Публицистика 2

Вячеслав Пасенюк

ЖИЗНЬ КАК ФОКУС,

СМЕРТЬ КАК ПРОИЗВЕДЕНИЕ

"Что означает: от двоих нельзя убежать, двоих нельзя догнать?

От смерти невозможно убежать и от старости, а молодость и жизнь невозможно догнать”. Из "Беседы трёх святителей”.

Но прежде надо родиться. Многие хотели, да не всем судилось. А в чём смысла всё-таки больше – в рождении, в жизни или в смерти?

У В. Пьецуха читаем: "Смысл жизни – выдумка чисто русская; мы его выдумали по той же самой причине, по какой азиаты выдумали буддизм, - надо полагать, от нехватки предметов первой необходимости. Вот одиннадцать двенадцатых населения земного шара ни о каком смысле жизни слыхом не слыхивали и...прекрасно себя чувствуют”.

Предметов первой необходимости в расчёте на душу населения и у нас, восточных славян, теперь хватает, но прибавило ли это хоть на сколько-нибудь, хоть на капелюшечку того самого с м ы с л а?

"Или я найду спасенье, смысл жизни, или петлю на шею, а не петлю, так то же самое – доживать без смысла, до того как лопнет какой-нибудь сосуд в сердце”. Лев Толстой.

Задолго до меня подмечено было, что жизнь поэта можно сравнить с произведением (поэмой, балладой, басней, на худой конец частушкой – кому как повезло). Если это действительно так (а приглядевшись, можно и вправду проследить тут некую закономерность, выражающую соотношение между тем, что написалось, и тем, как прожилось), то нельзя ли и смерть каждого их них п р о ч и т а т ь как последний текст, последнее творение?

Что осталось от Фёдора Миллера, современника Пушкина? Он издал шесть томов о т с е б я т и н ы, а осталось жить одно-единственное его духовное послание к современникам и потомкам. Давайте-ка припомним его хором, можно бы даже и за руки взяться: "Раз – два – три – четыре – пять, вышел зайчик погулять, вдруг охотник выбегает, прямо в зайчика стреляет и т.д.” Ставшее народным, без имени, отчества, фамилии, без судьбы и жизни конкретного автора. Вот оно – бессмертие в чистом виде. И значит, весь смысл его обильных трудов и нескончаемых бдений заключался в том, чтобы так, даже не сознавая великой значимости момента, мимоходом слепить сей странный завораживающий стишок: "Пиф-паф, ой-ой-ой, умирает зайчик мой”.А как же тогда десятки, и сотни, и тысячи авторов, от коих не осталось в мире памяти и в памяти мира не только стишка, но даже и строфы, и хотя бы коротенькой строчки?

"Тише, - сказал я душе, - пусть тьма снизойдёт на тебя, это будет Господня тьма...” Т. С. Элиот.

Если жизнь – это затянувшаяся (иногда просто безбожно) смерть, то смерть – это мгновенная жизнь?

И вспомнились мне стихи, которые сорок лет тому часто повторялись мною – по-юношески бездумно, надо полагать. Это строки Бориса Корнилова: "Без тоски, без грусти, без оглядки, сокращая бытие на треть, я хотел бы на шестом десятке от разрыва сердца умереть. День бы синей изморозью капал, небо бы тускнело вдалеке, я бы, задыхаясь, падал на пол, кровь ещё бежала бы в руке...” Какой там шестой десяток! Коммунистическая держава исправно отстреливала своих лучших поэтов, и его убила, едва он за свои тридцать переступил...

У самого меня возникали (выщёлкивали на счётчике) другие цифры (в те же годы золотые – для моего поколения). Например:

"Когда мне будет двадцать девять, я прислонюсь к большой земле:

земля моя, куда ты денешь меня за выслугою лет?” Ну, тут 29 явно ради рифмы вынырнули. А вот ещё из этой же серии (из попыток наметить, угадать, предсказать): "Я доживу до сорока, я долюблю до сорока, потом рука, ещё рука – как два осиновых сука...” Наверное, где-то вычитанным про АКМЕ навеяно: про возраст цветущей, сбывшейся, исполнившейся жизни. Больше не припомню, чтобы забегал наперёд, потому как всё меньше оставалось пространства, в которое можно было бы забегать. Только с удивлением отмечал: вот и этого из классиков пережил, и этого тоже...

