Публицистика 4

С В Е Р Х С Ч Ё Т Н О Е  Б Ы Т И Е

Оговорюсь сразу: это не отзыв, не рецензия, тем более не поэтоведческий разбор книги, пришедшей по почте в сумрачный ноябрьский день из бог знает насколько далёкого Пыталова, что примостился на самом краешке российского материка – примерно, на той самой «литовской границе», где в глухой корчме встретились герои пушкинской трагедии о делах конца века шестнадцатого, кануна века семнадцатого. Борис Годунов, Григорий Отрепьев, бояре и юродивые, самозванцы и летописцы, стрельцы, наёмники, бродячие монахи, люди, люди, люди, которых та и обозначают скопом – народ, потому как всех не отличишь, всех не упомнишь. И то ли Пушкин за ними, то ли они за Пушкиным – идут, пробираются, оступаются, продвигаются по русским путям, из одного исторического тумана в другой, из нетей в нети.

По карте от Пыталова до Керама далеко, а по стихам – близко. И время у нас одно – смутное, и народ, в общем-то, один вокруг, говорящий на приблизительно русском языке: превозносящий и проклинающий, любящий и ненавидящий; осёдлый, а все как будто бродячий, временный; а коль уж бродячий, то не из пункта А в пункт Б, согласно купленному билету, а норовящий - по одному ему ведомым (= тем самым, памятным с первого чтения по складам «неведомым дорожкам») русским путям – оторваться от земли родимой (а точно чужой) и дотянуться до небес чужих (а словно и родимых).

Итак, не более чем заметки на полях присланной книги…

Геннадий Кононов. На русских путях. Псков. 2009.

232 страницы одной не слишком долгой и достаточно трудной жизни. 1959 – год рождения. 2004 – год смерти.

Название для заметок взято мною у Р.М.Рильке:

Видишь, я жив. Отчего?

Не убывает ни детство,

Ни грядущее. В сердце моём возникает

Сверхсчётное бытие.

Об этом после, а пока я держу в руках сборник, изданный стараниями друзей и близких, а не державы, богатой газом и нефтью, ураном и золотом, подводными лодками и ракетами, климатическими поясами и природными зонами, двумя сверхстолицами и городками, вроде Пыталова.

Издано достойно: скупо, без завитков и пряности, сдержанно, аккуратно, и оттого особенно выразительно.

Такою ли он хотел бы видеть итоговую книгу своих стихов? Так ли сложил бы её? Вопросы без ответов: есть то, что есть, и оно вызывает уважение.

На тёмном ночном фоне обложки словно бы проплывающие кинокадры вагонных окон, и в одном из них, светящемся вопреки всему, чёрная земная дорога под условно указующими направление фонарями… Рискнул бы я назвать свою книгу – «На путях украинских (да хотя бы донецких)»? Нет, не решился б. Не знаю я путей земляков моих, всех украинцев, Украины как целокупности.

А Геннадий Кононов рискнул, сделал заявку: «На русских путях неторных я пробовал все идеи – без крайностей, ибо не был ни гением, ни злодеем…»

Быть человеком.

Быть русским человеком.

Быть русским поэтом.

Всё трудно, одно другого хлеще. К кому припасть? К народу, который растёкся по историческим железным колеям минувшего столетья? На что опереться? На томики золотого, серебряного и бронзового веков нашей поэзии?

«Не для ветреных дев, не для славы и хлеба я корпел, отвернувшись от низкого неба. Это был мой единственный способ продлиться, это был мой единственный способ молиться на русских путях».

Так как там у них, в России? У них… Ловлю себя на том, что Путина и Медведева воспринимаю точно так же отстранённо, как Обаму или Саркози. Отъехала Россия по своим путям-дорожкам, отодвинулась. И не потому, что я стал более украинцем, а потому, что стал менее русским… Просто мы и вправду в разных странах дрейфуем – со всё нагляднее разнящимися укладами, устройствами, расстройствами, и с каждым следующим десятилетием сие обстоятельство будет заметнее, существеннее.

