Пасенюк Вячеслав. Немцы в Диком Поле

Вячеслав ПАСЕНЮК

Н Е М Ц Ы  В  Д И К О М  П О Л Е

Есть ли путеводитель лучше этого?

«Степь, чем далее, тем становилась прекраснее. Тогда весь юг, всё то пространство, которое составляет нынешнюю Новороссию, до самого Чёрного моря, было зелёною, девственною пустынею. Никогда плуг не проходил по неизмеримым волнам диких растений. Одни только кони, скрывавшиеся в них, как в лесу, вытаптывали их. Ничего в природе не могло быть лучше. Вся поверхность земли представлялася зелёно-золотым океаном, по которому бырзнули миллионы разных цветов…»

Жаль, но приходится констатировать, что сие путеводитель по времени, а не по той стране, в которой живём. Хотя, если в разгар лета забрести в заброшенное бывшее колхозно-совхозное раздолье, ещё можно ощутить нечно похожее на: «Сквозь тонкие, высокие стебли травы сквозили голубые, синие и лиловые волошки; жёлтый дрок выскакивал вверх своею пирамидальною верхушкою; белая кашка зонтикообразными шапками пестрела на поверхности: занесенный бог знает откуда колос пшеницы наливался в гуще…» Но уже не хватает духу и совести после всего, что мы тут понатворили, воскликнуть вслед за классиком-земляком: «Чёрт вас возьми, степи, как вы хороши!» Были. И может быть, будут, когда-нибудь без нас, после нас.

И снова, и ещё раз о Диком Поле. О поле диком – пространстве историческом, географическом, этнографическом, социальном, политическом, эмоциональном и поэтическом. Личном.

Когда вдруг поднимается ветер и свистит низко, басовито, как будто пригибая огромную лохматую башку пониже к нашему жилью, к нажитым местам, и мы ощущаем эту надвинувшуюся громаду воздуха, и вбираем голову в плечи, и можем только слабо присвистнуть в ответ. По-сусличьи. Дескать, мы свои, тутошние, не тронь нас, не выдувай из дикого, несмотря ни на что, поля, поскольку другого у нас нет… Когда проплывает над нами огромный воздушный корабль, подобие «Титаника», - настолько высоко, в такой высоченной глубине, которая сравнима с вывернутым наизнанку океаном, - и мы не слышим его полёта, рёва турбин, а только видим скольжение через всё небо и мощный растянутый след… Или когда московский скорый выныривает слева, чтобы, прогрохотав, провалиться где-то справа. Сгинуть, чтобы спустя полсуток возникнуть справа и унестись влево, как некое подобие ползучего маятника, цепи, которою некто водит взад и вперёд по одному и тому же месту на земле…

Мы ощущаем, насколько неоснователен наш осёдлый образ жизни: два тысячелетия кочевий и два столетия сидения на земле. У нас нет своих родовых песен и плясок. Мы все нездешние. Там, где мы жили прежде – так давно, что даты истёрлись, истлели, рассыпались, там были у нас и песни незаёмные, и пляски заповеданные, но мы не довезли их до дикого поля. Растеряли по дороге, в долгом историческом пути. Мы что-то поём и как-то пляшем. Импровизируем, примериваемся к чужому, легковерно перенимаем: авось, подойдёт, приживётся…

(…и кто мы здесь со всем нашим стихописанием, как не те же немцы, немтыри в вечном дикополье…)

Мой двадцатый век существенно дополнил Красную книгу исчезнувших народов, племён, сословий – обидно за своё столетие. Речь пойдёт не о тех германцах, унтерменшах, белокурых бестиях, которые дважды приносили сюда – волна за волной – мировые войны, совсем не о них: те были пришельцы, гости незваные, меченосцы грёбаные…

…фотография в учебнике истории: «Расправа германских оккупантов над мирными жителями. 1918 г.» Ветряная мельница, так похожая на ветряки, с которыми сражался бедный гидальго, воспаривший над бытом и миром. Четыре крыла ветряка замерли как раз в виде классического креста, потому что на левом крыле и на правом повисли мои земляки, украинские землеробы: вечность уравновешена – мгновенье, остановись! Внизу, руки за спину, выстроились зрители, господа, распорядители: дас ист орднунг, всё - в порядке, всё – во имя порядка.

