Публицистика 6

Вячеслав Пасенюк

ЧЕТЫРЕ НОМЕРА ОДНОГО ГОДА

Было время: мы жили от «Юности» до «Юности», от «Нового мира» до «Нового мира»… Потом наступила провальная пауза лет пятнадцать глухого застоя. И грянул взрыв (он же обвал), когда все толстяки обрели новое лицо молодое, свежее дыхание, наперебой зазывая читателей на пиршество ума и разгул души. На мой взгляд, это была лебединая песня журналов-тяжеловесов…

Говорят, в Украине их осталось три - «Радуга», «Дикое Поле», «Склянка Часу», - русскоязычные, двуязычные, трехъязычные, - суть и в этом и не в этом. Держащиеся сами собою, дышащие скупо отмеряемым воздухом веры и сомнения, - не дай им Бог стать теми самыми соломинками, за которые хватаются утопающие…

Впервые узнал о существовании «СЧ» из крохотной информации в новом «Новом мире» лет шесть тому: автор заметки и сам диву давался, что т а к о й литературный журнал существует и что собирается, издается он одним (!) человеком.

С тех пор живу от «Склянки» до «Склянки». Мне понравились ее белые одежды. И пусть под ними иногда чуть ли не рябило в глазах от несвежих и даже, увы, серых текстов, я всегда ждал и всегда не ошибался в лучших ожиданиях. В ней, в «Склянке», пересыпается песок нашего времени, булькает, переливается вода времени, звенит надрывается воздух времени.

О, ты вошла, как партизанка, - взорвать и гордо умереть. Сгорала едких строф вязанка, рожденных именно сгореть. Ты воскресала год за годом: тот фокус с фениксом весь тут. Пусть кто-то ходит под законом - тебе не знать ярма и пут. Неразбиваемая склянка!..

Достойный журнал - это не пачка сброшюрованной бумаги, - это проект, строение, Вавилонская башня - всегда накануне своего падения и всякий раз не рушащаяся.

Ерзаю, смущаюсь, комплексую перед каждым номером: оправдает ли надежды? Все сходится на перекрестке номера, а после расходится кругами по нереальной нашей реальности.

А поглядим-ка «Склянку» на просвет. Что в ней худо? То, что двери в нее чересчур широко распахнуты: заходи кому не лень. Что в ней замечательно? Для нее нет ни своих, ни чужих, и потому-то двери широко распахнуты. Зайдем?

Кто я такой, чтобы стегать прутиком одних авторов и раздавать финики-пряники другим? Братья и сестры по духу и перу отправили свои тексты редактору, - значит, считали, что их можно и нужно предъявить «городу и миру». Редактор принял эти опусы и в должном порядке разместил на страницах журнала, - значит, счел, что присланные тексты если и не прибавят славы «Склянке» и родимой словесности, то хотя бы удобрят почву для проращивания истинных талантов.

Слой публикаций ложится на слой предшествующий, листы наслаиваются на листы, как листья на листья: сравнение тривиально, а чаще всего именно в тривиальном и выражаются лучшим образом азбучные истины. Куда ж нам без азбуки?..

Что меня тревожит в журнале? Пресловутая стабильность - сложившийся уровень, устоявшаяся норма. Особенно отчетливо замечаешь данное обстоятельство, когда в номер врывается нечто невписывающееся (в отформованные параметры).

Проза Геннадия Кононова из псковского зарубежья (дальнее оно или ближнее?) для «скляночников» уже стала само собой разумеющимся понятием. В №40 - «Псы», в №41 - «Криптия», в №42 - «Скорая помощь»… С детских лет мы знаем, что бывает вода мертвая и вода живая. Точно так же есть слово мертвое и живое. У Кононова оно именно живое. Животрепещущее: «Я открыл в провинциальных переулках Ад без Эвридики и других поэтических красот. И писал только о нем, все написанное в известном смысле вой. Творческий акт служит анестезией и освобождает душу для следующего страдания. Тем не менее, я счастливый человек. Слишком многие рождаются, обучаются, размножаются, воюют и до смерти не имеют понятия, что такое творчество и для чего оно…» Таким было его кредо и его завещание. Именно в «Склянке Часу» нашлось место и время для прозы Геннадия.