Потом пошли такие годы! – 01, 02, 03...04 – это аварийная служба газа?..Дополз и до 09, до бывшей справочной , а справляться уже не кого и не о ком. Дозвонился - сквозь сорок лет – дружок из прошлого: тот из наших умер, а ту зарезали, а та постарела до срока...

Лев Толстой – неустановленному (!) лицу: "Смерть – это условие жизни. Если жизнь – это благо, смерть должна быть тоже им”.

Сперва подбираешь образец "сделать бы жизнь с кого”, а после подыскиваешь, с кого бы сделать смерть (интуитивно, конвульсивно, судорожно, поскольку умом-то знаешь: не так у тебя будет, как-нибудь, да не так).

В среде поэтов одна из пронзительнейших – гибель Дмитрия Кедрина, зарезанного в потёмках на глухом дачном полустанке... Жизнь только стала приободряться после Великой войны...Сваленное под ноги тело, отпавшие далеко в сторону очки, вывернутые карманы, в которых отродясь не водилось больше нескольких рублёвок...И кровь, которая ничего уже не обозначает, которую и кровью-то назвать трудно: столько примешалось к ней трухи, лузги, сора. Перрон как-никак. Место, где не живут, а поджидают – поезд, случай, свою или чужую судьбу.

"Был дом, как пещера. И слабые, зимние зелёные звёзды. И снег, и покой...Конец. Навсегда. Обрывается линия. Поэзия, жизнь! Я прощаюсь с тобой”. Г.Адамович.

И ещё одна смерть на перроне вспоминается сразу - среди бела дня, в оживлённой толпе. Иннокентий Анненский. Разорвавшееся сердце – сердце, вырвавшееся из оболочки телесной, из директорской форменной шинели и поплывшее над царскосельским вокзалом. Затерявшееся среди других облачков: "Среди миров – в мерцании светил...” Именно на шестом десятке, как спустя два десятилетия примечтается другому поэту. Примечтается, да не исполнится.

Н. Федоренко: "...смерть оказывается столь беспощадно личным явлением”. Настолько личным, насколько обезличенным является наше рождение: оно – событие не для нас. Лишь через несколько лет мы начинаем осознавать, что у нас было своё н а ч а л о, в котором мы – сознанием, запоминающим нашим устройством –отсутствовали...Сперва мы обживаем (если в доме введено в привычку отмечать сам факт нашего рождения) ДЕНЬ и МЕСЯЦ, причём сами поначалу, не помня о них, не стараемся приблизить, с нетерпением до-жда-ться. После, уже в школе, обживаем ГОД – как точку отсчёта, и тоже не сразу. Годам к тридцати оглядываемся, определяясь в поколении: кто чего достиг...Потом изначальная (отправная) дата вырастает над подённым календарём: ты считаешь, если крупно повезло, прожитые годы десятками и, поглядывая вперёд, предощущаешь (да почти предвидишь!) в т о р у ю дату, ту самую, завершающую для тебя.

"О смерть, тебя назвать бы я хотел не тайной, не скольженьем беспрерывным по гребням волн – а наступленьем вечной просторной ясности, итогом ночи”. Пабло Неруда.

Теперь отступим на десяток лет назад, в почти позапрошлые времена: кому и помнить их, вспоминать, теребить, выворачивать и переиначивать, как не нам? "Мысли в голове бродят\ говорит поговорка\ поговорка преувеличивает\ движение мыслей\ они не бродят \ибо не не добредут\ они не бродят\ некуда им брести\ они сидят на камне\ заламывают руки\ под пасмурным\ низким небом\ черепа”. (Збигнев Герберт). Итак, финал двадцатого столетия... Как ни условны календари, ЭТО случится. Ещё год-два, и ЭТО произойдёт: мы перейдём, переступим из двадцатого в двадцать первый, из века "интернатов” в век "интернетов”. И всё, буквально всё перенесётся вместе с нами из второго тысячелетия нашей эры (Бог мой, слова-то какие!) в третье: разбитые улицы и дороги, свалки, вдоль и поперек изъязвившие посёлки и города, недоразобранные, брошенные господами и товарищами корпуса и здания, и разорённые парки бывшей культуры и бывшего отдыха... Продолжать ли прискорбное перечисление? Эта внешняя сторона жизни нашей не отражение ли душевного мира многих из нас?