…фотография из пачки, найденной в опилках на чердаке дома в Погегене, Восточная Пруссия, через десять лет после Великой Отечественной. Человек из вермахта прислал домой свидетельства своих достижений в походе рейха на Восток: хата где-нибудь в житомирской или полтавской стороне, всё те же землеробы в белых рубахах возле белой стены, перед ними вскинувшее винтовки подразделение. Снимавший стоял ближе к своим, поэтому лиц расстреливаемых не видно, зато хорошо различимы лица расстреливающих: они обычны. Сейчас прозвучит залп, мгновение будет остановлено, вечность уравновешена, порядок восстановлен.

Нет, речь пойдёт о механиках, пахарях, часовщиках, каменщиках и плотниках, приехавших сюда, в Дикое Поле, именно обжигать кирпич, ставить непривычные дома, закладывать непривычные сады и огороды, запускать машины и механизмы. Заслуженно отдыхать, молиться в кирхе. Создавать семьи, воспитывать детей.

Да, под чужим небом, под чужим немилосердным солнцем, на выпаливаемой до каменной жёсткости почве. Брать терпением, прирождённым трудолюбием, сноровкой и смёткой, как такие же немецкие колонисты на Житомирщине, и возле Одессы, и в других местах – не по праву захватчика, а потому что позвали, пригласили, предложили.

1789 год. Екатерина Вторая издала указ о привлечении немцев к освоению Приазовья: земли и щедрые льготы закреплялись за ними навечно. До конца восемнадцатого века прусские (может, и из того самого Погегена!), баденские и саксонские немцы поселились в междуречье Кальмиуса и Грузского Еланчика. В 1822 последовала вторая волна поселенцев: почти шесть тысяч человек (католики, лютеране, меннониты) основали двадцать семь колоний с центром в Остгайме (с 1935 Тельманово: а как же иначе? – в духе новых времён).

Как выглядела местность? Не так ли, как в повести А.Чехова с вызывающе простым названием «Степь»: «Между тем перед глазами ехавших расстилалась уже широкая, бесконечная равнина, перехваченная цепью холмов. Теснясь и выглядывая друг из-за друга, эти холмы сливаются в возвышенность, которая тянется вправо… до самого горизонта и исчезает в лиловой дали; едешь-едешь и никак не разберёшь, где она начинается и где кончается… Летит коршун над самой землёй, плавно взмахивая крыльями, и вдруг останавливается в воздухе, точно задумавшись о скуке жизни , потом встряхивает крыльями и стрелою несётся над степью, и непонятно, зачем он летает и что ему нужно». Что чувствовали люди, родившиеся и выросшие в европейской скученности и размеренности, ограниченности и предопределённости? Удалось ли им протянуть родовую пуповину через тысячи и тысячи вёрст, или пришлось оборвать её безжалостно и бесповоротно в надежде прикипеть душою к местам новым, пустоватым, жутко распахнутым в неизвестность, в неведомость? Впрочем, всякая земля хороша, если хорош человек на ней. «В июльские вечера и ночи уже не кричат перепела и коростели, не поют в лесистых балочках соловьи, не пахнет цветами, но степь всё ещё прекрасна и полна жизни. Едва зайдёт солнце и землю окутает мгла, как дневная тоска забыта, всё прощено, и степь легко вздыхает широкою грудью. Как будто от того, что траве не видно в потёмках своей старости, в ней поднимается весёлая, молодая трескотня, какой не бывает днём; треск, подсвистыванье, царапанье, степные басы, тенора и дисканты – всё мешается в непрерывный, монотонный гул, под который хорошо вспоминать и грустить…»