Что есть у Кононова? Прежде всего одна простая, но великая для прозы вещь - и н т о н а ц и я, веющая над силовым полем текста. Слова не расставлены на листе более или менее умело грамотно, «художественно»: они, слова, ходят, ездят, говорят, рыдают и колотят себя кулаком в грудь, засыпают мордой в салате, щурятся на апрельское солнышко и тому подобное. Можно там и сям подправить стиль, подчистить, подогнать слог, но можно и так оставить: текст все равно живет и дышит. Это не игра со словом в жмурки, в пятнашки, в дурачка: это очная ставка с ним и с Жизнью… житухой-бормотухой…

Кто станет спорить, что у прозы особое дыхание, особая поступь, иная, чем у стихов сочетаемость тех же слов… Эти абзацы, выпирающие, как скулы, как выпяченные подбородки, заросшие трехдневной щетиной… А случайно ли то, что главы - это и разделы, и головы: отрубленные, но говорящие - на белом листе… Начиная читать, молю об одном: не молчи проза, говори со мною! Поиздевайся, полюбезничай, позаискивай, пофордыбачься, - я должен тебя слышать, ощущать твое присутствие в моем существовании. А уж как и чем добьется автор данного эффекта, пусть останется на его совести.

Повесть Натальи Винокуровой (в №41) обращает нас вспять - в год 1939, потом - 1940… Начало дел, расколовших век на ДО и ПОСЛЕ. «Via Combusta» - Сожженный Путь. Не было дороги из ДО в ПОСЛЕ. Те, кто выжил, пережил, не перешли, а перескочили - со льдины на льдину, из огня да в полымя. Выражение «и горела земля под ногами» перестало быть метафорой. Мировая революция и мировая война сошлись на маленьком пятачке среди западноукраинских гор, схлестнулись-завязались в нескольких судьбах из многих и многих миллионов подобных же. Было: радость, молодость, краса, любовь. Стало: кровь и пепел. «Что может бежать быстрее, зеленые Карпаты, нежели наше желание успеть и исправить то, что нам уже неподвластно? И каждая секунда дрожит и упирается, подталкиваемая стрелкой на невидимых часах, но неведомы времени наши верования в добро и зло, у него своя работа. Знаете ли вы, Карпаты, что для каждого слова - своя, только своя минута?.. «Романтическая проза, простроченная навылет газетными сообщениями - их лживым пафосом, державным воодушевлением, идейной дурью. Как могли мы с э т и м жить?! Сожженный Путь.

Мы… А что мы? Слушают нас или не слушают, слышат или не слышат, продолжаем тянуть нить повествования, берущую начало в Начале, которого никому уже не разглядеть отсюда. А чтоб не забывали сучить упомянутую нить, не отвлекались, не сбивались на сиюминутное, раз от разу звучит голос свыше - кому так звучит, кому иначе, тут главное что с в ы ш е: «Иди…Виждь и внемли…Жги по мере возможности: если не чьи-нибудь сердца, то хотя бы свое собственное, - не жалей, ибо к чему оно тебе без слова, без голоса, без жжения…» Об этом у Хубетова Александра (№41) - древняя мелодия в свежей оранжировке: „Був дзвоник. Голос незнайомця, В якому темрява і сонце: „Молися, кайся, грішний сине. Спокус і зради очі сині Тебе вели. І духом винним Спливли на ниць твої хвилини...” Та тихим сполохом хустини Та зойком болі сніжно-білим В ефірнім шурхоті мобіли Летів, палав небесний килим: „Ти народився сином повені, Твої кістки вітрами сповнені. Сліпим та віщим бандуристом Людські яри, луги барвисті Дощем любові колихати, Глек зорь парних нести до хати, Ловити спів на склі життя Йди...! Щезла зона покриття”.