«Чуть дрогнет состав, пробуждаясь под снежным круженьем, затрёпанной куклой в поёме замрёт проводница – и лязгнет вагонная дверь, обозачив границу как будто покоя с таким же условным движеньем. Предвидя крушенье, от чётких расчётов шалея, строку телетекста гоняя от точки до точки, компьютер, молясь, повторяется, просит отсрочки, и буквы программы читает архангел с дисплея. Меж тем программист, просчитавший огонь и рахруху, уходит в пустыню, в леса, словно новый Мессия. Вот дао: окольной дорогой, по краю России, в снегу по колена, глухими просёлками духа…»

Русские пути, нерусские… Да и п у т и ли они на самом-то деле?

Про себя, к примеру, знаю точно: никаким путём не шёл, вот никуда и не дошёл. Моя карма, моя карта, мой непуть. Но речь не обо мне.

Было бы проще, если б название книги предполагало одну дорогу, как у молодого ещё Блока: «Выхожу я в путь, открытый взорам… Нет, иду я в путь никем не званый…» - это перед Первой революцией. А вот чуть позже, после её поражения: «до боли нам ясен долгий путь! Наш путь – стрелой татарской древней воли пронзил нам грудь. Наш путь – степной, наш путь – в тоске безбрежной, в твоей тоске, о Русь!»

И вот спустя сто лет, как оказалось, ничего не решилось, не определилось. Напротив: путей оказалось много, они дробятся, разветвляются, расползаются, змеясь по равнине, ускользая из-под ног.

Впрочем и та блоковская «Осенняя воля», сильная, молодая, свежая, завершалась вполне по-нынешнему:

Много нас – свободных, юных, статных –

Умирает не любя…

Приюти ты в далях необъятных,

Как и жить и плакать без тебя!

Пути как избранные дороги, доли, судьбы. Или как железнодорожные полотна, по которым мчать очертя голову, пересев с гоголевской тройки.

Либо ложиться уставшей головой на эти пути, прижиматься всем телом, щекой чувствовать серебристый холод натруженного рельса – пусть накатывает махина будущего времени, потому как нет больше мочи ждать его, звать его, верить в него и бояться его.

На тех рухнула Российская империя, на этих обвалился Советский Союз. Надо было заняться бизнесом, а они занялись стихами. «Но художник – участник трагических катаклизмов не может не чувствовать искусственности одной только словесной гармонии. Поэзия становится незваным гостем на пиру… Изысканность поэтического слова кажется неуместной, изощрённость поэтических форм отвергается, вопринимается как украшательство. Поэты возжаждали «последних слов», и как следствие, приходили к «невозможности поэзии». (А. Козлачков, - сказано по другому поводу, но разве не соотносится с нашей ситуацией? Жаждем последних, предельных, единственно возможных слов, а они всё не являются, и толчём ту же мёртвую воду в той же заповеданной Пушкиным ступе…)

«Читать меню. Писать темно и мутно. Спать до обеда и не рисковать. Болтать с автоответчиком. Бывать на шабашах и в Шамбале попутно. Пусть грезит дух о молниях и птицах, судьба как книга. Смыслам нет границ. Поверь, я б вырвал парочку страниц, когда б не тосковал о тех страницах. Пылающими буквами вдоль стен начертан нам второй закон Ньютона. Дыши, душа, парами ацетона, покуда свищет ветер перемен…» Октябрь 2001

А может, правы древние и не очень древние, утверждая, что и нет никакого пути – ни туда, ни обратно? Потому и не отвечала Русь, куда именно несётся-мчится, ни Гоголю, ни вопрошавшим после него: сама не знала, просто неслась-мчалась, плыла, пылила, не останавливаясь… Некрасову показалось на миг, что – открылось: «Вынесет всё и широкую, ясную грудью проложит дорогу себе…» Но в том «железном» тексте есть более оправдавшиеся, сбывшиеся строки: «А по бокам-то всё косточки русские, сколько их, знаешь ли..?»