Якобу Унгеру тоже высочайше были пожалованы дикопольские степные угодья, сберегавшие скифский дух, хозарский, половецкий и далее по списку… Якоб сделал ставку на производство кирпича и черепицы: построил весьма солидный по тогдашним меркам завод (во второй половине ХХ: «Коммунист», керамизделия, безымянные развалины, передавшие доживающим своё баракам, к слову - выстроенным пленными немчуками, экзотическое название Керам и сомнительную славу райончика весёлого, шебутного, разухабистого). Живое дело притягивало жизнь. В сведениях о племенах, народах и местностях Российской империи за 1863 год значилось, что в селении Нью-Йорк 30 дворов, один завод, жителей мужского пола 45 да женского – 40. Завод пристроился на правом берегу Кривого Торца, колонисты селились на левом. Поднялись маслобойни, мельницы Янцена и Дика, слесарные мастерские Гершена. Перекупив и модернизировав упомянутые мастерские, полунемец-полуфранцуз инженер Нибур с братьями открыли чугунолитейное и механическое предприятия, которые вскоре погнали сельхозмашины: жатки, плуги, буккера, оборудование для маслобоен… Уже к 1900 году завод давал более трёх миллионов рублей чистой прибыли. О качестве выпускаемой продукции свидетельствуют большие и малые золотые и серебряные медали, полученные на торгово-промышленных выставках от Мелитополя до Ростова, от Тарутина до Сорочинец… Передо мною фотографии: здание заводоуправления, 1908 год (подобные я уже встречал в Тильзите, Инстербурге, Рагните и Кёнигсберге); основатель завода Я.Г.Нибур среди работников администрации (лица и позы людей, знающих своё дело, исполняющих его со всей ответственностью, осознающие и ценящие своё положение… я люблю вглядываться в лица людей, живших, работавших, страдавших и любивших сто лет тому: по большей части они много интереснее, значительнее, характернее наших нынешних лиц, зачастую стёртых, блёклых, кукольных, однотипных, массовых… возвращаюсь к старому фотоснимку: что сделало с этими судьбами время, как разметала их эпоха?)

Ещё два фотосвидетельства позволяют легко вообразить, как выглядел тот центр, перекрёсток, средоточие тогдашнего существования. Здания, словно бы перенесенные сюда, в страну моей старости, из страны моего детства и юности. Трёхэтажное и двухэтажное, боковинами вставшие вдоль сходящихся улиц. Зазывные вывески магазинов, лавок, мастерских. Прохожие, покупатели, уличные зеваки. Вон пролётка остановилась, или - ландо? Белые платья, светлые костюмы. А это кто – никак городовой? Всё может быть. Российская глубинка в немецких декорациях… Отшвырнули, отбросили, не сохранили: то,что уцелело в пору войн, не убереглось в разруху девяностых и позже. Как и тот красиво, с умом , просторно поставленный господский дом на два крыла, между коими на въездной арке (я застал в год смерти Брежнева) красовалась дата: «1900 годъ». Сперва обвалилось левое крыло, после сломали арку (…из-под неё выезжали коляски, позднее первобытные авто), размещавшуюся в правой части аптеку (снадобья телесные) заменил молельный дом (снадобья духовные, так сказать): обновили, заштукатурили, преобразили. Теперь это никакой год никакой жизни. А кто жил Т а м и Т о г д а? Мы их прекрасно знаем, по крайней мере те из нас, кто верен русской классике. Тогда здесь, на нашем месте, жили герои Чехова, Бунина, Куприна, Горького… А посреди небольшой округлой привокзальной площади, вымощенной булыжником, высилась огромная ива (её, столетнюю, может быть, спилили тоже недавно, обнажив пустой тычок – ничто). И не надо зажмуривать глаза, чтобы услышать цоканье подков и увидеть пролётку, подъезжающую к вокзальному крыльцу… В памяти всплывает совершенно не наша лексика: несессер, трость, станционный жандарм, паровоз…

«Донецкая дорога. Невесёлая станция, одиноко белеющая в степи, тихая, со стенами, горячими от зноя, без единой тени и, похоже, без людей. Поезд уже ушёл, покинув вас здесь, и шум его слышится чуть-чуть и замирает, наконец… Вы садитесь в коляску, - это так приятно после вагона, - и катите по степной дороге…Степь, степь – и больше ничего; вдали старый курган или ветряк; везут на волах каменный уголь…Птицы, в одиночку, низко носятся над равниной, и мерные движения их крыльев нагоняют дремоту. Жарко. Прошёл час-другой, а всё степь, степь, и всё курган вдали…» А. Чехов. В родном углу.