Ну, хорошо, хорошо, а что вы предлагаете конкретно?

Лет бы пятнадцать тому ответ дали бы и без меня: уже спущено было бы сверху соответствующее распоряжение: "О достойной встрече... о трудовой вахте... в честь и в ознаменование...” Заседания, комиссии, планы и проч. и проч. (Кстати, читатели помоложе уже и не поймут, о чём это я, - настолько всё же разделились времена – их и наше.)

Всякий, кому хоть какое-то время пришлось поездить в метро, надолго запоминает этот шуршащий сквозняк сквозь облицованные напластования, это звучащее из ниоткуда, но проникновенное, обращённое как будто именно к тебе, к одному тебе: "Осторрожно! Двери закрываются...”

Как жаль, что всё условно в наших календарях, что нету никаких дверей, хотя бы самых обычных, небронированных, которые можно было бы захлопнуть за собою, отрезая, оставляя в минувшем то негодное, что позорит нас, землян, дискредитирует как Божьи творения. Войны и всякого рода конфликты, распри, преследования. Ядерные и химические могильники. Безудержное насильничанье над естеством и красотой земною... Не приходило ли тебе на ум, современник, что, если бы человека как такового не было на этой планете, она бы ничего не утратила? Неприятное ощущение. Или я преувеличиваю? Чего-то недоучитываю?

Шумиха, толкотня, словесная трескотня, забубнённые ритмы заполняют населённые нами местности. Мы глохнем и слепнем, некогда вслушиваться и всматриваться. "Как наглядно, что физическая брезгливость человека развивается вместе с цивилизацией, и какая драма человечества, что нравственная брезгливость нисколько не развивается вместе с ней! Здесь чистое тянется к чистому, но и грязное тянется к чистому, чтобы запачкать его, чтобы почесаться о него, как свинья о дерево”. Фазиль Искандер.

Кто бы что ни говорил, а веет-таки потусторонним от дикого числа – 2000. Нескольким поколениям, сокрушённым в мировых бойнях этого почти завершённого века, не доведётся встретить единст- венный в своём роде Новый Год . Впрочем и для нас после него Новая Жизнь не настанет. Поменяем календарики и двинемся дальше, не вслушиваясь и не всматриваясь. Джакомо Леопарди: "При всяком государственном строе обман, наглость и ничтожество будут царить на земле. Свет – не что иное, как обширный заговор негодяев против честных людей. Девятнадцатый век так же не в силах изменить этот порядок вещей, возродить и возвысить человеческую природу, как и девятый или какие-нибудь будущие столетия...”

Храню часы, в которых всё мертво: и стрелки, и завод, и даже время. Что я держу в руке, забывшей жить? Наглядное свидетельство бессмертья? Или саму безжизненность? Попробуй меж ними грань сыскать и, взяв мелок, отметить точки, провести прямую...Вот то-то, мой товарищ, и оно: бессмертно только то, в чём жизни нету, всё остальное смертно, смертно, смертно...Ну да, не я открыл, а кто открыл? Кто первый? Кто за ним?.. вот видишь - глухо. А то, что тикает, себя не слышит, и эти, что скользят, себе не скажут, который час и сколько там минут. И тот, что ходит сотню лет и больше туда-сюда, он ничего не смыслит, расталкивая воздух. Так и мы с унылым героизмом постоянства долбим, долбим... а для чего долбим? История накрылась, дальше будет лишь география на уровне Страбона. На ум приходит матерное слово, а рядом – к о с м о г о н и я...красиво. Не ройся в словаре – вся суть не в смысле звучащих слов, а в самом смысле смысла, а он как дождь: захочет и прольёт, как тот, библейский, и наполнит ванны, тазы и вёдра – всё, что ни подставишь, но это мутная вода, не больше, а нам и в чистой видеть не дано. И мы дудим, дудим, как будто едем туда, где ждут и, кажется, дождутся.