Мы живы, потому что умеем (еще!) удивляться, вот как Наталя Пушенко удивилась (№42), что испытанный автор Павел Бессонов в достаточно немолодые годы пишет о любви и пишет хорошо. Не о телесных изысках (много ль там изыскать можно?), а о том самом чувстве сродственности не по крови, а бог знает по чему, о чувстве признательности миру через одну-единственную, ту, с кем прожита жизнь, о том чувстве, которому даже Владимир Владимирович Маяковский неологизма не подыскал, а честно проставил шесть бесконечных точек.

Не останавливается ни на секунду бег пера карандаша, пальцев по клавиатуре: где-нибудь на Земле обязательно кто-то подхватывает и тянет, тянет строку, красную нить, пеструю ленту - из бездонной шляпы мирового фокусника. Гениальный стих вплетается в дикую невнятицу, жеваная-пережеванная графоманщина перетекает в вольный полет мысли, ощущения, ритма - дрожащего звука и негаснущего эха.

В №40 никак не обминуть страницы Марины Матвеевой: «Все, кто пишет стихи, почитают сегодня стихи. На больницу нас много таких, - видно замкнуто время. А пространство разомкнуто - листья его, лопухи Слишком застят глаза наши - карие стихотворенья, Серо-синий размер светло-чайные рифмы, еще Эти черные жгучие образы старой цыганки… Я мечтаю о желтом, который не жжет не печет, Я желаю зеленых, которым неведомы банки…»

Слова - на месте. Стихи - на месте. Одна душа не на месте, но так и должно быть.

Продолжение, куда же ты следуешь? А ведь куда-то же оно следует…

«Склянка Часу» - журнал современных даже сегодняшних авторов, текстов. Потому особый тон задают в нем статьи о Несторе Кукольнике (№40) Цветаевой и Высоцком (там же) Григоле Робакидзе, Арк. Голикове-Гайдаре (обе в №41), Кире Булычеве (№42). Штудии М.Богославского, А.Апалькова, С.Феодосьева, А.Рябоконя - это не датские (к дате!) материалы, не голый пересказ где-то прочитанного, - обычно это довольно серьезно, личностно (если можно так выразиться), причем - одновременно! - не затянуто паутиной наукообразия. Гр. Ганзбург, «Сочинения Елисаветы Кульман» (№40) - воскрешение еще одного имени… Господи, думаешь, а найдется ли кто-нибудь лет через двести, чтобы не твое конкретное имя из небытия выудить, а и вообще столь странным делом (филологический розыск!) заняться. Человечество составит, если составит, миллиардов… тридцать, сорок? Прикидываю с нескрываемой, непрерываемой дрожью… Это же человек на человеке! Бедные, бедные… и тогда с облегчением понимаешь: нам (тебе конкретному) действительно повезло! Для нас (тебя) есть и прошлый век, и позапрошлый, не сгинули ни восемнадцатый, ни семнадцатый… и даже время «СЛОВА…» вообразить можно. Они же, в грядущем вымечтанном, зароются в клавиши присоски, биоролики, ноошарики, - для них вчерашнего дня уже не будет. Смыто и забыто. А мы еще читаем, чтим, вспоминаем, собираем библиотеки, штудируем, находим и заполняем лакуны.

Вызовы времени - проблемы надуманные и бьющие током. «Склянка» их никогда не сторонилась: выступаем говорим открыто. Может, не всегда взвешенно, зато искренне, не пытаясь укрыться за недомолвками и полунамеками. И в этом тоже стиль журнала. «Мультикультурная демократия…» Александра Апалькова (№40), «В компании литсообщников» А.Товберга (№41), «Гибель Карадага» Вл.Еременко (№42) и другие выступления не остались незамеченными были отклики и будут еще: за живое может задеть только живое.