Героев нашей классической прозы мутило от этой размеренности, медлительности, почти застоя. Ничего, очень скоро история такое ускорение, такие темпы и ритмы им преподнесёт, что пухом-прахом развеется империя, неспешно, но постоянно прирастающая жизнь, не бурлящая соками, но плодотворная и по-своему человеческая. Лучше ли оказалась та – послеоктябрьская, хлещущая кровью, корёжащая судьбы, выметающая народы, сословия, семьи? …Почти сто лет действовали екатерининские льготы, подтверждённые к тому же императором Александром Первым. 4 июня 1871 года российское правительство отменило все привилегии, дарованные немецким переселенцам. Вскоре обнаружилась нехватка свободных земель, и пришлецы начали скупать имения у разорявшихся помещиков. Собственных средств у отдельных колонистов как правило не хватало, поэтому повсеместно в немецких общинах создавались кассы для покупки новых земель: каждый крестьянин регулярно вносил определённую сумму. Когда накапливалось до нескольких сотен тысяч рублей, они строго расходовались только на приобретение наделов для безземельных сыновей немецких поселенцев. Выбор кандидатов осуществлялся гласно и по строгим меркам: должно было вести безупречный, соответствующий немецким традициям образ жизни, быть трудолюбивым и хозяйственным, иметь в собственности одну повозку, один плуг, одну борону, двух лошадей, двух коров и достаточные для строительства своего дома средства. (Не знаю, как вас, а меня умиляет и восхищает этот длинный основательный перечень, предполагающий и на новых местах жизнь долгую и, опять же, основательную.

Именно так в 1889 три доверенных лица от имени немецких меннонитских общин из Хортицкой (!) волости приобрели у вдовы графа Игнатьева пятнадцать тысяч десятин по берегам тогда полноводного бегучего Кривого Торца в окрестностях Нью-Йорка. Меннониты искали в Диком Поле Российской империи духовного убежища и телесного пританища. Их религиозные убеждения не позволяли им брать в руки оружие, провозглашали пацифизм высшей добродетелью… Но убежище стало западнёй, когда в «терновом венце революций» грянул век двадцатый.

…среди диковин моей коллекции – черепица с отлитым на ней брэндом «Нью-Iоркъ», а также рекламный буклет (или как это называлось тогда, в 1909 году): братья Я., П. и Г.Нибуръ (в посёлках Ольгафельдъ (ныне Никополь) и Нью-Iоркъ) предлагают малую железную соломорезку двухножевую, плунжерный насосъ («для подачи холодной и горячей воды на высоту 120-ти метровъ»), бороны стальные Зигъ-Загъ, конный приводъ, ходъ крестьянскiй и проч. Цены, технические данные. Чёткие рисунки, ясная печать, аккуратная вёрстка. Наверное, эти люди умели работать, умели торговать, умели жить.

Я родился и вырос в краю черепицы: Литва, Восточная Пруссия. Потому с особым чувством оглядываю, ощупываю произведение местного гончарного искусства. Бывшая глина, высушенная на степном неиссякающем солнце, прокалённая в печи, проверенная за сто лет снегами, ливнями, зноем, двумя мировыми и одной бесконечной гражданской войнами, не утратила нарядного красноватого оттенка. На тяжёлой плоскости укладываются в ряд четыре таких ладони, как моя. Не окаменевший лист, а фигурная штучка. Сложное сочетание выгибов, выступов, вдавлин, бороздок, закруглений и зацепов. Я ни разу не крыл крышу черепицей, тем более такой непростой. Просто любуюсь, прислонив к книжной полке: похоже на вход в миниатюре – вход в собор исчезнувшего времени. Можно уточнить: уничтоженного времени. Нет туда входа: наглухо заперто, забито, замуровано и быльём поросло.

