|
|
Дорофеев Виталий. Маменькины сыны
За что любить
Есть ли люди, которые не стоят любви, в которых любить нечего?
Валерий Т., 41 год, инженер-связист, занимается, конечно, IT-технологиями, потому что чем еще можно заниматься. По крайней мере, это он так определяет свой род занятий. На самом деле, конечно, больше пьет пиво, сидит в Интернете, глядя различные онлайн-трансляции, понемногу занимается любительским спортом, находя в этом самореализацию и подобие высокой цели, без которой в жизни жить нельзя, много спит, любит хороший дорогой кофе в зернах и другие мелкие черты стильной жизни, но только черты.
Его жена живет с ним в одной квартире. На самом деле, она ему уже не жена, они развелись, но от признаков жены у нее осталось главное, единственное, что она умела, как жена – хамское обращение. С чужим человеком она так не разговаривает. Когда она говорит по телефону с посторонними, она вся шелест и лепет. Когда она говорит с ним, она вся визг и скрип. Она потеряла право на это вместе с разводом, но не заметила этого, вернее, присвоила его себе сама.
Квартира большая, полы выстланы деревом, и кухня уютная. Правда, пригласить сюда кого-то затруднительно, потому что из коридора, из-за полузакрытой двери, будет остервенело скрипеть она… Но жить где-то надо. Разменивать квартиру – еще головная боль и потери. Поэтому они живут вместе.
Он показывает себя философом. Он говорит, что ему уже все равно, не дернув даже уголком рта, когда из-за полузакрытой двери доносится ее остервенение. Он держится сурово и мужественно, красивый крепкий подбородок, стальные глаза, т.е. блекло-серые в тени и голубеющие на солнце. Сейчас он разговаривает отрывисто и сурово, неизвестно, всегда ли это было ему свойственно, или жизнь заставила, или это подражание кому-то.
Конечно, это не самая счастливая, хоть и довольно обыкновенная жизнь. Конечно, он довольно заурядный человек. Несмотря на все оригинальные черты, которые он предъявляет, манеры и фразы, понятно, что это уже было где-то в мужском журнале или популярном кино. А что под ними, под этими фразами?
Там можно найти трогательное. У него ведь только подбородок суровый, и первые пятнадцать минут общения. Если общение продолжится дольше пятнадцати минут, что свойственно, конечно, далеко не каждому, а довольно редкому общению, то тут, то там, как подернутые ряской «окна» в болоте, проявятся податливые места. Он уже не будет мерить все своей меркой, он незаметно возьмет твою. Что журнальность и популярный фильм? Их так легко простить: ему же надо было чем-то прикрывать срам, ведь чего стыдиться, находиться всегда, а чем гордиться, ты попробуй-ка ему дать! А если дашь? Если найдешь? Тогда крепче любви не найдешь точно.
Жесткие волосы и ямочка от ветрянки на левом виске, ногти лопаточкой и угловатые, грубые мужские колени; склонность к тому, чтоб пособирать грибы и потом посидеть молчаливо, глядя куда-то на запад; умение прекрасно разбираться в колбасах и прочих полуфабрикатах. Ты еще только гадаешь, съедобно ли это, а он уже уверенно берет самый приличный экземпляр. Это – врожденное, он – ходячая химическая лаборатория! Полюбишь – и не перепутаешь его ни с кем. Он один такой на всем свете.
Анна К., уже целых 28, а все еще не замужем. Работает на заводе, на настоящем заводе, словно в старые добрые времена! Уже 6 лет живет вне дома, в чужом городе, который не стал родным, на съемной квартире, которую нельзя назвать домом.
Зачем она это делает? Да кто его знает. Она как-то училась, чтобы работать, а выучившись, пошла работать, потому что училась. Может, поэтому она не замужем? Она ведь сначала только устроилась, а потом из младшего помощника лаборатории только стала старшим, в общем, жизнь налаживалась. Правда, скоро 29.
Она говорит: «Мне нравится путешествовать». Движение в пространстве дает видимость содержания. Словно ты не просто так провел этот день, сидя на месте, а совершил некое дело. Она не очень понимает места, в которые приезжает. В них она видит только достопримечательности. На самом деле, она совсем не хочет путешествовать.
