит пыль и мечет прах.
Робкий
свет пророков и безумцев
тихо
каплет с виселиц и плах...
Но
к о г д а закручивался узел
и к
о г д а запенивался шквал,
Александр
Сергеевич не трусил,
Николай
Васильевич не лгал.
Меря
жизнь гармонией небесной,
отрешась
от лживой правоты,
не
тужили бражники над бездной,
что
не в срок их годы прожиты.
Не
для славы жили, не для риска,
вольной
правдой души утоля.
Тяжело
Словесности Российской.
Хороши
ее Учителя.
2
Пушкин,
Лермонтов, Гоголь - благое начало,
соловьиная
проза, пророческий стих.
Смотрит
бедная Русь в золотые зерцала.
О,
как ширится гул колокольный от них!
И
основой святынь, и пределом заклятью
как
возвышенно светит, как вольно звенит
торжествующий
над Бонапартовой ратью
Возрождения
русского мирный зенит.
Здесь
любое словцо небывало значимо
и,
как в тайне, безмерны, как в детстве,
чисты
осененные
светом тройного зачина
наши
веси и грады, кусты и кресты.
Там,
за ними тремя, как за дымкой Пролога,
ветер,
мука и даль со враждой и тоской,
Русской
Музы полет от Кольцова до Блока,
и
ночной Достоевский, и всхожий Толстой.
Как
вода по весне, разливается Повесть
и
уносит пожитки, и славу, и хлам.
Безоглядная
речь. Неподкупная совесть.
Мой
таинственный Кремль. Наш единственный
храм.
О,
какая пора б для души ни настала
и
какая б судьба ни взошла на порог,
в
мирозданье, где было такое начало -
Пушкин,
Лермонтов, Гоголь,- там выживет Бог.
1979
ПУТЕШЕСТВИЕ
К ГОГОЛЮ
1
Как
утешительно-тиха
и как
улыбчиво-лукава
в
лугов зеленые меха
лицом
склоненная Полтава.
Как
одеяния чисты,
как
ясен свет, как звон негулок,
как
вся для медленных прогулок,
а не
для бешеной езды.
Здесь
божья слава сердцу зрима.
Я с
ветром вею, с Ворсклой льюсь.
Отсюда
Гоголь видел Русь,
а уж
потом смотрел из Рима...
Хоть
в пенье радужных керамик,
в раю
лошадок и цветов
Остаться
сердцем не готов,
у
старых лип усталый странник,-
но
так нежна сия земля
и так
добра сия десница,
что
мне до смерти будут сниться
Полтава,
полдень, тополя.
Край
небылиц, чей так целебен
спасенный
чудом от обнов
реки,
деревьев и домов
под
небо льющийся молебен.
Здесь
сердце Гоголем полно
и
вслед за ним летит по склонам,
где
желтым, розовым, зеленым
шуршит
волшебное панно.
Для
слуха рай и рай для глаза,
откуда
наш провинциал,
напрягшись,
вовремя попал
на
праздник русского рассказа.
Не
впрок пойдет ему отъезд
из
вольнопесенных раздолий:
сперва
венец и капитолий,
а там
- безумие и крест.
Печаль
полуночной чеканки
коснется
дикого чела.
Одна
утеха - Вечера
на
хуторе возле Диканьки...
Немилый
край, недобрый час,
на
людях рожи нелюдские,-
и
Пушкин молвит, омрачась:
- О
Боже, как грустна Россия!..
Пора
укладывать багаж.
Трубит
и скачет Медный всадник
по
душу барда. А пока ж
он -
пасечник, и солнце - в садик.
И я
там был, и я там пил
меда,
текущие по хвое,
где
об утраченном покое
поет
украинский ампир...
2
А
вдали от Полтавы, весельем забыт,
где
ночные деревья угрюмы и шатки,
бедный-бедный
андреевский Гоголь сидит
на
собачьей площадке.
Я за
душу его всей душой помолюсь
под
прохладной листвой тополей и шелковиц
но
зовет его вечно Великая Русь
от
родимых околиц.
И
зачем он на вечные веки ушел
за
жестокой звездой окаянной дорогой
из
веселых и тихих черешневых сел
с
Украины далекой?
В
гефсиманскую ночь не моли, не проси:
"Да
минует меня эта жгучая чара",-
никакие
края не дарили Руси
драгоценнее
дара.
То в
единственный раз через тысячу лет
на
серебряных крыльях ночных вдохновений
в
злую высь воспарил - не писательский,
нет -
мифотворческий
гений...
Каждый
раз мы приходим к нему на поклон,
как
приедем в столицу всемирной державы,
где
он сиднем сидит и путает ворон
далеко
от Полтавы.
Опаленному
болью, ему одному
не
обидно ль, не холодно ль, не одиноко ль?
Я,
как ласточку, сердце его подниму.
- Вы
послушайте. Гоголь.
У
любимой в ладонях из Ворсклы вода.
Улыбнитесь,
попейте-ка самую малость.