Отнимите имя у человека – что от него останется? Отнято имя у немалого поселения с уже укоренившейся в этой степи судьбой, словно бы смахнуты с листа – поколение за поколением – век девятнадцатый и первая половина двадцатого. И ничего не случилось? Так ли?

Семьдесят лет из народа вырабатывали население, выработали. Сколько времени и духовного труда понадобится, чтобы население стало народом? Или такое уже и невозможно?

Если бы вам предложили на выбор съездить в Нью-Йорк или в Новгородское, что бы вы предпочли? Странный вопрос, не правда ли, даже дикий. Но я продолжу удивлять вас: как вы отнесётесь к моему утверждению, что от Киева одинаковое расстояние что до Нью-Йорка, что до Новгородского в Донецкой области?

…история репрессированного городка, попавшего под каток идеологических игрищ.

Живёт и здравствует всем от мала до велика известный мегаполис на Гудзоне. Но жил и здравствовал пусть небольшой, но бойкий, расторопный русско-немецко-украинский городок на Кривом Торце со всеми надлежащими учреждениями, заведениями и причитающимися атрибутами: церковью, железнодорожной станцией, заводами, пятью школами нескольких ступеней с обучением на немецком, с красивым парком…

Представляете вывески советской эпохи: поселковый совет Нью-Йорка, нью-йоркская средняя школа №2… Пионеры, комсомольцы и большевики Нью-Йорка на коммунистическом субботнике, на сборе макулатуры и металлолома… Сейчас звучит странновато, а тогда никого не коробило, потому что за всем умным, глуповатым и просто дурным стояла история, напластования традиций, привычек, родного, естественного, обиходного.

Мифы, легенды, слухи – куда ж без них? Почему вдруг эта малая пядь степного разнотравья обрела столь диковинное наименование?

Желание ли господина-основателя потрафить жене-американке? Его ли чудаковатое стремление (после поездки в Америку) самим названием предопределить посёлку судьбу яркую, богатую? Как бы там ни было, а словцо прижилось, вошло в официальные документы, пустило хорошие крепкие корни в не самую благодатную почву, в сознание и подсознание людей, пришедших сюда обживаться не на годы, а на века. И поскольку народ собрался бойкий, хваткий, дерзкий на язык, то и топоним новый это вполне выразил: знай, мол, наших! Ваш хвалёный Нью-Йорк тоже с хибарок начинался… Ещё поглядим-посмотрим что и как.

…А уж там, за рекой полноводной, где пригнулись к земле ковыли, тянет гарью горючей, свободной, слышны гуды в далёкой дали… Нет, не вьются там по ветру чубы, не пестреют в степях бунчуки… Там чернеют фабричные трубы, там заводские стонут гудки. Путь степной – без конца, без исхода, степь, да ветер, да ветер, - и вдруг многоярусный корпус завода, города из рабочих лачуг… Уголь стонет, и соль забелелась, и железная воет руда… То над степью пустой загорелась мне Америки новой звезда! – Голос Александра Блока из 1913 рубежного года.

Не сбылась новая Америка, не появились небоскрёбы. Торчат девятиэтажки на Петровской горе, а у подножия – по одну сторону давно заброшенный распадающийся многоярусный корпус завода Нибура (дал первую продукцию в 1894… на втором этаже ещё сбереглись следы широких окон и дверей директорской кабинета, под балконом которого, небось, толпились пролетарии в 1905 и в 1917, справедливо требуя своего); по другую сторону – широкие пустоглазые корпуса не столь уж давно заброшенного завода имени Петровского, возле которых не собираются пролетарии новых времён. А интересно, много ли найдётся жителей посёлка, умеющих внятно и толково рассказать что о Нибуре, что о Петровском?..