Не слишком она симпатична. Мелкие, собранные к носу черты, обычные волосы, прямые, не длинные, не короткие, кожа смуглая, нормальная – в том смысле, что ей нужно покупать крем «для нормальной кожи». Но – женственна. Не врожденно, не полностью врожденно, выстраданно жизнью, и уже с чертами взрослой сухости, без того девичьего мления и росы, которые берутся ниоткуда, а потом незаметно пропадают, – но женственна. Этим повеет сразу, как только переступишь порог помещения, за которым будет она.
Она не слишком умна, чуть рассеянна, «отдалена» от «мужских дел» (техника, рыбалка, компьютерные игры – что угодно), но всегда вежливо и подробно интересуется ими, хоть слушает не очень внимательно. Зато всегда знает, где что лежит в помещении, даже если провела в этом помещении чуть больше трех часов. «Елки-палки, где мои ключи-шестигранники?» - «Слева на столе, за коричневой папкой».
Хуже всего, что она не только путешествовала, но и посещала психологические семинары и тренинги. Там нужно было и за три минуты определить собеседника десятью ключевыми словами, и нарисовать маркером на доске уровни своих проблем, и учиться не участвовать в крысиных бегах. После тренингов оставалось легкое рассеянное головокружение и мечта о чем-то непонятном. Когда она потом не знала, что делать и куда девать руки, она вспоминала обрывки психологических семинаров.
Когда она помнит о психологических методиках, она невыносима, в глазах неподвижность и в действиях – программная бессмысленность, как в танце пчелы, который танцует не она, а все 150 миллионов лет пчелиного рода. Но вот она отвлеклась, позабыла о методиках, и стала поникшей и уставшей. И в этот момент так хочется ее полюбить…
Потому что она не обнимает, а приникает, как рябина к клену в старой песне. Она не считает, что ты ее недооцениваешь, потому что она не подсчитывает свою цену. Голос не резкий, его можно не расслышать, когда много людей, но такой мягкий и округлый, что даже паспортное имя, произнесенное им, звучит как ласка. На собранных к носу чертах лежит тень лукавства. С ней не зазнаешься: она смотрит так прямо, и зазнайство так скользит мимо нее, не задевая, что в нем отпадает всякая необходимость. А если исчезнет необходимость все время позиционировать себя и старательно ценить ее, останется только спокойствие и любовь, и ясный горизонт на все обозримые дни вперед.
Игорь М., 24 года, художник и музыкант, вроде бы так, навскидку, по этим формальным признакам – тип, любимый женщинами. Но это в теории, на практике женщины чаще предпочитают других, да и если он был хотя бы хамом, а он – скромный музыкант и идейный художник.
Одержим идеей возрожденческого гуманизма и раскрытия личности. Отрицает общественные и государственные институты, все негласные традиции современности, как косные и самодовлеющие. Демократию, права человека и т.п. считает наступлением нового средневековья с новыми отрядами инквизиции и мечтает бороться против них. Не пьет, не курит, ест много чеснока и мяса, воспитывает в здоровом теле здоровый дух. Причем все это делает искренне.
Проповедуя гармоничное счастье, сам он несчастлив. Талантлив, но мир не приходит к нему за его творениями, а сам лезть на рожон он не умеет. Хорошая девушка сделала бы из него человека, просто дав ориентир, светлую точку, которую видно в темноте, но где ж такую взять.
Меня спрашивала одна: «Что, у меня с ним получится?» - нет, конечно. Тебе нужно, чтоб отношения были удобными. Разве ты станешь искать его самого через все его обстоятельства? Его нужно понимать. А разве ты захочешь тратить силы на понимание?
Не послушала. Конечно, ничего не получилось.
А в нем есть, что найти. И нескладность его мила. Попробуй обратить его внимание на то, что от запаха чеснока помогает зубная щетка, потому что это не приходило ему в голову, а если что-то от запаха и останется – можно тоже погрызть чего-нибудь острого, даже полезней для здоровья получится. Его ботинки 46-го размера в углу – настоящая достопримечательность. Он носит их года по три, когда их пора выкинуть через три месяца. Разве за одни эти ботинки не стоит полюбить?
Потому что любишь человека не за то, что есть в нем; любишь той любовью, которая есть в тебе. И чем больше ее вложишь, тем крепче и единственней она будет.
Есть только люди, у кого любить нечем.