Конец отступления. Теперь куда и о чём? А-а, жизнь как фокус, смерть как произведение? Тогда продолжим.

Как быть, если нету ни веры, ни родины своей, ни роду-племени? А теперь и время не своё – в чужом доживать доводится. От кого услышано? - "Когда ты очень стар, необычайно трудно взять и исчезнуть”. И это тоже следует делать вовремя.

Кому может нравиться такая собачья погода? Тем, кто сидит в эту промозглую глухую минуту у камина, потягивает (что там они обычно попивают-потягивают? - надо глянуть у Хема со товарищи), в потолок поплёвывает, да не в такой, как у меня, - серый, давно не беленный... Может, ещё умирающим нравится именно такая погода: не так жалко с землёй, с поверхностью земли и небом расставаться... И вполне возможно, кто-то из умирающих даже шепчет – вслух или про себя: "Кому-нибудь жутко не по душе нынешняя пасмурь и слякоть, а я, если б предложили, ещё целую жизнь невылазно согласился б провести в мути, серости, грязи и сырости... Да не предложит никто, вот ведь загвоздка в чём”.

"Во всём великом, что людьми было написано, смерть видимо или невидимо присутствует. Она не всегда тема, но она – всегда фон, как и в нашем существовании. То, без чего искуснейшее повествование, размышление или стихотворение неизбежно остаются плоскими. То, что оттеняет каждое слово”. (Г. Адамович)

И то, что, обременяя его неслыханно, отделяет его, выделяет в ряду прочих и даже одухотворяет, последнее, правда, случается всё реже и реже.

Человек без родины. Была Литва, была Россия, есть Украина, ни одну не могу – от души – назвать родиной. Это как с Богом, когда не чувствуешь Его ни в себе, ни в небесах. Хотя не отнять, что данные три страны мне много ближе, чем все остальные, - как три стороны света. Четвёртая же известно какая...

Человек без своего КРУГА, без своего ДЕЛА. Ни дрянной, ни славный, ни простой, ни заумный – никакой по сути. И место, знанимаемое им, никакое, ничьё. Жить где-то, потому что на этом именно остановился, и жить где-то, потому что попросту здесь застрял, - разница наглядная чрезвычайно. У Солженицына в "Красном колесе” встретил: "Родишься в чистом поле, а умираешь в тёмном лесе”. Если бы так... Примеряю к себе, и выходит: родился как родился, без метафор, жил в тёмном лесе, который редел, редел, и вот помирать придётся в нечистом "чистом поле”.

Случайно порежешься, и кровь твоя напомнит о себе.

Половина крови – славяно-украинская. На четверть – литовская. По восьмушке – белорусской и польской. Отсюда: смесь. Восьмушки польского гонора слишком мало, чтобы взорлить, но достаточно, чтобы беспокоить, напоминать о собе, вопрошать: а почему не ты?.. От белорусской восьмушки - терпение, смирение, вплоть до "махни на себя рукой”... От украинской ли половины – душа нараспашку, слезливость, болтливость, мечтательность? Предпочтение – обсуждению всех мировых проблем, а не решению одной, конкретной, домашней... На литовскую четверть ложится всё остальное: провинциализм и упрямство, домоседство и тут же тоскливая устремлённость бог знает куда, глупые надежды и неумная зависть, и ковыряние, ковыряние, ковыряние на своём клочке.

Томас Манн: "Хороша та смерть, которая подтверждает нашу жизнь”. М-да, представляю себе свой вариантец...

А взять, да и отбросить, отринуть, не думать, не думать! Но ведь думается...

Александр Миронов (Питер, конец 20 века), тоже один из безымянных: "Не то, чтобы страшно, а как-то темно, как будто мне выбили глаз – ну, словно меня пристрелили в кино, а я позабыл и воскрес”. И опять стало страшно.