…Весной 1910 в Горловку приехал большевик Пётр Моисеенко, он помог связаться с социал-демократическим кружком Нью-Йорка, оказал большую помощь в проведении первой после разгрома революции Пятого года сходки рабочих, посвящённой Первому мая. По рукам участников ходили листовки: «Освобождение рабочих от рабства дело рук самих рабочих…»

(Проезжая ныне по соседнему городку Артёмово, видишь на развалинах шахтоуправления след: там долгое время висела памятная доска о деятельности нью-йоркских революционеров. О ней же свидетельствуют штампованные дешёвые памятники Кирову, Дзержинскому, Ленину. Вскормлённые ими орлы сыска и державного разбоя громили в тридцатых годах партию, армию, интеллигенцию, трудовое крестьянство и сам рабочий класс. Обрекали на гибель целые сословия и народы… Увы, новую сегодняшнюю жизнь невозможно продолжить с тысяча девятьсот тринадцатого года: не вычеркнуть ничего, не заровнять, не загладить. Конечно, не имут ушедшие сраму, но срам остаётся зиять пустотой…) Из пожелтевшей, как говорится, газеты: «7 апреля 1917 г. Нам сообщают из пос. Нью-Йорк: Совет рабочих депутатов потребовал введения равной оплаты труда для мужчин и женщин». К сожалению, на Гудзоне наш почин не поддержали тогда, а дельце могло бы развернуться, закрутиться, завертеться совсем по-иному в планетарном масштабе.

Поначалу разорение прежней жизни шло рука об руку с возведением новой. Отревела, отголосила революция с её экспроприациями – грабежом, благословлённым свыше (а у колонистов было что забрать и пустить по ветру), следом – гражданская со сменой двух-трёх властей в течение суток… НЭП, коллективизация, индустриализация, культурная революция – во всё врастали местные немцы, что-то утрачивая, что-то сберегая, вопреки ходу навязанной истории. И в стахановском движении поучаствовали, и в состязаниях нью-йоркского Осоавиахима не последними были, думаю, ворошиловскими стрелками. Прежние строгости верований уступали напору новостей и событий, переплетались семьи, наречия, песни. Сталинский террор вообще не признавал никаких национальных различий: гребли всех. К 1941 мужчин-немцев в городке не осталось, только старики, женщины, дети. С началом Великой Отечесвенной их выселили, почитай, за пару часов. Узелок в руки, и долгая тряска в товарных вагонах всё далее на восток, с редкими остановками, чтобы выкинуть из теплушек мёртвые тела. В Казахстане, в Киргизии выживших поглотили «трудовые армии». История н а ш и х немцев закончилась.Нашим немцам пришлось отвечать за ненаших, - обычнейшая практика в двадцатом столетии.

А в конце 40-ых грянула партийно-государственная кампания по борьбе с безродным космополитизмом и низкопоклонством перед загнивающим Западом. В 1951, «по многочисленным просьбам трудящихся», чужеродное забубённое наименование, что «порочило славный трудовой посёлок», было заменено на стёртое безликое Новгородское, нью-йоркцы в одночасье превратились в новгородцев… Уж не ушкуйники ли из Великого Новгорода на ладьях своих былинных приплыли по степным раздольям прямо в серёдочку Поля Дикого, остановились, огляделись и осели, переоборудовав ладьи в жилища? Но отчего у многих сберёгшихся жилищ такая неславянская кладка? И с каким Новгородом увязать рекламный буклет Нибура и затейливую черепицу Дика?

Был Грюнталь – стало Мичурино, вместо Мариенталя возникла Старомарьевка, Катериненфельд перетачали на Шахово, а Катериненхоф на Екатериновку, Кронштадт (и такой тут был) пересобачили на Николаевку, Александерфельд – на Розовку… А ещё были (и процветали!) Александрополь и Бароновка, Гутветтер и Штагер, Стеклер и Цайс… Много чего было, да не стало.

