Публицистика 8

Вячеслав Пасенюк

КУБОМЕТР ПУСТОТЫ. Продолжение

Пришла и такая пора, когда слово «поэт» стало маленьким, заурядным, перестало что-либо значить, потеряло вес, вкус, цвет. Поэтов развелось именно как собак нерезаных. Или – как грибов перед войною. Так что само обозначение «поэт» теперь вполне обиходное, ни к чему серьёзному не обязывающее. Леон де Грейфф: «А ныне мещанское время нищанья, поэзия денежного стихоплёта! Мы служим вассалами нефти и салу, нам лучшая нота – хрустенье банкнота…» Не всё в этой цитатке стыкуется на все сто с нашей конкретной ситуацией, ну да каждый может подредактировать: чего он вассал и какая нота для него лучшая.

Нам кажется, что мы есть, как есть наши союзы, книги и проч. А нас – нет.

Блудливый характером человек назвался поэтом и в кузов полез, а кузов полнёхонек с верхом, до ручки: всё лучшие люди, да он – не из лучших! Куда же он лезет, настырный, блудливый? Несчастный невежда – невежда счастливый...

Когда-то в 80-х в «Литературке» Лариса Васильева (ещё не занявшаяся вплотную прибыльным проектом кремлёвских родословных) убедительно доказывала тезис о том, что бывают времена поэтические и непоэтические. Если судить по обилию издаваемых книжек, где слова растыканы столбцами и столбцы глазеют в затылок друг другу, то у нас сейчас самая распоэтическая эпоха, просто пир у подножий Парнаса. Отчего ж минор не прошибает, а от мажора и вовсе выть хочется?

Пора расцвета телературы, интернеттекстов, шоупотоков, - это не хуже и не лучше Пастернака и Бродского, Мандельштама и Цветаевой, это просто д р у г о е и для д р у г и х.

А ты молча, втихаря строчишь, не выходя на люди, почти прячась, словно бы в полной мере сознаёшь, что есть в этом твоём занятии нечто недозволенное или несолидное, некое отклонение от нормы, что-то греховное. И надо бы бросить, да - - -

Как определить то, что вы сейчас изволите читать (коль ещё изволите)? Просто сколько-то слов о нас. О нас – это о ком?

Между имеющими абсолютный слух (поэтами) и вовсе лишёнными оного (графоманы чистой воды) народилось в эпоху поголовной малограмотности и разрослось необычайно племя обладающих полуслухом…Полупоэты? Или полуграфоманы? Недотянувшие. В общем, те самые ни то ни сё, ни рыба ни мясо.

Беда всех полуграфоманов (их много больше, чем поэтов, и много меньше, чем собственно графоманов) вот в чём: у них очень мало стихов от начала до конца самозародившихся, выросших из самих себя, - от таких стихов за версту пахнет естественностью и даже свободой. Большинство же наших текстов-проектов (пропорции у каждого свои, но не это главное) составлены, слеплены, выработаны и переработаны, жёваны-пережёваны…Поделки и самоделки.

Книжки должны быть как лес, как поле, как горы, даже как пустыня. Как город. А хотя бы и как космос…У нас же и книжки – барачно-поточный самострой, шанхайчики.

Заниматься литературой – гиблое дело. Заниматься стихотворством – вдвойне гиблое дело. Совсем другой коленкор – прикладная поэзия. Она переживает настоящий бум. Все эти рифмованные тосты, поздравления, некрологи, юмористические пакости, прокладки для песенной попсы…Поэтическая продукция данного рода на таком подъёме, какой вполне сравним с общественным ажиотажем вокруг «громкой» поэзии поры хрущёвской оттепели. Рассказы о сногсшибательных вечерах в Политехническом, о заполненных стадионах, о слизывании с прилавков многотысячных тиражей поэтических книжек воспринимаются как легенды. Как гомеровские напевы. А между тем живы свидетели и участники. Или они и сами уже не верят, что подобное было возможно.