Забота об эхе - об обратной связи - для нас ценна и самоценна: некоторые даже читать свежий номер начинают с тех страниц, где щедро предоставлено слово читателям. П.Сергійчук: „Нині в Україні читва доволі. Але живого, несамовитого, як у всі часи - обмаль. Втім, успіхи не повинні привести часопис до самодостатності, косніти в некритичності...” (№41). Есть, есть у нас и критика, переходящая, увы, то и дело в патетику. Но лучший ли, правильнейший ли путь избрали Я.Брусневич и Р.Шилуцкий, которые, что ни статья, упрямо заколачивают гвозди в гроб текущей словесности.

Редактор-издатель, можно сказать, вымогает у нас обзоры журнальных выпусков, - поставить ли это ему в вину? Нас не пошевели, мы и не прочитаем друг друга не то чтобы перечитать или откликнуться, восхитившись в душевной простоте и чистоте.

Заметить можно заметное.

А.Апальков, пожалуй, точно определили пространство, в котором обретаемся мы, ныне живущие слагатели стихов и прозы: «Пространство между точек». Наверное, поэтому нередко мы отказываемся от всех знаков препинания, дабы как-то расширить свои пределы, ускользнуть из-под надзора пресловутых точек. Но дальше строки не убежишь, говорю я себе, решетки строф или абзацев, как из ни варьируй, остаются решетками, и каждая книжка - твой собственный дом, он же домовина. Здесь жить, и здесь же помирать: и то и другое еще надо суметь проделать.

ОСОБОЕ ЧИТАТЕЛЬСКОЕ МНЕНИЕ. Склянка времени или - банка времени? Трехлитровый, скажем, пузырь. Или - банки времени? Кто-нибудь времени ставил банки? Давайте поставим - хуже не будет… Склянка времени, или - время - склянке? А мы с вами в чем - во времени или в склянке? Как быть, если время становится склянкой, - в нем пусто, как в выеденном яйце. И тогда появляется Некто и берется наполнить склянку - временем или нами, как получится. Давайте поможем. Господа, постройтесь в затылок! - так легче протиснуться в горлышко склянки. Успокойтесь! - мне говорят. - Нет ни склянки, ни времени, может быть, нету и нас. Есть белое, а также есть черное: черное проступает сквозь белое, белое проступает сквозь черное, и все это называется - «Склянка Часу».

Гутен таг, герр редактор! Гутен таг!

Так поменяем на тик, тик поменяем на так.

Наши тики и наши таки ссыпаем в великую склянку, чтоб хватило на пол-Европы!

Вдогонку всему, сказанному выше.

Вдруг приносят обновленный ежеквартальник - «Склянку» №43.

Сразу и не поймешь в какую сторону обновляемся: то ли молодеем, свежеем, то ли прибавляем в весомости, солидности. Надеюсь на второе, хотя и с первым расставаться ну никак не хочется.

Если очень коротко, анонсируя, то вот что получается с последним на сей момент - номером:

еще проза Г.Кононова;

пьеса (!) Валентины Камышниковой;

поэтический эксперимент (экспопоэма) Петренко: с препарированием авторов через их тексты с целью добыть новые тексты (чтобы их, в свою очередь, тоже кто-то взялся отпрепарировать?);

одним махом прочитанное выступление Владимира Еременко в защиту своего романа, - одно название стоит многого: «Плач по аутодафе»;

завершение начатого в №42 лирического исследования «Мы и они» Александра Апалькова: как построить мост над войной и миром;

Я.Брусневич открывает «Хамопоэзию» (?!)…

Есть ли в этом номере огрехи-прорехи? Если честно, есть, но немного. Как раз столько, чтобы ощутить разницу между м а т е р и е й журнала (накапливаемой, наращиваемой второе уже десятилетие) и - отсутствием таковой.

Читайте «Склянку», господа! Когда-нибудь это непременно по-доброму аукнется. Где-то там это обязательно зачтется вам как дело благое и стоящее.

