Публицистика 10

Вячеслав ПАСЕНЮК

ЖИВУЩИЕ В ТЕКСТАХ – МЕЖДУ ТИШИНОЙ И БЕЗМОЛВИЕМ

( Отклик на книгу «За миг до вечности», Луганск, «Шико», 2011: стихи Гонтаревой Людмилы, Александра Сигиды и Чёрного Сергея.)

…Шофёр автобуса оказался любителем музона. Пока доехали до Донецка, несколько раз прокрутилось: «А может быть, тебя оставлю я в холодной ночи бытия…» В проникновеннном мужском подвыве явно ощущалось сомнение: певший ещё не принял окончательного решения по данному вопросу. Избраннице словно бы предлагалось подняться от быта до бытия, причём ночью беспросветной, ощутить пронзительный неземной холод и хоть что-то предпринять, чтобы её там не оставили.

Боже мой, какой путь по нисходящей проделало слово от «тайного знака» до затёртого, обессмысленного клише – от тютчевской Ночи до рядового шансонного набора!

Никто никого не может т а м оставить, потому что самому

о т т у д а податься некуда: мы все в этой «ночи бытия» рождаемся, живём, умираем. Блики, просветы, промельки и не более того.

К тому же, в отличие от Тютчева вечность у нас какая-то не такая: не на мгновения, не на миги раздробленная, а – в труху перетёртая: ткнёшь кулаком в потолок или в стену, а из прорехи так и посыпятся – сцены свиданья и сцены измены, полные сырости, спетости, сытости…

Д. С. Лихачёв: «Мы стали планетой глухих, но ещё не разучившихся говорить. Вернее, бубнит каждый своё…только своё…Боюсь, что мы скоро разучимся и говорить. А что толку говорить, если никто друг друга не выслушивает».

Скоро разучимся…Скоро – это когда? Через год едва ли. И через десять лет. Насчёт ста не был бы столь категоричен, но только потому, что столько мне не вытянуть при любых условиях. Впрочем, для меня и за гранью десятилетия наступает вечность. То бишь разверзается - вроде пропасти, прорвы, бездны. Так что я, как и трое моих нынешних собеседников, как раз и находимся за миг до вечности. И мы не разучились говорить, сообщать, сообщаться…Вопрос в одном: как достучаться, чтобы отворили? Как докричаться, дошептаться, чтобы дослушали?

При нормальном раскладе автор и читатель стараются договориться («высокие договаривающиеся стороны»). В нашем же случае автор обычно пытается говорить с…отсутствием читателя. Ну, не хватает их на нашу долю! Вот и говорим друг с другом. С пониманием и сочувствием.

Классика игры предполагает хоть какое-то завершение: победу, поражение, ничью. Мы же находимся в замкнутом игровом процессе: играем со словом (не путать с «балуемся), оно же играет (дурачится, забавляется, насмешничает) с нами. Всякий раз в этих жмурках-салках-догонялках выигрыш оборачивается проигрышем, а тот, если вывернуть наизнанку, сходит за выигрыш. Главное – не скатиться от поэзии забубённой к поэзии забубнённой.

Трое наших авторов удерживаются: на гребне, на краю, на рубеже.

Смущает подзаголовок: «Большая книга поэзии». Я бы, прочитав и перечитав, определил иначе: компактная, отжатая, практически без лишних – обезличенных – текстов, затемняющих, затуманивающих картинку, образ, перспективу каждой части и всей книги в целом.

В редакторском предисловии есть обращение к «внимательному читателю». Господи, хотя бы невнимательного дождаться! Само наше время не внимающее, а душу вынимающее. Человека, людей из себя изымающее – как отменённую валюту из обращения. Порою сдаётся, что и человечество есть всего лишь нечто вроде излишества для времени вопящего, гудящего, мимо летящего.

Книжка достойно издана, замысловато несколько, но, можно сказать, изысканно оформлена. В плюс и большой – почти полное отсутствие опечаток. В минус: как у всех, наверное, «нерусских русских» случаются отступления от грамматики.

И - смущают биосправки: подробное перечисление изданий, фестивалей, членств – что это может добавить к стихам, ежели они – стихи?

Людмила Гонтарева:

Всей надеждой преграждая путь испугу,

нервной нитью бьётся пульс строки:

Боже, отпусти грехи хирургу,

Господи, коснись его руки…

Александр Сигида:

опять байда про старый Коктебель…

балдея от удушливого дыма

по берегу бежит худой кобель

глотая чад татарского кильдыма

Сергей Чёрный:

Я лист ловлю, а он не долетает

К рукам моим, опавший, золотой,

И плавно опустившись, исчезает

Среди других, побитых немотой…

Достаточно одной строфы, чтобы установить: авторы не просто разные, - у каждого свой почерк, свои лексические предпочтения, свой семантический выбор, своя, наконец, интонация. Если обощённо: раздумчиво-страдальческая у Гонтаревой, провоцирующе-вызывающая у Сигиды, романтизованно-скитальческая у Чёрного. И что мне особенно близко: все трое не исключают достаточно сильной дозы самоиронии.

Можно также исходить из того, что у каждого пишущего свой собственный поэтический Зодиак – провозглашаемый или скрываемый, признаваемый или непризнаваемый. До нас, перед нами прошли отряды: дороги разведаны и набиты, - по ним мы уже колоннами следуем (пусть и каждый сам по себе), колоннами, перетекающими в полчище.

Попытаюсь обозначить ориентиры (с долей юмора и безответственности): глава первая – под знаком условной Ахматовой с поправкой на Гонтареву; глава вторая – под знаком условного Хлебникова с поправкой на Сигиду; глава третья – под знаком безусловного Бродского с поправкой на Чёрного.