Здесь брали глину и вывозили в телегах

Хмурые возчики звонко стегали коняг вислобрюхих

Скрежет тележных колёс и хрип надсаженных глоток

Солнце скрипело катясь по пересохшему небу

Пыхал и ухал заводик глину вбирая

Мастер заезжий пыхал глиняной трубкой

Яма росла пустотой до краёв наполняясь

Ямы намного быстрее растут чем вершины

Кладбища разные видел много ещё увижу

Кладбище – это изнанка любого нашего дома

Сдержанно прохожу мимо брошенного карьера –

Здесь похоронено время

Но нет ни креста ни камня

…А те камни, что были солидными, аккуратно тёсанными надгробьями (тоже своего рода краеугольные камни!) на немецких лютеранских и меннонитских кладбищах Нью-Йорка и Железного, были сдвинуты с вековечных мест иванами, не помнящими не только чужого, но и своего собственного родства, легли в фундаменты новых домов (каково-то в них спится, естся, любится?), стали садовыми дорожками (каково-то гуляется по ним?) и даже, повёрнутые обратной стороной, скорбят над могилами совсем иных людей – из другой истории. Камни не протестуют, потому что и люди не протестуют.

Приезжая на новое место, люди привозят с собою старые привычки, прежние взгляды. Строят планы, возводят дома, садятся возле окон с выходом в будущее и пьют пиво, совсем как в покинутом фатерланде. Или лускают семечки, совсем как на обретённой батькивщине.

Как представить себе сто чужих лет, полтораста, двести? Пойти поклониться недоразграбленным руинам? Или уйти подальше в поля, чтоб ни дорог не видать, ни посёлков, ни терриконов – одно небо и степь на вечной очной ставке.

После пятидесяти мне стало неинтересно отмечать свои дни рождения – хотя бы зарубками в памяти, если не на придорожных столбах. И тогда я начал отмечать – как личные – «круглые» даты разных-всяких событий. В 2001 исполнилось полвека, как потерял своё родовое имя немалый (по моей жизни) городок с неординарной изначально судьбой. Полвека как тысячи людей утратили испоконное право именоваться нью-йоркцами, и никто этого не заметил, не встрепенулся, не ойкнул. Не распил с горя бутылочку, а то и две. Видать, другие поводы находились, под руку подворачивались. А вернее так: нью-йоркцев у нас не осталось, а новгородцам (новгородчанцам?) было всё равно.

Я не застал немцев в Диком Поле: их дух давным-давно выветрился, даже надгробные камни перестали быть таковыми. Вопрос не в том, что я хотел бы жить в немецких дикопольских поселениях, на ихний аккуратистский, подстриженный, чистюльный манер, а в том, что очень даже желал бы, чтобы наши восточнославянские населённые пункты были ни в чём не хуже, чтобы в них каждый квадратный метр был ухожен и облагорожен.

Но для этого надо, чтобы ухожены и облагорожены были наши души. Чтобы не было очень многого в нашей истории. Но оно было и продолжает точить сознание, довлеть над нами.

«Обнимитесь, миллионы…» - призыв из века восемнадцатого.

«Когда народы, распри позабыв, в единую семью объединятся…» - мечта из века двадцатого, наверное, самого кровавого.

Небольшой народец со своим языком, верой, бытом, строем чувств и мыслей жил здесь полтораста лет. Строили, сеяли, мастерили, разводили. Любили и страдали, веселились и старились… Ищу следы, а их практически нету: коммунистическая держава умела заметать следы. А ещё наше собственное беспамятство, наплевательство, неблагодарность. Что ж, и нам воздастся тою же мерой.

…фамилии в классных журналах: Гетт, Дицман, Беккер…

…печати на устаревших книгах («О Сталине песню поём неустанно…» в библиотеке: «Нью-йоркская средняя школа №2»…

Осколки, из которых не сложить слова «вечность». Из них вообще ничего уже не сложить. Распыление вещества вещества рода-племени.

Померцав, угасают щепотки сознания,

Распыляется вещество рода-племени:

Уплотняется слух до возможности осязания,

А уже на подходе повторное распыление.

Хочешь древо сменить – не хватает опоры веточкам…

Заселяя исправно пространство междуоконное,

Принимаешься перерисовывать мир по клеточкам:

Пусть придвинется войско охочекомонное.

Пусть не следующий придёт, а какой-то из брошенных –

Где-то в поле расплывшемся, с недоуздком оборванным, -

До него б дотянуться сквозь месиво наше и крошево,

Чтобы нам и ему этой жизни досталось поровну.