Маменькины сыны
Садилось солнце, выли собаки, до шестой небесной сферы было рукой подать. Громко играло "Мэйд ин Хевэн", и мы старались, как могли, подпевать, но куда там.
– А теперь послушайте меня, – сказал Игнатьев. – Вы можете стараться переубедить меня, но я уверен, что слабаков надо уничтожать. Маменькиных сынков. Я прямо цитирую мысль, почерпнутую у одного первосортного публициста: их лучше уничтожить до того, как они убьют свою мать за то, что она не приготовила вовремя им жрачку. Они инфантильны до того, что не способны прожить и недели в обществе настоящих мужчин.
– Уничтожать – морально, физически, или, может быть, лишь стерилизовать? – уточнил Потемкин.
– Методика еще не разработана, – уклонился от ответа Игнатьев.
– Чушь, – отрезал Потемкин.
– Я надеялся на то, что ты скажешь это, – признал Игнатьев. – Но где же истина?
Не промедлив и секунды, я налил вина:
– Да уж, ты задал задачку. Общество настоящих мужчин. А мы – настоящие?
– М-м-м… вряд ли. Мы, конечно, дружны. Но насколько виртуальна эта дружба! Мы и не друзья вовсе, потому что друг друга не видим. Мы – расколотое на части эго, всего одно, потому что это жалкое эго одно-единственное на всю «интеллигенцию». Мы – вообще нелюди, бесполая прокладка общества, люди третьего пола, люди лунного света.
– Старо.
– Неоспоримо!
– Я – это не ты. Доказать? Помнишь, я назвал сериал по "Мастеру и Маргарите" паскудным, а ты – убогим. Разве могут люди со столь противоположными и взаимоисключающими оценками быть хоть немного похожими?
Мы вышли на заплеванную лестницу. Прямоугольники лунного света падали из окна, ломаясь о ступени, и я тут же схватился за фотоаппарат, потому что находился тогда под сильным влиянием работ Матисса.
– Вон они, мои аргументы, – сказал Потемкин, указывая на улицу. – Что, други, будем делать?
Три тени, изрыгая ужасную матерную ругань, кружились вокруг белой воздушной фигурки. Это, точно, был ангел, потому что ангелы – самое ненавистное на свете для подонков. Одежды ангела разлетались в стороны клочьями. Очевидно, избиение имело какую-то историческую подоплеку, потому что подонки угрожали: "Чтоб не стукачила, падла!" Ангел по-человечески, даже по-женски, оглашал ночь плачем.
Нас пока не замечали.
Потемкин сказал:
– Все-таки это низшая форма существования человека. Не хотелось бы уподобляться им и действовать их методами. Конечно, сейчас популярна философия в духе «с хамами надо по-хамски»; но, реализуя ее, мы лишь увеличиваем степень допустимой грубости. Потому что хам, по врожденной своей склонности, всегда победит нас в этом соревновании. А оказываться большим хамом, чем кто-то другой, хорошо лишь до тех пор, пока не все исповедуют эту идеологию – назовем ее «идеологией эскалации хамства».
В это время три черные тени на улице, зажимая рот ангелу и больно щипая его за бока, похохатывали и издавали утробные звуки.
– Ты пристрастен в своих суждениях, - отрезал Игнатьев. – Они – не настоящие мужчины, более того, они нас позорят. Они – те же самые слабаки, потому что моральное разложение еще никого не сделало сильным. Мы будем правы, если за нашими действиями будет стоять высокая цель.
Мои друзья вышли из двери подъезда и стали по сторонам одного хулигана. Первым больно ударился о него рукой Игнатьев – он был не очень опытен, и сразу отбил руку. Хулиган отмахнулся от него своей тенью, и Игнатьев сразу потерял обзор, ему стали видны только хулиганские ботинки. Потемкин был сильнее духом – он просто плюнул негодяю в лицо. Этот метод сработал, и хулиган стал пятиться, но тут двое других уделили Потемкину внимание, так, что он стал извиваться, как плохо настроенный телевизор.
Тут и я подошел к этому грязному и шумно дышащему от шести лишенных покоя тел пятачку улицы.