Гонтарева – это монологи, дневниковые записи: зыбкие состояния, выяснение отношений, определение настроений…

Сигида – разговор с самим собою, на ходу, на бегу, с вкраплениями голосов проходящих и проезжающих рядом; в основном на короткой строке, на одном дыхании, отсюда свой синтаксис, своя пунктуация – местами чересчур уж причудливая, одному автору открытая…

Чёрный – диалог на расстоянии (примерно так с нами общается радио), плавающие ритмы, длинная, она же долгая строка; поскольку известно, что смакуемый, без конца возвращаемый памятью миг много дольше довольно неприятной вечности, у нас есть время определить что почём и что к чему, а для этого нужны объёмные строфы, потому как ничего бросать не хочется…

Подборка, представляющая Гонтареву, напоминает разбитое зеркало, может быть, несколько разбитых зеркал, в которых отразились дни, ночи, комнаты, моменты истины и моменты самообмана…Осколки, в которые не смотрятся, охорашиваясь, а заглядывают, словно бы проверяя: ты ли это? Твой ли это мир?

Сигиду, пожалуй, можно читать с любой строки, с любого вздоха – с места в карьер: всякое начало как середина, потому что это эпические куски и кусочки, которые надо срастить в единый эпос, и мёртвой водою уже спрыснули не раз, очередь за водой живою, а там само пойдёт, задвижется, запляшет!

Чёрного читаешь, точно на качелях качаешься – между сонетом и шансоном. Сложная, однако, балансировка: легко удариться в выспренность и так же легко скатиться в легковесный наигрыш, - и то и другое – пошлость. Автору удаётся удержаться и от первого, и от второго, не это ли и придаёт его текстам особую силу натяжения, уберегая от размягчённости и расслабленности.

Как человек пишущий, я, разумеется, не могу быть стопроцентно объективным=отстранённым: мы работаем на одном и том же поле словесности (или – бессловесности?). Я вижу, где, с моей точки зрения, исходя из моего опыта поражений, недобрана строка, где провисает строфа, какому тексту надо бы завершиться пораньше, а какой не мешало бы и дополнить. Но это ли определяет весомость предлагаемой поэтической книги?

Мне интересно было перечитать знакомое, убедиться, что первое впечатление не было случайным. Тем более интересно было вчитываться в новое: отмечать, в каком направлении продолжаются поиски трёх луганских авторов. Они искренни, убедительны на каждой странице: никаких личин, масок, ничего напускного. Я доверяю этим людям, доверяюсь их стихам. Что-то мне ближе, роднее, дороже, что-то пока не освоено, не востребовано. Но к сборнику хочется возвращаться, значит, действует энергия притяжения, а на пустом месте она не возникает.

Из прокисшего текста не то что пасхального кулича, не выпечешь даже простого подённого хлебушка…Кто дочитал, тот головой покачал: ах, ничего ты не понял, отставленный дедушка. Дело не в тесте, не в том, как его замесить, как из порожнего вынуть не вовсе пустое. Средь днепровских порогов был камень такой – Неясыть или Неясыть (зацикливаться не стоит), то есть насытить нельзя, а взялся кормить – скармливай тело, и мозг, и дрожащую душу, чтобы никто никогда не посмел укорить: мол, недодал, недовыдал, не вынес наружу…

Увы, есть у меня и претензии: у Гонтаревой – к «Коробке с пуговицами» (немало «пуговиц» не соответствуют критерию «ни пришить – ни выбросить»; у Сигиды – к «Эпосу новой эпохи», где рифмованное повествование нередко не дотягивает до поэтических прорывов; у Чёрного – к нескольким текстам, неплохим, но вполне заменимым другими, тоже неплохими.

Что дальше? Сверять ритмы и сопоставлять рифмы? Соизмерять строфы и взвешивать строки? Разобрать на слоги, разметать на литеры, рассыпать пух и развеять прах?

Это и без меня сделают: после всех нас. А пока порадуемся друг за друга и за подругу: мы есть, мы пишем. Мир предъявляет нам счёт, а мы ему предъявляем стихи: авось зачтётся?

Кому мы навечно должны, кому так задолжали, что лепим и множим тексты? Этим ли возможно заткнуть дыру Вселенной? Или заклеить щели собственного сознания? Да хотя бы заштопать прорехи одной отдельно взятой человеческой души?

Более шестисот (С.Чёрный) песен для женщины. Десять тысяч песен для родимой страны. Сто тысяч – для заветной словесности. Миллион – для бог знает чего…

В квадратуре мы и в кубатуре, - нет свободных мест в литературе. Фест сменяет фест: прошло и сгинет. Жест, он только жест и пласт не сдвинет. Мы стоим, сидим, лежим пластом: божьи дети – под его перстом. Он дозволил – не верёвки вить, а лексемы из морфем лепить. Он сказал: вот этим не дано, - что рулетка! – даже в домино. Пусть за всех отведают сполна, кто-то должен городить слова.

Книга «За миг до вечности» не серая, не монотонная, потому что стихи, в ней собранные, выбиваются из общего речепотока, и это особенно ценно в пору отолпления, омассовления привычек, увлечений, вкусов, взглядов. Наш поход не закончится ни завтра, ни послезавтра. Нам предоставлялась возможность одуматься, опомниться, бросить безнадёжное дело. Вовремя отказаться не смогли, а теперь уж и поздновато: из замкнутого контекста не выбраться, из принятых обстоятельств не выпутаться. Кто знает, ответит ли за нас наше слово? Мы же всегда должны быть готовы ответить за него.