Четыре номера года. Четыре полнокровных, многолюдных, густослойных - от октября до октября. Янвер Эсенди (№40): «Склянка» родилась во времена маразма и купоно-карбованцев, пережила двух президентов, экономический кризис, дефолт, землетрясение в Малайзии и оранжевую революцию…» Она родилась и живет. Говорит, дышит, думает и нам дает думать, дышать, говорить.

Вячеслав Пасенюк

КУБОМЕТР ПУСТОТЫ

И нисколько не обязательно

что- то творить,

сочинять; достаточно просто жить и

свидетельствовать,

как сочиняет кто-то другой.

Жить и быть его

вдохновенным ценителем.

Жить и знать, что у вас бездна

общего, в частности вечность и речь.

Саша Соколов

                                                                                                                                                     

КУБОМЕТР ПУСТОТЫ

Не год и не два накапливалась эта «всякая всячина»: беглыми записями на обрывках, клочках, на полях книг и журналов, вырезалось, подчёркивалось, стало наслаиваться, перерастать умозримые пределы, требовать, наконец, выхода…Оставалось: либо вытряхнуть, выкинуть, не вчитываясь; либо как-то разложить, увязать, более или менее упорядочить, подготовить к печати. Откуда вышло – туда и возвращается.

Искать последовательность тут – навряд ли занятие продуктивное, но некая красная нить всё-таки прохватывает части и частицы этого вороха, «кучи малой»: все вздохи об одном и том же.

Накопленные материальцы не хотят выстраиваться в затылок, ждать своей очереди, как и положено в наших родимых реалиях, - нет, лезут толпой, норовят по головам. Так что не обессудьте: стройности в изложении, оправданности планом, целью и проч. не будет. А будет другое: вихры, махры, клочья, фразы врастопырку, вопросы без ответов, ответы без вопросов, - поток бессознания, одним словом.

Ну, в последний раз, говорю себе, в самый последний раз – потолчём воду в старенькой ступе, натаскавши её, мёртвую водицу, в решете, хе-хе-хе-с. А дальше – пусть таскают и толкут другие.

«Навозну кучу разгребая, петух нашёл жемчужное зерно…» Предупреждаю: зерна не дождёмся.

Вспоминаю двухтысячный: выступление на страницах киевской прессы писателя-романиста Е.Пашковского: «Возвращаемся в эпоху летописей?» Пафос статьи выражен в её заключительных строках: «Что останется от нашей эпохи – если оборвётся литературная традиция – даже подумать смешно. И страшно». Что изменилось с той поры? Е.Пашковский получил (и заслуженно) одну из престижнейших премий за своё творчество. Многие из принявших участие в завязавшемся обсуждении не получили ничего, кроме сомнительного удовольствия добавить к центровому стону свои местные охи да ахи. К примеру, В.Пасенюк откликнулся тогда таким манером: «Возвращаемся в эпоху летописей? Ой, нет, хуже! Наряду с летописями цвёл могучий фольклор, впереди у них была целая литература – от «Слова» до Серебряного века и далее, а в нашем случае – что вокруг и что впереди? Пора новейшего мракобесия? Этот мощнейший накат развлекаловки на телеэкранах, в залах и на площадях – не от боязни ли заглянуть себе в душу и увидеть: там пусто! Только ветер гоняет по пустырю опорожнённые банки, пакеты и обрывки печатных текстов.

Возвращены за последние полтора десятилетия в нашу жизнь сотни имён, тысячи книг, возвращены и – опять забыты.Теперь уже навсегда? Потому что сильнее любой тирании, давящей, но и накапливающей встречное сопротивление, новое дикарство, не знающее пределов, не встречающее препон, заглатывающее поколение за поколением, что выросли на электронных забавах и балясах.