– Вы, тени, - сказал я теням, - даже хулиганами я называю вас с чужой подачи, а в рамках моих представлений вам вовсе нет названия, потому что не могу я вот так, с ходу, найти определение, которое исчерпывало бы вас пусть не полностью, но хотя бы в достаточной степени. Я не могу ни дать вам оценки, ни как-либо вмешаться в ваше существование, потому что для начала мы должны прийти к соглашению, в правилах какой игры мы будем делать это: этической, эстетической, формальной логики или любой другой?
Не успел я договорить, как тени исчезли. Остались мы вчетвером – я, неустойчивый от побоев Потемкин, лежащий, засмотревшись на звезды, Игнатьев и растрепанный ангел с торчащими из белого пуха белыми грудьми.
– Куда ты их дел? – спросили друзья.
– Я, собственно – никуда. Их просто здесь не было. Ведь граница моего языка – это и граница моего мира; когда я понял, что не нахожу им названия, и не могу представить их существования, собственно, в тот момент уже все было решено…
– Маменькины сынки! – махнул в нашу сторону ангел. – Я бы наградила вас любовью. Может, даже каждого из вас, потому что, раз вы «друг друга не видите» - она кивнула на Игнатьева, - то ваши миры не пересекаются, и, уйдя с одним, я бы втройне ушла с каждым. Но не вашей правоты я искала, а возмужания.
И, запахнув белое тело в белые перья, улетел.
Он, ангел, был определяем в границах моего языка, но никак не подчинялся моей воле. Потому что для воли надо отжиматься, бегать, обливаться холодной водой и всегда исполнять все, что решил и все, что должен.
Рассказы старого опера
Сахарный захват
Все началось с того, что мой приятель-журналист решил отрастить волосы.
Я его с волосами никогда не видел: он всегда брился налысо. А то стою это как-то в секонде, как бы прицениваюсь, а сам потихоньку откручиваю магнитную бирку от галстука, чтоб вынести его за пазухой. А то моя жена сказала «Без галстука домой не появляйся!» Дело в том, что моя жена… Ой, я ведь о волосах начал. Так вот, заходит он, между рядами секондовских пальто голову свою смешную круглую просовывает, а на ней – волосы не волосы, а жесткая черная щетина, как на обувной щетке. Я почему-то всегда думал, что у него залысины, оттого он бреется. Ан нет – ежик аж до бровей.
Приобнял я его от радости встречи, на вытянутых руках от себя отставил и рассматриваю.
- Знаешь, что, - говорю, - похож ты с таким причесоном на мелкого жулика.
А он обижается. Мол, интеллигенту не пристало… Но тут у нас двоих план бомбовый созрел, и стало не до обид.
Дело в том, что у нас как раз местная администрация в разработке была, и надо было бы вынести важные документы, чтобы взять всех чиновных воров с поличным. А журналист мой с волосами и без волос – совсем разный человек! А если на него еще парик рыжий одеть? Заходит он в администрацию в парике, с удостоверением своим, все его пропускают не глядя. Он идет себе по коридору, посвистывает, потом в двери губернатора – шасть! Документы – хвать! И давай обратно, только парик незаметно снять. Губернатор звонит: Караул! У меня все компрометирующие документы сперли! – А кто спер? – Да рыжий какой-то… А наш прощелыга тем временем, без парика, идет себе спокойно, посмеивается.
И начали мы это дело проворачивать. Оно обернулось неожиданными осложнениями. Компромата в администрации оказалось столько, что за раз не вынесешь. Но дружбан мой не из робких оказался. Он и второй раз пошел, и третий. То снимет, то наденет. Так обнаглел, что даже прятать свой рыжий инструмент стал лениться, просто под мышку сунет – и через охрану.
Возимся мы это у фонтанчика напротив госадминистрации. Глядь – а у нас зрители появились. И мрачные такие! Стоят в рядок четверо в плащах и шляпах, молчат. Где-то я их уже видел… Да! В «Крестном отце!». То ли по ним «Крестного отца» снимали, то ли по их мотивам. Я сразу понял: морозиться – не прокатит. И пошел открыто на встречу.
– Шолом, - говорю, - братва.
Здравствуй и ты, отвечает самый высокий. Вижу, вы хитро выпасли эту шарагу. А какой основной бизнес у таких серьезных людей?
Понял, что он меня за «своего» принимает. Отчего же не воспользоваться? У меня сразу созрел хитрый план. Обдумываю детали, а пока стою со значительным видом и чаек себе делаю, сахар из бумажной трубочки, значит, в него высыпаю.