Русскими ли путями заняты в Кремле и в других значительных местах страны-колосса?

На окраине, на краешке, на кромке обрыва стоит Пыталово.

«Входит в город, вороша листьев кучи и охапки, так юна и хороша – даже башни сняли шапки. Флиртовал, бывало, всласть, а теперь сентябрь противен. Одноактна с нею страсть. Дождь – вполне хрестоматиен. Я давно уж не у дел. Скоро кончится пирушка, и лобок мой поседел, вечно юная подружка. Я валяю дурака, я рискую от бессилья. Станционная тоска, листопадная Россия… Всё у нас не по уму, всё равно мне и забавно. В гору легче одному, а теперь, с горы, подавно. И ведёт меня стезя беспристрастно и несложно. Полюбить её нельзя, отвернуться – невозможно».

Не перебить ли прозой? Впрочем, и она о том же самом. Владимир Набоков: «Таинственна эта ветвистость жизни: в каждом былом мгновении чувствуется распутие, - было так, а могло бы быть иначе, - и тянутся, двоятся, троятся несметные огненные извилины по тёмному полю прошлого». Так было – не так теперь: наши пути не знают распутий, множатся до ряби в глазах, но не ведут ни туда, ни сюда, ни к беде, ни к счастью. Вся земля – дорога. Ивлин Во: «…может быть, всякая наша любовь – это лишь знак, лишь символ, лишь случайные слова, начертанные мимоходом на заборах и тротуарах вдоль длинного, утомительного пути, уже пройденного до нас многими; может быть, ты и я – лишь некие образы, и грусть, посещающая нас порою, рождается разочарованием, которые мы испытываем в своих поисках, тщась уловить в другом то, что мелькает тенью впереди и скрывается за поворотом, так и не подпустив к себе». Нашёл эту о многом говорящую догадку в далеко не лучшем романе европейской литературы и включаю в заметки как выражение одного из впечатлений от вычитанного в текстах Г. Кононова.

«Я вырос под байки героев войны и труда. Как лёгкие чайки, мои пролетели года. Мои погасились негромкие миру долги, мои износились железные вдрызг сапоги. Копилась усталость. Менялись в постели тела. Из глупости в старость любовь, как река, утекла. Похмелье не ранит, мы только храним статус кво. Судьба не обманет, мы просто хотим не того. И камнем из пращи летит над дорогой звезда. Слова преходящи, и лишь тишина – навсегда».

Есть книги, общаясь с которыми, постоянно ощущаешь дистанцию, разделяющую тебя с автором. Если книга честная, настоящая, подобная дистанция не только разделяет, но и не отпускает тебя: ты оказываешься на своего рода привязи, попадаешь под влияние, говоришь в тех же ритмах, пользуешься тою же системой координат. Читая Кононова, я узнаю реалии, детали, вплоть до мелочей. Это мои напитки и настроения, мой список мировой литературы, мёд и яд тоже мои. Дистанция сокращается до расстояния вытянутой руки. «Да и не всё ли равно, откуда приходит нежный толчок, от которого трогается и катится душа, обречённая после сего никогда не прекращать движения». (В.Набоков) Да-да, это строфы с протянутой руки.

Положили камень – достали стихи.