А может быть, она приговорена, литература, пришла ей пора исчезнуть, унося с собою культуру чтения, оставляя место для чего-то нового, для «телературы», скажем, для культуры (?) считывания? Или же – все наши сетования от непонимания исторической неизбежности, от того, что боимся проследить до конца вектор, так сказать, цивилизационного развития? И мы, старинные люди, должны уйти, ну, не как мамонты, а как последние из могикан?..

«Сегодня снова я пойду туда, на жизнь, на торг, на рынок, и войско песен поведу с прибоем рынка в поединок!» - без малого сто лет этой хлебниковской формуле, сто лет неравного поединка, что в результате? Среди первых произведений советской литературы были «Разлом» и «Разгром», - красноречивейшие названия, им бы в конце эпохи стоять по праву.

« Мы уходим, а свет остаётся: мы не станем его выключать, и никто, может быть, не найдётся щёлкнуть, словно поставить печать. Наша доля рассеется в свете: хорошо, что не всё мы сожгли, освещая хоромы и клети убывающей нашей земли…»

Я окидываю взглядом полки и полки, заполненные нашими журнальчиками, антоложками, сборничками, альманашиками, книжечками, - а и наработали мы с вами, братья и сёстры, налепили, напластовали! Вот оно, наше поле словесности – поля нашей бессловесности.

Если считать с 2000 года, то как раз завершаем первое десятилетие ХХ1 века…1900 – 1909. Припоминать ли, перелистывать ли – для сравнения? Стыдновато. Больно. И снова – стыдно.

Х. Форсблом: «Мне кажется, вы ещё не поняли, насколько страшна массовая культура. Поэтому вы относитесь к литературе более романтично, чем я. Вы считаете, что без литературы прекратилось бы существование. А я как раз и имею в виду, что мир, как живое существо, уже прекратился и превратился в машину…»

Классики и современники, кастинги и римейки. «Пускай за гениями безутешною вдовой плетётся слава в похоронном марше – умри, мой стих, умри, как рядовой…» Сбылась-таки мечта агитатора, горлана, главаря: умер его стих. Целые пласты литературы (и не только советской!) уходят, отмирают, отпадают. Горький и Короленко, Гончаров и Писемский, Грибоедов и Салтыков-Щедрин… Весь Восемнадцатый век ухнул, и марши, пусть и похоронные, не прогремели. Вот она и настала, эпоха самого чистого искусства, того самого «творчества ради творчества». Это искусство не продаётся! – потому и не покупается.

«Племенная корова поэзии густое даёт молоко. Колокольчик погромче подвесили, чтоб не зашла далеко. Ах, кормилица наша, бурёнушка, раскормили тебя клеверком! И меня подпустили, гадёныша, попитаться твоим молоком». Валерий Казаков. 1989.

Откликаясь на одну из так называемых бессмертных фраз: «Все мы вышли из гоголевской шинели», - позволю себе сформулировать: все мы так и не вышли из литературной самодеятельности. Отчего-то принято думать, что читателей поэзии ещё много, достаточно много, чтобы она жила себе да поживала. Смею утверждать, исходя из опыта сорокалетней учительской работы, что чутьё к поэтическому (художественному, высокоорганизованному) слову встречается ещё реже, чем хороший музыкальный слух или зоркий глаз рисовальщика. Ибо в этом чутье, помимо природной музыкальности и художнической зоркости, должны сойтись глубокая отзывчивость, развитое надвоображение и страстное желание постичь непостижимое, выразить невыразимое. «Пускай дорогу замело – тепло за пазухой у слова, ведь в слове копится тепло и никогда не вымерзает. Тебя морозом обожгло? Заговори – гортань оттает…» Геннадий Калашников. 1989. В расчёте на данный эффект мы и тулимся к нему, к слову: это не читателей, а нас с вами у поэзии много, пожалуй, и многовато. Щедрин из ужасно далёкого далека вглядывается в нас горящими буркалами: «О, писачки! С каждым годом вы плодитесь и множитесь и наполняете землю отечественную стихами и прозою; но когда же вы в меру человеческого возраста вырастете?» А никогда уже, - дрожащим голосом ответствую я хотя бы за себя одного.