Мы
оттуда, где, ветрена и молода,
Ваша
речь начиналась.
Кони
ждут. Колокольчик дрожит под дугой.
Разбегаются
люди - смешные козявки.
Сам
Сервантес Вас за руку взял, а другой
Вы
касаетесь Кафки.
Вам
Италию видно. И Волга видна.
И
Гремит наша тройка по утренней рани.
Кони
жаркие ржут. Плачет мать. И струна
зазвенела
в тумане...
Он
ни слова в ответ, ни жилец, ни мертвец.
Только
тень наклонилась, горька и горбата,
словно
с милой Диканьки повеял чабрец
и
дошло до Арбата...
За
овитое терньями сердце волхва,
за
тоску, от которой вас Боже избави,
до
полынной земли, Петербург и Москва,
поклонитесь
Полтаве.
1973
ПАМЯТИ
А.ТВАРДОВСКОГО
Вошло
в закон, что на Руси
при
жизни нет житья поэтам,
о чем
другом, но не об этом
у
черта за душу проси.
Но
чуть взлетит на волю дух,
нислягут
рученьки в черниле,
уж
их по-царски хоронили,
за
исключеньем первых двух.
Из
вьюг, из терний, из оков,
из
рук недобрых, мук немалых
народ
над миром поднимал их
и
бережно, и высоко.
Из
лучших лучшие слова
он
находил про опочивших,
чтоб
у девчонок и мальчишек
сто
лет кружилась голова.
На
что был загнан Пастернак -
тихоня,
бука, нечестивец,
а все
ж бессмертью причастились
и на
его похоронах...
Иной
венец, иную честь,
Твардовский,
сам себе избрал ты,
затем
чтоб нам хоть слово правды
по-русски
выпало прочесть.
Узнал,
сердечный, каковы
плоды,
что муза пожинала.
Еще
лады, что без журнала.
Другой
уйдет без головы.
Ты
слег, о чуде не моля,
за
все свершенное в ответе...
О,
есть ли где-нибудь на свете
Россия
- родина моя?
И
если жив еще народ,
то
почему его не слышно
и
почему во лжи облыжной
молчит,
дерьма набравши в рот?
Ведь
одного его любя,
превыше
всяких мер и правил,
ты в
рифмы Теркина оправил,
как
сердце вынул из себя.
И в
зимний пасмурный денек,
устав
от жизни многотрудной,
лежишь
на тризне малолюдной,
как
жил при жизни одинок.
Бесстыдство
смотрит с торжеством.
Земля
твой прах сыновний примет,
а там
Маршак тебя обнимет,
"Голубчик,-
скажет,- с Рождеством!.."
До
кома в горле жаль того нам,
кто
был эпохи эталоном -
и
вот, унижен, слеп и наг,
лежал
в гробу при орденах,
но с
голодом неутоленным,-
на
отпеванье потаенном,
куда
пускали по талонам
на
воровских похоронах.
1971
ЗАЩИТА
ПОЭТА
И средь детей ничтожных мира,
Быть может, всех ничтожней он.
А. С. Пушкин
С
детских лет избегающий драк,
чтящий
свет от лампад одиноких,
я -
поэт. Мое имя - дурак.
И
бездельник, по мнению многих.
Тяжек
труд мне и сладостен грех,
век
мой в скорби и праздности прожит,
но,
чтоб я был ничтожнее всех,
в том
и гений быть правым не может.
И
хоть я из тех самых зануд,
но,
за что-то святое жалея,
есть
мне чудо, что Лилей зовут,
с кем
спасеннее всех на земле я.
Я -
поэт, и мой воздух - тоска,
можно
ль выжить, о ней не поведав?
Пустомель
- что у моря песка,
но
как мало у мира поэтов.
Пусть
не мед - языками молоть,
на
пегасиках ловких проискав
под
казенной уздой, но Господь
возвещает
устами пророков.
И,
томим суетою сует
и как
Бога зовя вдохновенье,
я
клянусь, что не может поэт
быть
ничтожным хотя б на мгновенье.
Соловей
за хвалой не блестит.
Улыбнись
на бесхитростность птичью.
Надо
все-таки выпить за стыд,
и
пора приучаться к величью.
Светлый
рыцарь и верный пророк,
я
пронизан молчанья лучами.
Мне
опорою Пушкин и Блок.
Не
равняйте меня с рифмачами.
Пусть
я ветрен и робок в миру,
телом
немощен, в куче бессмыслен,
но,
когда я от горя умру,
буду
к лику святых сопричислен.
Я -
поэт. Этим сказано все.
Я из
времени в Вечность отпущен.
Да
пройду я босой, как Бас?,
по
лугам, стрекозино поющим.
И,
как много столетий назад,
просветлев
при божественном кличе,
да
пройду я, как Данте, сквозь ад
и
увижу в раю Беатриче.
И с
возлюбленной взмою в зенит,
и от
губ отрешенное слово
в
воскрешенных сердцах зазвенит
до
скончания века земного.
1971