Чтобы нам и ему – невзирая на всё натяжение,

Всю пульсацию времени и хитросплетение звёздное…

Дайте роду и племени выбродить силу брожения,

Пусть иссякнуть, но дайте иссякнуть осознанно.

Мне рассказали про анекдотический случай с нашим земляком, которого по причине высокого назначения представляли премьер-министру. Сановник глянул в личное дело и говорит: «А у меня жена тоже из Нью-Йорка!» Земляк и поясняет смущённо: «Так я не в том родился, а в другом, в нашем». – «А разве есть на Земле и другой?»

Был. Был наш украинский донецкий Нью-Йорк, да не нужен оказался. До чего же многое посчитали мы лишним, избавились, но стало ли легче?

А между тем уцелевшие во всех передрягах и мясорубках истёкшего века нью-йоркцы нашего разлива поддерживают, по слухам, связь между собой далеко за кордонами. Собираются на встречи в Бонне. Издали книгу – в ней план утраченного поселения с указанием всех зданий, фамилиями хозяев всех дворов, фотографиями владельцев предприятий и просто жителей, мастеров и садоводов. Они помнят, их дети знают, может, и до внуков-правнуков нить дотянется…

Эта земля, как надежда, схоронена дважды. Хоть и в последнюю очередь, согласно банальному присловью, умирает и надежда, а раз так, то приходится её хоронить. Чтобы быть погребённым дважды, следует дважды умереть, то есть и после воскресения. Это уже смерть смерти, сверхбезнадёжность… Земля – это мы, наше бытие и небытие: из праха – в прах. Бездонная и беспредельная могила для человечества, для всего нашего света, для самого времени. Вместе с тем земля – надежда, восполняемая из года в год, и её чудесным образом хватает на всё человечество, только вот отдельному человеку вдруг недостаёт и – точка. Кто мы в этом краю, с которым сделано то, что немыслимо, вроде бы, сделать: его дважды убили и дважды похоронили.

У Тулы есть самовар и пряник, в Миргороде – лужа, в которой полк императорской армии утоп, по преданию. В Сорочинцах – ярмарка.

Единственное, что было у нас, - наименование, и того не стало, и от того отреклись.

Корень, корневище, укоренённость. Имя, наименование, название, топоним.

Какая, по сути, разница – так называться либо по-иному? Лишь бы с голоду не умирать, ощущать хоть по праздникам радость жизни…

Калинин захотел опять именоваться Тверью, Ленинград – Санкт-Петербургом, Горький – Нижним Новгородом… На нашей карте снова есть Змиев и Алчевск… Если бы дело было не в ключевом, изначальном слове, разве поднялась бы такая буча вокруг присвоения имени Донецкому университету – Василя Стуса или компартийного деятеля десятого разбора (один – сидел, другой – сажал, один – творил, другой – убивал творимое)? Видите ли, возмутились русопяты наши доморощенные: а достоин ли поэт этакой чести? А я спрашиваю – за всех загубленных, замордованных, расстрелянных родимой советской властью: мы, нынешние, доросли ли? Нынешний ДонНУ достоин ли носить имя собственного студента, не отступившегося от правды, не отступившего перед державой-монстром, оплатившего жизнью честь свою и нашу?

…Наши пращуры назвали их после первых же встреч немцами, немыми. Ну, не умели они по-нашенски изъясняться, за что и посчитали их безъязыкими, немтырями.

Каким языком-наречием владеем мы? Кому внимаем? Кто понимает нас? Кто нас помянет…

Одна-единственная пядь нашей земли. Если надумаете наведаться, помните:

Нью-Йорк на Кривом Торце – с 1810 до 1951;

железнодорожная станция Фенольная – после 1917;

посёлок городского типа Новгородское – с 1951 до наших дней…и далее?

Персольные сайты автора: Пасенюк Вячеслав. На два голоса

                                       Пасенюк Вячелав. Второй привет пульсара

© При оформлении страницы использована иллюстрация Владимира Маковского
© Пасенюк Вячеслав, 2011