А с другой стороны, если чистая поэзия такое безнадёжное занятие, то почему нас так много? Почему мы при первой возможности тащим в издательства вороха исписанной бумаги (пардон, дискеты!), выбрасываем на ветер всеми правдами и неправдами раздобытые денежки и выпускаем (выталкиваем, выгоняем на улицу) в свет тоненькие и толстенькие книжечки в количестве от пятидесяти до пятисот экземпляров, которых никто и нигде не ждёт: ни на дорогах, ни на рынках, ни в аудиториях, ни у домашнего камелька…Я даже не пытаюсь поставить здесь полагающийся знак вопроса: ответа не дождусь ни от себя, грешного, ни от вас. Обойдёмся волшебным заклинанием, которое уже неоднократно выручало и в более запутанных ситуациях: так сложилось исторически. И всё тут.

Много, ох, и много же нас по городам и весям! А подрастают, подтягиваются новые бойцы нашего невидимого и неслышимого фронта.

«Вижу: духи собралися средь белеющих равнин…Закружились бесы разны будто листья в ноябре…Сколько их! Куда их гонят? Что так жалобно поют…Мчатся бесы рой за роем в беспредельной вышине…»

Ну, до бесов равно и до вышины нам вс-таки очень далеко. Недотягиваем до бесов, и вышина не даётся в руки. Однако нечто весьма близкое к наблюдаемому и переживаемому моменту в приведенных строках, согласитесь, звучит. Ох, как сильно звучит!

Гиблое дело не может заполучить столько (прорву!) сторонников, участников, соискателей. Что-то не так в моих беглых и бедных рассуждениях. А зайдём-ка с другой стороны: кто они. Эти самые соискатели успеха на безуспешной (продолжаю настаивать на своём) ниве? Недоучившие учителя, недолечившие врачи, недорубавшие шахтёры, недоплававшие моряки, недоинженерившие инженеры - - -? Что мы надеемся обрести в стихотворчестве? Упущенное в конкретной реальной жизни? Славу, будь она неладна? Оправдание? Самих себя, не отысканных у школьной доски, в приёмном покое, под землёй и на морских просторах?

Пишу и тут же ловлю себя на мысли: было, было, было. И о том говорено, и о сём не умолчано. Сплошные повторы, и ты их раб, слуга, заложник. Повторы смыкаются в кольцо дурной бесконечности. Круг, очерченный прутиком по песку, мелом по доске, гвоздём по штукатурке или по глине, прокалённой июлем, пальцем по воздуху, а лучше, по тёмной водице уходящего времени. Сужающийся круг, и не выйдешь ты из него, сросся с ним, слился и других за собою туда же и тянешь, и втягиваешь. Остановиться бы, одуматься…

Наверное, и мы поддаёмся классификации. Вот я попытаюсь у вас на глазах набросать схемку,и каждый сможет занять подходящую полочку, а коль не сыщется подходящей графы, смело вводите свою, личную. Занимайте индивидуальный окопчик, ячейку, нишу, ямку, если в общей братской могилке вам некомфортно, потому как тесновато.

Во-первых, выделим тех, кого среди нас больше всего: неофиты, новички, первопришельцы, действительно верящие в то, что слова растут из слов и жизнь растёт оттуда же.

Во-вторых, отслоим тех, у кого появляются шальные деньги: если шальные, то отчего бы и не обессмертить своё имечко – в пределах обозримого мира, города, собственного семейного клана. Чтобы в оба уха жужжали: «Ах, самородок-самородочек наш!»

В-третьих, обозначим тех, кто, глубоко-глубоко запрятав её, всё же сберегает надежду…на потомков. Бедные, бедные мои! Нет их у литературы, у чистой поэзии, никаких потомков: всё сейчас, с нами. И с нами же уйдёт в песок, в глину, в никуда. Из ниоткуда пришло, туда же и отправится.

Наконец, остались те, кому деваться некуда: всю «сознательную жизнь» лепились к слову, лепили свои судьбы из слов, ни хрена толком не слепили, а сроки прошли. Мы же насквозь пропахли словом! Короче: с ним жили как умели, с ним и помрём – как сумеем. С так и не найденным, так и не высказанным СЛОВОМ.

Может быть (отчего ж не допустить и такую исключительность), может быть, среди этих бесчисленных тысяч есть и поэты. Сколько их – один, два, полтора? Только Богу известно. Но он темнит, ничего никому не открывает, сами, дескать, напрягайтесь.

Но, думаю, даже если они, поэты, и прячутся в нашей толще, то никогда из неё не вырвутся. Не так становятся поэтами, не так выходят в люди и на люди – не так выныривают из потёмок, взмывают из гущи обстоятельств, «рвутся из нервов и сухожилий»...А считать себя поэтом и даже упоминать об этом вслух и печатно – не каждому под силу, тем паче – по совести.