...на третий день меняется лицо, на девятый – само здание тела, кроме сердца. На сороковой – и сердце сдаётся...

У меня нет девиза, а когда-то был, позаимствованный, конечно. Что-нибудь вроде – "Бороться и искать, найти и не сдаваться”. Чем плохо? Только ведь надо бороться, искать и не сдаваться. С кем я боролся? Чего искал? Борясь с собой, я проиграл войну. Ища себя, я отыскал другого: он на меня взвалил свою вину – я волоку и поволок бы снова...

Походящий девиз изобрёл для себя (или для нас?) Лев Толстой: "Не думай о жизни: в любом случае она пройдёт. Не думай также о смерти: без неё уж никак не обойдётся. Делай что должно, что бы ни случилось”. А что может случиться, кроме жизни и смерти? Весь в потёках старины, нафталин распространяя, на обочине страны, на исходе ширины – я гребу, куда не зная. Ловят сукины сыны и неведомо чьи дочки кайф вот этакой длины, а мои дела темны, и всё ноют, ноют почки. Все приснившиеся сны, не закатывайте сценки, встаньте молча у стены: вы мне больше не нужны ни за так, ни для зацепки.

Жизнь сбывается постепенно. Смерть тоже не сразу обычно приходит. Сперва умирают адреса, телефоны. Потом голоса, лица. Дольше держатся ландшафты, пейзажи, интерьеры всякие. После и они выцветают, изникают. Отмирают самые клетки, в которых всё это накапливалось, содержалось, хранилось – дышало после сбывшейся или несбывшейся жизни.

"Сколько пустоты! Пространство с трудом облекается в новые формы. Говорят, что кто-то сказал "да будет свет”, и был свет. Рассказывают, что тот же голос повелел, чтобы росли яблони, и яблони зацвели на земле. Чего только не расскажут! Но верно и то, что пустующее пространство переполняется этим дождём, который льёт всё сильнее и сильнее. Отблеск света, настоящего, чистого, пугливо мелькнул и исчез, ему страшно открыться. Нахохлились деревья. Вода, как молоко, свернулась и хлопьями падает с неба. Говорят, что до нас здесь жили другие существа...Много всяких версий”. (П. Корреа Васкес, Панама).

Хреново в нашем краю по части развлечений, приключений, впечатлений: мочала на кольях не сменяются десятилетиями. Прошлое, оно же настоящее, оно же грядущее. Это как с землёю: перелопачиваешь прошлогоднее, и на нынешнее лето оно становится сегодняшним, злободневным. Осенью перекопаешь ещё раз, и под снег уйдёт до поры так называемое светлое будущее (с вечно тёмной изнанкой, прошитой живими и мёртвыми корнями). Однобокость, однотонность, одноокость. Вечные два урока: письмо и чтение, чтение и письмо. Тут тебе и призма, и точка зрения, и магический кристалл. Плюс стыд и неизбывное чувство вины. Повторяемость как прерогатива старческого возраста.

А как мы любили фокусников! И детьми, и юнцами, да, собственно, в течение всей сознательной жизни. Беззаветно любили даже иллюзионистов мелкого масштаба, шапочного разбора, почти бродячих артистов, которые залетали бригадой в школу, в клуб и – поражали, поражали... Поразить нас было вовсе не трудно: рты уже загодя были широко разинуты, глаза – распахнуты. А фокусники крупного масштаба, державного пошиба – на трибунах мавзолеев, на экранах, на широких разворотах столичных газет? Я помню их всех поимённо и фокусы помню: меня самого неоднократно вытаскивали, как циркового кролика, из шляпы-цилиндра и мне же предъявляли. И я замирал от восторга, прежде чем дружно ударить в ладоши вместе с толпой современников. Жизнь как фокус. Чего ждём от лотереи, от встреч и поездок, как не фокуса – эффекта воникновения всего из ничего? А от книг и фильмов? Не той же ли иллюзии присутствия в отсутствии, существования в несущественном, наличия в пустоте?

Или всё-таки Бог?