«Я вновь на краткий срок от звуков оградился, и рот свой застегнул, и вставил в уши вату. Я долго здесь живу и речью насладился. Молчанья вкус во рту напоминает мяту, и август с каждым днём всё чувственней и краше – но холод вечеров и тексты не по масти… Безмолвие с вином размешивая в чаше своих тишайших дней, я ощущаю счастье. Целуй меня, цветок, - ведь тишина такая, что слышно мне вполне, как кровь журчит по венам. Лишь души на ветру трещат, не умолкая: как изменить игру, партнёра, вкус портвейна? Вновь из ушей моих вытаскивая вату, актриски впопыхах дочитывают роли. В какашках шар земной, а небеса в стигматах, и молча смотрит тварь в пустое небо боли». 2003

Слова выкладываются, чувства выплёскиваются, автор выговаривается. Последовательность может быть иною, дело не в ней, её и вообще может не быть, даже лучше без неё, потому как ближе к действительности, которая, несмотря на все причинно-следственные связи, есть огромная шевелящаяся, отмирающая и животворящая куча мала. И вдруг из данного кубла, где в одно смешались явь и бред, райское и адское, верх и низ, святое и грешное, прорезается голос несмирившегося:

«Тлеют звёзды над почвой, под почвою тлеют гробы,

И полно опечаток на этой странице судьбы.

Острый колется воздух, и мягче, чем глина, гранит…

Из глубин сновиденья взываю ко всем, кто не спит».

Слышите? ВЗЫВАЮ. От Ломоносова и Державина до метров советской поэзии не исчезало это коренное, соприродное именно русской поэзии начало: воззвать, призвать, нацелить, возглавить, зажечься и повести. Манифест, обращённый к миру, к себе, к Богу, к себе – от имени безотзывного Бога: «Восстань, пророк, и виждь, и внемли, исполнись волею моей, и обходя моря и земли, глаголом жги сердца…» Салют повелительному наклонению!

Брать на себя право – звать, судить, вести – не каждому по плечу. Да и как-то поизмельчали побудительные глаголы, само повелительное наклонение в целом: слишком многие брали на себя святое право, вот и поистаскали. Засалилась, залоснилась святость. Уже Бродский (и бесчисленные бродские) от этого права отказались. Правильно или неправильно? Обеднил такой поворот сюжета русскую поэзию или, парадоксальным образом, обогатил?

Осторожно замечу: направил в другое русло. На русских путях стало тише, спокойнее, возможно, умиротворённее. Слышнее, как звёзды в небесах ворочаются. По-прежнему ли они разговаривают друг с другом, как при Михаиле Юрьевиче?

«Многие полагают, что поэзия – просто славные стишки. Чёрта с два, поэзия – это вся жизнь, и она требует чувств, которые жизненно важны». Роберт П.Уоррен.

Сверхсчётное бытие? То есть не поддающееся счёту на пальцах, не охватываемое ни жестом, ни строкой, а разве лишь чувствуемое, испытываемое, воспринимаемое. Оно глубже, чем существование, больше, чем жизнь, выше, чем вера. Его и самому-то себе передать, изложить, закрепить в тексте не удаётся в полной (=желаемой, необходимой) мере. А уж до других это переживание\ проживание сверх счёта и азбуки каждого дня и каждой отдельной судьбы (= эпическое: «мир», «свет», «вечность») доходит только как намёк, смутный символ, ненадёжный знак…

Сверхсчётное бытие – удел слишком немногих за всю историю человечества, которое клубится, пылит, валит, течёт своим неведомым путём, увлекая за собою провидцев, пророков, поэтов…

Снимите с полок томики вошедших в поэзию сто, пятьдесят лет тому – спросите: что они хотели сказать, поведать, сообщить человечеству? Собственному народу? Своему поколению? Друзьям и подругам? Самим себе, в конце концов…Вы найдёте ответы в стихах: они явны, они на виду, - правильные и неверные, до сих пор говорящие нам и навсегда уже умолкнувшие…

А теперь возьмите книги наши, сложившиеся, появившиеся за последние лет пятнадцать, задайте те же вопросы.

Ну, кто там в с е р ь ё з к человечеству или народу обращается с трепетным стихом? - - -

К поколению, к друзьям и подругам и то со смущением, с неловкостью, если не стыдом…

А разговаривать с самим собою – хворь необъяснимая, неизлечимая, невыносимая и сладкая, сладкая. И надо бы бросить, да не бросается, и надо бы развязаться, да не развязывается.