– Вижу без объяснений, уважаю – комментирует высокий. – А каких благ ты хочешь за свой товар?
Я мог бы сказать «сработало!», но не буду зря хвастаться. Мне и так есть чем похвастаться, чтоб еще приписывать себе мнимые заслуги. Не сработало, а наоборот, я на полторы секунды даже опешил, незаметно, конечно – но только на полторы секунды, а потом все понял. План у меня был совсем другой, но он уже устарел, а наши криминальные друзья сами повелись, им и планов не надо. Решили, значит, что у меня в пакетике – кокс. И теперь прицениваются.
Договорились мы быстро, вдарили по рукам – а что им нести? Да это как раз не вопрос. Сахар и принесем. Тут все дело в выдержке: не что нести важно, а с каким лицом!
Затарились мы на оптовом рынке, чтоб дешевле. Журналюга мой еще себе домой взял пяток килограмм по дешевке. Взяли Колюню из первого отдела – для массовости и для прикрытия. Договорились с опербригадой, чтоб к одиннадцати ноль семь – как штык на месте. Дело в том, что бандюки – люди скорые и пунктуальные (не то что эти в бригаде). Светиться долго не захотят. Придут заранее, увидят, что мы на месте – подойдут. Разводить их мы слишком долго не сможем. Прохавают подлог – и израсходуют нас раньше, чем оперативный «бобик», весь в зеленых решетках, вырулит из-за угла…
Пошли втроем, посвистываем, анекдоты рассказываем. О деле – ни слова, как это принято. Стали у фонтанчика. В администрации напротив – суета до сих пор, слышен почему-то звон битого стекла, из трубы – дым: компромат оставшийся палят, да не поможет уже, из окон – охранники высовываются аж по пояс: рыжего высматривают, бедолаги.
А вот уже и наши друзья, по парку «прогуливаются» - в шеренгу вчетвером, плечом к плечу, бабушек с аллейки плечом подвигают, шляпы надвинуты, лица каменные. В общем, сразу видно – обыватели на отдыхе, дышат свежим воздухом, никто не заподозрит…
Увидели нас, стали напротив. Пошел я к ним на переговоры.
Попроветствовались, о здоровье справились. Время делу. Как ваш сорт называется? Бетти, не сморгнув отвечаю. Это тот сахарок, что мы брали, называется Бетти, дали ему такое кокетливое название на нашей местной фабрике…
Достал из-за пазухи маленький пакет, 100 гр. – это у нас на фабрике такую типа дорожную фасовку делают. На нем красивая надпись «Бетти» и гротескная домохозяйка, похожая на Масяню, с улыбкой до ушей и пирогом в руках: фирменный знак. Я в этот момент даже как-то застеснялся, и положил надписями книзу на шахматный столик у фонтана: вот, мол.
У бандюков глаза загорелись. А старший их полез за свою пазуху и достает… нож, не выкидуху – выкидное лезвие запрещено законом, а обычный перочинный, открывает его пальцами, и пакет надрезает. Я стою безмятежно, виду не подаю. Ясно, что он будет пробовать, кто ж без пробы берет? Надежда одна: что этих старых нариков давно уже ничо не берет, и смотреть он будет не по занемению языка, а по моему лицу…
Попробовал, смотрит, и все смотрят. Долгие 8 или 9 секунд. Никакой капли пота меня не выдало – у меня фирменный рецепт от нервов: смотрю в это время не на бандитов, а сквозь них, и представляю… зеленый лужок с белыми барашками, и барашки эти жуют траву, чав-чав, чав-чав, медленно и долго… Это я придумал и научился, когда меня жена пилила. Меня теперь никакие бандиты не отвлекают, могу видеть только барашков жующих – и ничего больше.
Тут лицо высокого-старшего расплывается в улыбке. Кайф! Высший сорт! И все сразу расслабились, загомонили, ну как дети. И из-за моей спины уже Колюня лезет, лыбится – тоже присоседился.
Надо бы деньги брать и уходить. Их и без нас повяжут с поличным: сахарок-то меченый! Рассчитались бандюки честь по чести. Но Колюню тут жадность взяла. Старшой: «Есть еще че-нибудь?», а он раз – и полкилограммовый из хозяйственной сумочки достает! Себе домой брал.