«В прежнее время книги писали писатели, а читали читатели. Теперь книги пишут читатели и не читает никто». Оскар Уайльд. А ведь он-то жил в г а л а н т е р е й н ы е для словесности (и поэзии!) времена. Поле словесности, бывшее поле: оно давно уже пастбищем, нет, пустырём, нет, чёрной дырою стало. Из «братской могилы» выхода нет и быть не может. Воскресают те, у кого это в генах заложено, а перед этим как следует унавожено. Остальные помирают заживо – у себя на глазах. Ей-богу, если бы я был сперва радиофизиком, после конструктором, потом и сейчас – предпринимателем (цитирую биографию одного из собратьев своих по неразумности), хрен бы кто заставил меня взяться за перо! Вот и Вольфганг Кёппен о том же: «…навсегда отложить перо в сторону, ибо всё бессмысленно. Если бы я вёл обычную жизнь и имел обычную профессию, я бы считал это не менее бессмысленным. Смысла я не вижу ни в чём. Писать – это иногда спасательная шлюпка в море бессмыслицы», – неожиданно заключает он и пера не откладывает. Вот и мы не откладываем: а вдруг да удастся вывернуться наизнанку и доказать – себе и всем, всем и себе.

Мир человеческий разлетался вдребезги не единожды. Вавилонские наши башни. Да-да, именно во множественном числе, потому как строили мы их – поодиночке и скопом – неоднократно. Античность…Империя…Возрождение…Просвещение…А бархатная вторая половина Девятнадцатого…А всеобщий подъём и надрыв накануне Первой мировой…И наш конкретный советский голый энтузиазм – от костей и кровищи до выхода в открытый, разверстый Космос… Но: помните знаменитое обрубающее, как ножом гильотины: «После Освенцима нельзя писать стихи». Тоже ведь поэтом сказанное.

Обломки. Осколки. Дребезги. И всякий раз сперва одиночки (городские сумасшедшие, деревенские дурачки?), а после уж и народец подтягивался – как на огонёчек. Это, видать, уже в генпамяти нашей записано: начинать и начинать всё заново, складывать мозаику, даже не имея чёткого представления о её сюжете и контурах, собирать текст, лепить и обжигать кирпичи, составлять новую Вавилонскую башню Смысла, Разумности, Значения. Но башня ещё не скоро, погодя, потом. Если в очередной раз наступит наше «потом». А пока: земля – в трещинах, небо – расколото, воздух – раздроблен. И надо долго ползать, подбирать уцелевшие клочки и кусочки прежних смыслов, изникших разумностей, потускневших значений. Извлекать из-под праха, привязывать одно к другому, скреплять слюною воображения. Не потому ли наши строки-стихи-книги столь чешуйчаты, зернисты, ячеисты? Где былая эпохальность, монолитность, замах на тридцатый век, никак не ближе?!

Перебирал всё лето папки – мои «закрома Родины»: залежи вырезок, газет, журнальных (о, сколько веса и весомости!) публикаций…Шестидесятые…Семидесятые…Восьмидесятые…Какие тексты, какие глыбы, какие метры! Хотел бы я переговорить ещё хоть с одним человеком, который прочитал от корки до корки ВСЕ поэмки, поэмы и поэмищи ЕЕ, РР, АВ (беру самых в своё время громких, известных, плодовитых, а был десяток, а то и два других, мало чем поступавшихся!) – прочитал и проникся стыдом, жалостью, а то и отвращением даже. К зарифмованному слову, к слову, втиснутому в обойму строки и там же умерщвлённому, как оказалось, на веки вечные.

«Ещё шалят, по-летнему одеты, без сандалет меж многолетних трав, несовершеннолетние поэты, пятидесятилетних осмеяв. И, блеском поседения согреты, ещё бредут тропой меж тучных нив семидесятилетние поэты, шестидесятилетних оценив. Но ни в кого не брошу я ни камня, осенним солнцем до того согрет, что кажется, бывает иногда мне не только сто, а много тысяч лет…» Леонид Мартынов.