«Немало попутчиков было весёлых, нос каждой верстой отставал я на шаг – и вот в одиночестве пройден просёлок. Свернуть ещё можно, вернуться – никак. Мы ели всем скопом перловую кашу. Всяк верил, молился и знал свой черёд, влюблённый в дорогу неторную нашу. Но я поотстал и сфуфлил поворот. Колхоз, из которого мы уходили, объявлен банкротом. Теперь там снега. И надо ж с дороги мне сбиться, мудиле!..Отстал – и пургой засыпает стога. Брось, Боже, во тьму мне окошка чинарик! Так страшно блуждать по сугробам и льдам. Я помню, что кесарю должен динарий. Сойдутся пути – я, ей-богу, отдам. Я буду платить все долги и налоги, я выстрою храм и поверю в народ…

Господь, я не стоил и этой дороги, иначе бы я не сфуфлил поворот. По совести, всё, что меня омрачало, оплачено, пусть невеликой ценой. Под утро сомкнутся концы и начала, и вьюга залижет следы за спиной». Февраль 2004

А путей-то и нет…Нет путеводной нити, ведущей от текста к тексту, как, очевидно, не было его и в жизни. Нет предвиденья ПУТИ как выхода (из опровергнутого прошлого – в неминуемое, но иное, более осмысленное и справедливое, грядущее) ни для себя, ни для народа, ни для России в её совокупности.

Что есть? Приходы и уходы, встречи и расставанья, застолья и похмелья, утро, день, вечер, ночь, дожди, снег, редкое лето, неуютные улицы, негреющие вокзалы…Музыка сквозь дребедень и дрязги, любовь поверх блядства…Приход и расход души, тела, жизненной силы, что в итоге и составляет так называемую судьбу - наказание и чудо, смешиваемых в самых разных пропорциях.

И всё же эти пути – такие непутёвые и даже беспутные – русские, ибо не верится, что рождённому в каком-то ином народе, с иною поэтической традицией пришло бы в сердце и в голову именно так и как раз о таком плакать, восклицать, проклинать и молиться, звать и отталкивать, загонять себя в гроб и рваться на крест в надежде на покаяние, воскресение, вознесение – в надежде, не основанной ни на чём устойчивом, кроме шаткого собственного слова, переходящего в бормот, сердечный скрип, зубовный скрежет.

«Бесприютность не порок. Тело по миру гуляет, грязь лечебная дорог от привычек исцеляет. И горит души свеча, тает в чьих-то ловких лапах, помня сумерек печать и закатов терпкий запах. И, пока она жива, всё трещит свеча печально. Говори свои слова и храни своё молчанье».

Не смолчу и напоследок – продолжу от себя, почти в тех же ритмах и обстоятельствах…

Если жизнь была дана, значит, позже быть ей взятою. А до дна иль не до дна – дело, в общем-то, десятое. Бездорожье веселей: и опасней, да чудеснее. Хватит всем пустых полей – разыграть четыре действия. Пятое без нас пойдёт, в каждом занавесе – дырочки. Текст, не терпящий пустот, хоть кого-нибудь, но выручит.

2009

Вячеслав Пасенюк

Нечервонеющий Бузина и бузящий Червоний — кто правее?

Казалось бы, кто мы такие, чтобы защищать Шевченко?! Или Моцарта, Шекспира... А вот перестань мы все, чьих имен даже собственные потомки не сохранят, перестань мы слушать Моцарта, читать Шекспира — и что останется от безусловных величин, от вершин человеческого (то есть и нашего тоже!) духа?

Но ведь Червоний, который, надо думать, никогда в жизни не краснел от стыда, равно и «партийные деятели», его покрывающие, не Тараса защищают, не святые строки «Кобзаря», а надевают на себя все ту же безотказную личину защитников, которые не остановятся ни перед чем, пожертвуют многим и многими ради непорочной (безжизненной?) белизны национальных символов и т.п.