"Твоей то правде нужно было, чтоб смертну бездну преходило моё бессмертно бытие, чтоб дух мой в смертность облачился и чтоб чрез смерть я возвратился, Отец, в бессмертие твое”. Гавриил Державин. Нам так не выразиться, не хватит на то натуры нашей кроличьей, мелкотравчатой. Одни верят, другие верят в то, что они верят. Мне проще не верить. У Вольфганга Кёппена читаю: "Я не говорю, что виноват Бог. Вопрос о правоте Бога остаётся открытым. Может быть, он уже не в силах совладать с тем ужасным, что сотворил на свет. Может, он обескуражен собственным творением. Он уже не радуется, а карусель всё вертится. Вы скажете: кто так думает, не отвлекаясь на более приятные вещи, лишается разума. Отвечу: рискну сойти с ума. Смерть – это ничто, но мы будем жить, сознавая это ничто”.

Карусель крутится – фокус продолжается.

...Он подошёл ко мне на автобусной остановке: - Нет, зря вы не верите в Бога...

Не удивляйтесь: это у нас не первый подобный разговорец – без приветствий, вступлений, с полуоборота. Практически все наши мимолётные встречи как части одного многосерийного контрпропагандистского фильма на одну и ту же тему. Он хочет спасти мою заблудшую душу (записать себе в актив?) – я вяло сопротивляюсь, то есть терпеливо выслушиваю его горячо, но неуклюже излагаемые доводы, подкрепляемые одними и теми же цитатами из Писания, Евангелий и Посланий (последние особенно им излюблены, очевидно, он полагает, что адресовались лично ему, на улицу Октябрьскую по дороге в Нелеповку). Он сравнительно недавно приобщился к одной из молодых церквей (допустим, "Свет свыше” или "Бог с тобой”, - придумываю на ходу, чтоб никакую из зарегистрированных не задеть, впрочем, вполне возможная вещь, что уже опаздываю: и такое тоже зарегистрировано, ибо у них там наметился дефицит по части свежих наименований, так как и неистощимая выдумка, бывает, истощается, и тогда остаётся одно: Господи, вразуми хотя бы в этом одном...), он весь преисполнен священного трепета (меня же просто пробирает ноябрьская дрожь, и я с нетерпением неисправимого грешника выглядываю автобус, запропастившийся в сумеречной галактике очень уж поздней осени). В прошлый раз он начал с неосторожного вопроса: "Ну, как жизнь?” Я откровенно брякнул: "Стабильно хреново”. О, как же он взвился: "А я не живу, а летаю, и так мне радостно, такая лёгкость во всём, такая благодать небесная – Бог на моей стороне!” – "Повезло вам, - отвечаю, - Джек Пот сорвали...” - "Нет-нет! Это всё низменное, земное, а я о душе, о спасении душевном...” – и дальше по накатанной. Пора, ох, пора принимать закон об охране прав неверующих. А тоскливая растерянность из-за неумения, невозможности разделить с моим собеседником радость Откровения, Понимания, Веры не осталась на остановке – уехала вместе со мною на подошедшем-таки автобусе.

"...мир вокруг меня странно изменился, изменилось восприятие предметов. Всё как будто оголилось, как будто вокруг вещей рассеялась, улетучилась какая-то смягчающая дымка или особый воздух, от которого я всегда был слегка хмелён, и всё проступало обнажённостью, шершавостью, угрюмостью, и я очутился в голом, освещённом каким-то мёртвым светом мире. Раньше, видя свои книги на этажерке, я испытывал удовольствие и тонкое волнение, а сейчас вдруг увидел лишь грубую бумагу и картон. Да, да, Толстой, Чехов, Бунин в этих обложках, но ведь там лишь мёртые типографские знаки, из которых складываются повести о давно прошумевшей или, скорее, вымышленной жизни и придуманных людских страстях. Я глядел на свой тополь напротив окна и видел лишь голое грубое дерево, сквозившее в мёртвом воздухе между мрачными громадами домов...” Анатолий Генатулин, вторая половина истёкшего века.

И мне, увы, слишком знакомо это состояние бывшей души.