Нужна ли нам словесность? Так вопрос не стоит: нужна, раз цепляемся за неё. Нужны ли мы словесности? – вот НАШ вопрос. Она уже есть, наличествует, присутствует, независимо от всех нас. Библиосфера: сложилась, сбылась и светится себе, мерцает. Кого-то греет, кому-то мерещится. Отвернёшься – она за спиною. Спрячешься – терпеливо ждёт, когда высунешься. Что мы можем к ней добавить, чем дополнить? Что добавили, чем дополнили нынешние москвичи, питерцы, вся незабвенная русскоязычная Страна Советов – после последних в с п л е с к о в восьмидесятых-девяностых годов минувшего столетия?..

Новую или залежавшуюся ручку иногда приходится расписывать. Вот мы и расписываем: кренделя, каракули, подписи, завитушки…Листок за листком. А – ничего не убывает, и ничего не прибывает. Помните, один пишущий товарищ (в конце века) добыл свою гиперславу, покопавшись в собственном сортире? Сортирная поэма, можно сказать, потрясла бывших советских читателей, надо признаться, уже видавших виды к этому времени…Так куда мы ещё не заглядывали, в чём ещё не рылись?

…А чудное мгновение осталось у Пушкина, говорящие звёзды – у Лермонтова, розовый конь – у Есенина, жизнь-сестра задержалась у Пастернака, а матерь Смерть не бросила Чичибабина…Пропуски заполните сами, по своему вкусу и согласуясь с сердцем, - и тогда станет видно и ясно: что бы кто ни говорил, ни сочинял, ни предпринимал, Словесность – это объективная реальность, которая существует независимо от нашего сознания и отражается в нём по мере нашей любви и открытости.

«Приворотный отвар на болотном огне закипает. Летают крылатые мыши. Помутилась скала в запотевшем окне: так дымится отравное варево мысли». Белла Ахмадулина. Роятся мысли, клубятся чувства. Стихозалежи начала, середины и конца столетия: именитые, утратившие имя и безымянные, жившие без имени. «Кровь из земли сосут деревья, кровь из земли сосут цветы…» - Вадим Сикорский, один из тысяч б е з ы м я н н ы х бойцов стихолюции ХХ. Чтобы кем-то быть, надо кем-то быть. Наши поэтические сходбища как метафора современной массовой словесности. «Страшно представить, сколько людей мается стихописанием!» - воскликнул мой собрат. А это невозможно да и не нужно представлять. Мой тост: за самую массовую в мире словесность! Говорим стихами, дышим стихами, питаемся стихами, ими же…Ну, хватит, однако. Итак, наш путь: от словесности массовой – к словесности глобальной. Пусть пишут все! От тысяч – к миллионам, а там и к миллиардам. Станем единым глобальным поэтическим сходбищем, толковищем. Покроем письменами себя, землю, воды, надземье, подземье, - да здравствует Царство Слова, написанного на Слове, написанном на Слове, напи… Да наступит момент всеобъемлющего словоиспускания, словосошествия. И это действительно будет момент Истины. Нас породило Божье слово. Мы породили Божье слово. Оно породило нас же, но помельче. Мы снова породили слова, только ещё помельче.

Нарви травы, листьев, зачерпни воды, ухвати горсть земли, перемешай, помести в сосуд , поставь на ночь в тёплое место, дай настояться, и завтра утром в закрытом плотно сосуде закопошатся, извиваясь, проникая друг в друга, длинные и короткие чёрненькие слова с беленькими пустоточками. Но ещё есть у нас время, и мы добьёмся полного п о к р ы т и я. Пустоточек не останется в помине! Идеальный текст – это сплошное чёрное пространство, шевелящееся, влажное, беспросветное, где уже не различить ни человека, ни слова, ни Бога. Аминь?

(Продолжение на следующей странице)