Им с Олесем Бузиной одна цена: один хулиганит пером, другой — кулаком, — вот и все отличия. И тот, и другой нуждаются в нечистой славе, ибо честной, добросовестной им вовек не заслужить...

Странно читать, ей-богу, высокоумные рассуждения о десакрализации, о «специфичной форме» бузиновских литературоведческих студий, дескать, это эпатажная форма творческого поиска. Что ж, пусть бы пан Олесь порылся в своих семейных хрониках и раскопал бы у своих предков те комплексы и отклонения от нормы, которые он с такой настырностью и изощренностью выискивает у тех, кто уже не принадлежит своему имени, не вмещается в нем. Разве тот Пушкин, что жил с 1799 по 1837 годы равен тому Пушкину, которого мы знаем? Неужели мы, как личности и как общество в целом, выиграем больше, если опустим наших гениев до нашего уровня?

Что тут может сделать государство? И без того уже столько отрегулировавшее в нашей культуре за двадцатый век! Как страна, которая не доросла до «Заповіта», может защитить его автора?

Идеалы нации или права личности... Идеалы независимого государства или право на свободное выражение взглядов... На ум приходит: если слон с китом столкнутся, кто кого поборет?

Не «или», а совсем другой союз тут надобен. Нет нации (не говоря уже о ее идеалах), если личности лишены в реальности своих основных прав. Нет независимого государства, кроме как в головах его чиновников, если нет права на свободное выражение взглядов. Но нечервонеющий Бузина и бузящий Червоний — эти-то здесь при чем?

Я обязательно в таких случаях беру и перечитываю «Кобзарь» — назло героям нашей бульварной злободневности. Может быть, такой же будет реакция многих читателей «Дня». Чем чаще мы это станем делать и приобщать к тому же знакомых и близких, тем недоступнее будет наш (НАШ!) Тарас и для Бузины, и для Червони.

Вячеслав Пасенюк

Пишите для себя

В писательской среде нередки дебаты-обсуждения проблемы на тему «А кому и для чего мы, собственно говоря, пишем?» По-моему, рассуждать подобным образом неразумно: включается подсознание, диктующее, о чём нужно написать-порассуждать, чтобы «приглянуться» читателю.

Если вспомнить Нобелевскую речь Иосифа Бродского, там есть такие строки: «Начиная стихотворение, поэт, как правило, не знает, чем оно кончится, и порой оказывается очень удивлён тем, что получилось, ибо… часто мысль его заходит дальше, чем он рассчитывал… Пишущий стихотворение пишет его прежде всего потому, что стихосложение колоссальный ускоритель сознания, мышления, мироощущения». Но это-то как раз слова о тех, кто творит сердцем, не думая о последующей жизни своего детища, который пишет потому, что просто не может этого не делать. Поэт тем и интересен, что способен максимально раскрыться, обнажить свои чувства, вывернуть душу наизнанку... Это больно, но в этом – истинный поэт. Рассмотреть себя как стихотворение или стихотворение как собственное отражение в зеркале – вот высший пилотаж. Однако сделать это сознательно тоже невозможно. Нужно просто писать, нанизывая одно слово на другое, подчиняясь этой всесильной цепочке эмоций, орфографических знаков, символов, ассоциаций… Вряд ли кто-то сумеет создать нечто новое: всё уже было, было… Так кого же тогда оставит Создатель в блокноте Истории? Мне кажется, он использует свои весы, которые являются определением жизни произведения в бесконечности. На этой чаше весов, прежде всего, искренность и страдание (ну не бывает поэтов без страдания!), а уже после – мастерство автора.

Сергей Бледнов, луганский поэт, как бы между прочим недавно сказал: «Ребята, пишите для себя!» Просто и мудро… Сложно и парадоксально… «Увы, это под силу немногим».

Людмила Гонтарева