- Вы всё это,- мой гость обводит рукою полки полок, - прочитали,

потому что искали себя, истину, Бога?

Я принимаюсь вспоминать, сопоставлять...Наконец, честно признаюсь – про себя и вслух: " Ни в детстве, ни в молодости, ни, тем паче, в зрелости не искал в книгах ни себя, ни истину, ни Бога. Если бы искал, давно бы нашёл – в такой-то уймище томов!.. Читал из удовольствия, из интереса, из протеста, из любознательности, ради "престижа”, по привычке, просто по надобности...Из преклонения перед тем-то и теми-то... из упрямства... от безделья даже. Я видел, что многие из тех, кого читал, искренне с ч и т а л и, что нашли (себя, истину, Бога). Может быть, некоторые из них даже и отыскали: Бога – в себе, истину – для себя...А многие и многие из них, властителей дум и текстов, занимались тем же, чем и я: и с к а л и в других книгах (в иных источниках)...Прямо грибники да ягодники какие-то: по лесам, по опушкам, оврагам и болотам – бродим и ищем, бродим и ищем, теряя и тратя целую жизнь. Но – радуюсь, втихаря и в полный голос радуюсь за всех, кто нашёл, обрёл! Или – думает, что нашёл. Или – продолжает искать. Пусть им везёт за всех остальных! Да не присоединятся они вовек к остальным, к таким, как я... "Я столько лет читал про жизнь, а надо было – жить”.

Есть начало, объединяющее неразрывно жизнь и нежизнь. Начало столь же неопределимое и неуловимое – Время. Можно набросать несколько соответствующих формул. Жизнь – это смерть времени. Время – это отмирание жизни. И такое, к примеру: смерть – это измерение жизни долями времени.

Не гони настоящее, не горюй о прошлом, не гадай о будущем, и будешь сыт и счастлив. Но что делать, если принадлежишь – душой и телом – к племени тех, кто гонит-погоняет сущее, перезагадывает и переотгадывает прошедшее, заранее оплакивает настающее?

"На циферблате Европы пробил час: стыд исчез. Он не только исчез, но улетучился так легко, за одну, можно сказать, ночь, что позволительно подумать: а был ли он вообще? Не является ли стыд всего лишь простой выдумкой мужчин, оказывавшихся несостоятельными перед лицом женщины? Выдумкой, или миражом, или эротическим сном?..” (М. Кундера. Бессмертие.) Итак, эротические (= они же склеротические?) сны европейской цивилизации в качестве замены стыду. С миром отойдём навсегда, не просыпаясь? Или проснёмся, чтобы умереть наяву? А что у нас в запасе наяву? "Одноразовые шприцы – это хорошо. Но одноразовая посуда...Я бы не хотел свой кофе пить из одноразовой чашки. Моя чашка – это маленькая часть моей домашней вечности. Я бессознательно благодарен ей, что она мне служит. Она укрепляет меня в мысли о долговечности существования. Но одноразовая чашка, которая после употребления летит в помойное ведро, - на что мне намекает? Ясно на что. Я и так знаю, что жизнь одноразова. Зачем мне целый день слушать похоронный марш одноразовых предметов?” Фазиль Искандер.

Окидываю взглядом моё предметное окружение: эта гитара со мною пятьдесят лет, письменный стол – сорок восемь, лампа на нём – сорок пять. Керамическому львёнку – сорок три, искуренной трубке – сорок два... Надо ли продолжать, чтобы убедиться: всю прожитую жизнь могу представить "весомо, грубо, зримо”, не выходя из одной отдельно взятой комнаты. Теоретически несложно предположить, что, не будь меня, предметы, если их оставить как есть, продолжат моё существование: я присутствую в них в той же мере, как и они в моём бытье. Но как есть их не оставят.