Так что означает наша ситуация? Это хорошо или плохо, что нас так много, что летят к чёрту, никого и никак не удерживая, критерии, шкалы ценностей, мерки? Или это ужасно – в связи с угрозой глобальной девальвации поэтического языка? Я думаю, что это просто н и к а к. Никакие стихотворцы, никакие тексты и ситуация никакая. На неё можно в очередной раз указать пальцем, но определить, оценить, проанализировать, увидеть свет в конце зарываемого нами туннеля – кто возьмётся?

Прославить родную словесность больше, чем она прославлена, вряд ли задание исполнимое. Художественным бывает свист, а слово, если ему с кем-то из нас повезёт, становится поэтическим, то есть живым, самородным, самодостаточным. Обычно наши слова застревают в строке, как кость в горле, речь существует, закреплённая на бумаге, но ничего не сообщает, не обещает, не предвещает, как всякие слова, составленные просто из слов.

А вот что действительно в наших силах – быть культуртрегерами стиха. Читатели, вниматели, пониматели, в конце концов, потребители стиха – их надо искать, вовлекать, растить, воспитывать, бороться за них. (Для справки: в восьмидесятых годах в ФРГ существовало «ядро» читателей численностью от 800 до 1200 человек – на шестьдесят миллионов населения, которые более или менее регулярно следили за поэтическими новинками. Тогда у нас было получше с «ядром», - как теперь?)

А покамест мы читаем друг другу, действуем по кедринскому либо по крыловскому принципам: 1) «У поэтов есть такой обычай: в круг сойдясь, оплёвывать друг друга»; 2) «За что Петушка хвалит Кукуха? За то, что хвалит он Петушку» (намеренно цитирую школярский вариант – так ещё нагляднее). Похвалим друг друга в глаза, поплюём один на другого заглазно и – в путь, к новым ворохам истреблённой бумаги, к новым тощим и толстым сборникам.

Смотрите, люди добрые,и у нас, как у Пушкина со товарищи: и рифмуется, и по четыре в ряд строится, и звучит божественно.

В научной библиотеке Вильнюсского университета хранится прикованная цепью к древней стене средневековая монография – исследование касательно того, сколько чертей умудряется уместиться на кончике иглы. Сколько нас умещается на кончике пушкинского пера? Растут цены на всё – на слово цена падает неостановимо. Вторичный продукт и даже третичный, четвертичный – до бесконечности, пока рука не отвалится.

На кончике языка – на кончике самого нерва, на кончике пера или всё-таки перла? Если сформулировать грубее: на кончике или на кобчике самого естества…

Итак, продолжается наша музыкально-литературная композиция для энного количества голосов с оркестром и без него. Посвящается тем, кто ещё не забыл, как из слов складывается жизнь. Тем, кто видит перед собою полюс истин возвышенных, не забывая о том, что покорён только полюс истин…опущенных. Грех многоглаголания. В самом глаголе греха особого нет - есть даже задекларированное назначение: «Глаголом жги сердца людей». Жгли долго, упорно, пока не выжгли до черноты основания. Не переходит чёртово количество в искомое божестенное качество, а перешло тупое ученичество в дешёвое досмертное ребячество. Может, увлеклись глаголами, особенно в повелительном наклонении? Но ни одна книга, даже Библия, не может состоять только из имён существительных – только из сущего, насущного, существенного: то, что сутью видится сегодня, завтра окажется абсурдом и наоборот.

Меж двух строф, строк, слов укрытое нечто, чего нельзя извлечь, упаковать, применить. Наверное, это и есть поэзия. Или её первоначало. Если это птица, то одним крылом вмурованная в бетон утвердившихся намертво понятий. Другим крылом она продолжает касаться трепетного поднебесья. Пока Бог не видит, крадём его формочки, заготовки, торопимся вылепить собственное своё - до чего Господь не опустится, до чего мы возвыситься силимся. Иногда Всевышний наказывает – чаще делает вид, что ничего не заметил.