У банюков уже не только языки занемели, они все онемели, вытаращились. Я боялся только того, что у бандюков наличности не хватит, и дело затянется. Старший опять перочинный ножик разложил, попробовал, улыбнулся, полез за деньгами. Я Колюню в бок тыкаю, чтоб сумочку свою хозяйственную – отставил! В смысле, от-ставить, капитан! Но все попортил не Колюня, который хоть жадный, но опытный, а журналюга – продажная тварь! Да еще и жадная.
Прибежал тоже, сощурился сладострастно и достает пятикилограммовый пакован, да как шлепнет его на стол!
Все улыбки пропали. Никто кокс по 5 кило фасовать не станет. Старший-высокий приподнял пакован… И тут я понял, почему мы спалились. Журналистик мой из жадности взял не «Бетти», первый сорт, а сэкономил на второсортном «Хуторочке», который на 50 копеек дешевле…
– Здесь написано: «сахар», - железным голосом сказал бандит и показал на надпись железным пальцем.
– Конспирация, - развожу руками.
Тут бандиты – за волыны, мы – за бандитов, прохожие – за головы… Колюня бегает вокруг фонтана и палит из табельного в старшого, старшой бегает напротив и тоже палит, но попадают все время только в статую нимфы посредине; товарищ мой борзопишущий хотел надеть рыжий парик, чтоб его никто не узнал, но в спешке одел криво, его узнали и стали по нему палить, и он бегает на четвереньках между шахматных столиков, задрав зад, по нему не попадают, только устраивают всем игрокам «китайскую ничью», отстреливая слонам – бивни и офицерам – кокарды. А я сцепился с подвернувшимся бандитом, схватил его сзади; он упал на меня, придавил к земле, и старается раздавить, как таракана, но не выходит. Я за его руку, пистолет сжимающую, схватил, и стараюсь его же дружков его рукой подстрелить, но тоже не выходит, потому что он дергается, хотя получилось бы красиво. Кричу из-под его спины: «Кокаинщики подлые! Ща я вам!» - надеюсь, что от злости они на голос стрельнут и дружка своего уложат, но им некогда.
Тогда заломал его руку изо всей силы, приложил к груди, левой стороне, стараясь держать под углом и… Страшное ощущение, честно вам скажу. О самоубийствах никогда не мечтал, даже когда жена пилила – может, помогали барашки – а тут почти пришлось испытать, что это такое.
Бандит дернулся и обмяк, я из-под него выбрался наполовину и рявкнул: «Сдавайтесь! Вы окружены!»
Тут у них сразу воля к сопротивлению пропала, и они сдались
Опертивный «бобик», как всегда, опоздал чуть не на полчаса, и то приехал с таким расчетом, чтоб по дороге еще успеть на обеденный перерыв. Где задержались? Мобильными телефонами мерялись. Как дети, честное слово. Ну ничего: мы за это время порядок в парке успели навести и прохожих успокоить. Они даже автографы хотели брать, но я сказал: «На службе не положено!», и они отстали.
Мне за этот порядок в парке даже подстреленного бандита простили. Вообще стрелять насмерть нельзя – только по ногам, пусть даже из тебя в это время решето делают. У нас гуманная профессия. Колюню вон и за ноги чуть премии не лишили, правда, это были ноги не бандита, а статуи нимфы, и ноги ее совсем потеряли художественную ценность, но наш главный городской архитектор пообещал отреставрировать ее лучше новой, – рассчитывая деньги украсть и вместо корарского мрамора залепить ранения нимфы медицинским гипсом, конечно. Можно было бы его за это прищучить, конечно, но он Колюне помог, а Колюня вместе с премией еще и откат получил, к общему удовольствию.
Деньги, полученные от продажи сахарного кокса, или коксующегося сахара мы поделили поровну, даже журналиста не обделили – в конце концов, с него все началось. В отчете вместе с вещдоками, рыжим париком и подстреленными слонами и офицерами мы сдали только деньги по рыночной цене сахара. Мы за эти сорок тонн зелени жизнью рисковали, в конце концов!
Чем дело с губернатором закончилось – расскажу позже, занятная история тоже получится.
Напоследок – примечание: конечно, в шахматах офицеры и слоны – это одна и та же фигура. Но у игроков в парке одни были исполнены в виде слонов, а другие – в виде офицеров. Так что никакой ошибки тут нет.
|