Сосед подогнал экскаватор и выкопал котлован под будущую огромную теплицу – его дело, его реальность, его судьбу. А покуда ямина не заполнена, заглядываю, проходя утром, в полдень,вечером. Заглядываю и заглядываюсь: на четыре-пять метров вглубь земной материи, всего лишь на четыре-пять. Верхних двух хватило на Донбасс, Дикое Поле, Скифию и что там ещё... Глубже – мёртвая, бездушная, безотзывная, безмятежная глина, глина, глина. А в верхних полутора-двух кубометрах вместились травы и кони, грубые повозки и костры, вопли и слёзы, пиры и погони, позор и слава, вечная дурость и прорывы в разумное... Племена, веры, культуры – разные, а хамство разливанное, неделимое – одно на всех, на все эпохи. И нету для меня различия между отрыгивающим конину скифом, понятия не имевшим об истории, и моим, к сожалению, современником, молодым заядлым депутатцем из нашей облрады, который подаёт нам на блюде историю из сталинских сапог всмятку, обильно приправленных кровью, кровью и кровью. Ему люб и дорог такой вариант - мне же он отвратителен. Пока я ищу Украину - в себе и в пространстве судьбы, он уже захапал, подмял страну под себя, поделил на регионы, осталось огородить колючкой и воздвигнуть сторожевые вышки. Впрочем, теперь это делается по-другому. А кадры найдутся, кадры для пыточных и расстрельных команд всегда под рукой, постоянно наготове. Из депутатца, к примеру, получился бы толковый, распорядительный начальник ГУЛАГа. Так что никакое прошлое и никуда не ушло: всё здесь, всё с нами. Ф.Кривин: "Естественный ход времени – когда будущее становится настоящим, настоящее – прошлым, а прошлое находит успокоение в вечности – мы переворотили. Мы придумали себе такое будущее, которое никогда не становится настоящим, а прошлое у нас не находит успокоения: мы его перекраиваем, переделываем, заставляем служить настоящему, которого у нас, в сущности, нет. Семьдесят лет мы жертвовали настоящим ради будущего, то есть вели жизнь противоестественную, так как она не может состоять только из двух времён. Настоящее существовало, но принадлежало не нам”. Не нам оно и принадлежит. Я гляжу в котлован на соседской делянке: подходящая могила для захоронения чаяний и упований моего поколения. Для таковых же, но всего человечества понадобился бы, думаю, Большой Каньон.

Статья М.Эпштейна (канун двадцать первого века) называлась "После будущего. О новом сознании в литературе”. Несколько строк оттуда не обременят нас: "...сам окружающий мир сделался настолько лишним, что лишность из личной черты стала уже чертой всеобщего безразличия. Невозможно выделиться и облагородиться этой лишностью среди неприкаянных вещей, неокупаемых денег, неприспособленных жилищ, непроезжих долрог. Лишние люди стоят в очередях за счастьем и сбиваются в стаи, но от этого не укореняются в бытии – напротив, само оно становится призрачно-безлюдным... Ни лишних людей, ни очарованных странников не остаётся в мире, который сам стал лишним и посторонним самому себе. Теперешний наш бег, это противовольное ускорение производится не силою ног, а как бы обрывом почвы, влечением предстоящих пустот... Умирающему грезится воскресение”. Мне, живущему, оно тоже грезится иногда – в смикшированном виде, с заменой великой литеры И на невзрачную буквицу ь. Не воскресение, а – воскресенье. Бесконечное, светлое-светлое, мирное-мирное, - неужто не заслужил за долгую, хоть и бездарно прожитую жизнь?! Не в качестве законного отдыха после трудов праведных (всё равно ведь примусь за письмо и чтение, чтение и письмо, - ничему более толковому и осмысленному не научился), а как пролог к сцене ухода – прекрасный пролог к безобразной сцене.

Цитаты, цитаты...Коллаж из цитат. Живём и умираем в чужом тексте. В Божьем, наверное, тексте: Он его не читает, а мы без перерыва, без передышки складываем заимствованные слова, переставляем не свои фразы, громоздим чужие абзацы, закавычивая и раскавычивая, = возводим своего рода Вавилонскую башню, уже не задумываясь, чего намереваемся достичь – первого или седьмого из небес. И может, там-то как раз и поджидает всех девятый круг родного ада... Живём и умираем в чужом процессе.

(Продолжение на следующей странице)