Спросят, как спрашивали не раз: где ваша Ахматова? Где ваша Цветаева? Честно ответим: а нету! Кто же есть у вас? Разные, к примеру, автор Атов или авторесса Аева , да мало ли кто между встрясками, брызгами, дрязгами – представляете – набрасывает пальто, выбегает в ночь – за раскрасками. Нет, не может, не может этого быть: раскраски давно разобраны. Но чувствую, как начинает бить спрятанное за рёбрами. А вдруг авторесса его нашла – пресловутое щучье слово!.. Речь наивности, как невинности, лишена: в ней света меньше, чем в отчаянном жесте глухонемого. Ох, и навыламывались в надежде на публику: пишем – сердце, а сердца – нету. Пририсовываем рожки к разбухшему нулику, перед тем как столкнуть в переполненную Лету. Истин много не надо – одной бы хватило. Уходя, задержусь – дослушать дыханье глагола, покуда у нас есть ощущенье мотива, а всё безмотивное бесцветно, бесполо.

У первобытных австралийских племён этнографы нашли заклинания, вызывающие дождь: дад а да да дад а да да да ката каи дед о дед о дед о дед о да ката каи. Некоторые исследователи, прослушивая текст (ничего не означающий ни на одном из аборигенских наречий) с закрытыми глазами, то бишь максимально погружаясь в себя, отчётливо слышали, как завораживающе падают капли долгожданной небесной влаги то на землю, то на племя людское. Самое удивительное, что в результате, после совершения полагающихся процедур, включая произнесение магической формулы, дождик начинал-таки лить. Ай да стишок! Кого заклинаем мы с вами? Что хотим вызвать или вызнать? Кого выгнать или вогнать? А. Шаров («Встречи»): «Платонов говорил, что стремление изъясняться стишками, даже мышление стишками очень характерно для некоторой категории натур низменных, «произрастающих от сырости». С поэзией истинной тут соотношение, как у токсина с антитоксином, враждебных – при химическом сходстве». Наверняка он так жёстко выразился после того, как сам перестал изъясняться и даже мыслить стихами, среди которых у него есть несколько вполне порядочных. Он смог перестать, а мы?.. Ещё у А. Шарова: «Метрика эта и метафоричность необходимы, чтобы придать бумаге магическую силу заклинания, предохранить б у м а г у от оценки обычной логикой, чтобы поднять её над людьми, говорящими обычными словами и живущими человеческими чувствами». Насчёт того, чтобы поверять стихи обычной логикой, соображение обоюдоострое: припомним, как Сальери поверял алгеброй гармонию или как один гений ниспровергал другого гения, пересказывая нормальным языком его всемирно прославленные трагедии и не обнаруживая в них ни ладу ни складу. Но в отношение нашей продукции, пожалуй, срабатывало бы, если бы мы не побаивались иметь дело с логикой и не предпочитали (вопреки всяческой логике) именно токсин антитоксину.

Семён Кирсанов: «У меня есть враги – это серые молчаливые строки и строфы, это слов трафаретные серии, пира выдумок жалкие крохи. Жмутся темы, которые немы, мнутся мысли, чьи губы отвисли, тупо смотрят, обросши рутиною, растопырив книжонок труху…»

А ведь «язык – третий глаз человека» (Леена Кроон). Мы сами не подозреваем, насколько в языке отпечатывается, отражается судьба народа-носителя, насколько в языке, я бы рискнул сказать, запрограммировано даже само наше будущее. Почему в одном языке мало синонимов к слову «дурак», зато много к слову «умник»? Почему в этом наречии столько пословиц о труде, а в другом – столько же о безделье? Примеры можно множить. В каком-то очень глубоком смысле не мы пользуемся языком, а он пользуется нами: мы временны – он, по отношению к нам, вечен. Сравним: Римской империи нет полторы тысячи лет, а латынь живёт, напоминает о себе, она вросла практически во все европейские языки и с ними вместе зеленеет и плодоносит.

Я смотрю, как мелеют языковые реки, как тощает словарный запас моих соратников, как они (скорей всего бессознательно) копируют друг дружку, повторяя жесты, интонации, походку…В прошлом столетии пользовалась успехом у пародистов игра: набирались-выхватыались строфы у самых разных авторов из тех, что пожиже, и выстраивались произведения, в которых даже специалист по текущей поэзии не мог бы отличить – где чьё.

Один мой коллега признался: не пишу. Из-за давления убогих текстов: страшно и стыдно написать такое же. Из-за давления ярких стихов: страшно и стыдно не выйти на такой же уровень.

В литовском языке есть словцо, которое можно перевести как «стихожаждие». Обозначение того самого зуда, который привязывается ко многим из нас (почему не ко всем? чтобы по справедливости) «на заре туманной юности» и уже не отпускает до конца земных дней (опять не всех, вот ведь незадача). Но у нас и жажда имеет привкус книжной завышенности, а в литовском это самое обиходное словцо. Из быта окололитературной жизни.

Фаэзия, миэзия, ляэзия. А ещё можно так: провокативный футуризм (профутуризм, профуризм, профуизм,футынутыризм). Нет, братцы, самозванством теперь не возьмёшь, вот и продолжаем барахтаться в собственном соку.

Трансцедентальные кролики и кроликессы, а ведь и вами движут морковные интересы: не старые они и не новые, а самые натуральные – морковные. Морковка, она ведь живая – куда до неё трансцеденту! Но вас нетерпенье сжигает, как царская водка монету. Давайте похрумкаем вместе, держа за прелестный хвостик всё, выращенное по чести и напрочь лишённое злости. Но вы поджимаете губы, мотаете головою: вам дебри сознания любы, всё розовое и роковое. Продолжаем крестоношение: светотень разошлась на росчерки, из росчерков нашили ошейников для таких, как мы, доморощенных.

Теперь о непонятности. Что останется от шаманства, от волхвования, если убрать непонятное и перевести дословно – на «язык родных осин»? Не заключается ли прельстительная сила и могучая прелесть «Слова о полку Игореве» ещё и в том, что до сих пор его многие места спорны, не прочитаны до донышка, не пробуравлены насквозь, а потому непреходящ эффект бездонности. Поэзия испаноязычная, англоязычная – жуткие, завораживающие, роскошные темноты, которые и самим авторам, уверен, были не до конца ясны, понятны, открыты, но так услышалось, ощутилось и так записалось. Разумеется, есть темноты и есть обычная невнятица. Не всегда удаётся их чётко разделить. Но многого ли стоит наша так называемая простота и ясность («что этим хотел сказать автор?»), если за нею ничего, кроме наличного мочала на известном колу. Впрочем, дешёвая броская вычурность тоже не многого стоит.

Мне нравятся все тридцать три буквы. Мало того, весьма сердечно отношусь к фите, ижице, юсам большому и малому. Так что пристёгивать меня к какой-то одной букве – дело безнадёжное. Тридцать три богатыря неотлучно со мною. Если что не так, стихам пожалуюсь: они стерпят. Если и не заступятся, то не откажут в праве поплакаться им в жилетку.

В свете нельзя прослыть знатоком поэзии, если не повесить на себя табличку «поэт».

Блез Паскаль

На свете есть, в сущности, только одна проблема…Как прорваться? Как выйти на волю? Как разорвать куколку и стать бабочкой?

Томас Манн

Хорошо им, великим, там, в величественной их вышине-пустоте: аукаются себе, перебрасываются афоризмами. Так и вижу: медленно отрывается фраза от уст мудреца и плавно (а куда ей спешить? их места никто уже не займёт) перемещается к гениально вылепленному уху другого мудреца. Общение небожителей – о нас, кишащих тут, у подножия. Стало мало поэтов, много больше стишат: где крестом, где валетом залегли и лежат. Пастухи и нахалы гонят вместо овец по цветущим журналам стадо тучных словес. Как проворна неправда, сколько вспученных слав…Никакая Непрядва нас уже не спасла б. Горлопанов до чёрта! – как болит голова…Стынет правда девчонкой на свиданье у рва. Не приходят поэты: мир для них тот же тир, - много их, неотпетых, спит на звёздном пути. Это я аукнулся со своим 1968 годом, всё по формуле: как аукнется, так и зарифмуется. «Общеизвестные метафоры самые лучшие, ибо единственно верные».Хорхе Луис Борхес.

При жизни Пушкина в России печатали свои вирши более тысячи авторов, среди них было несколько тех, кого после стало принято называть «поэтами пушкинской поры». При жизни кого печатают свои вирши десять и более тысяч моих современников? Нет его, и нету имени, чтобы обозначить нашу пору.

Пишущих меньше, чем ищущих, или – наоборот? Пашущих когда-то было больше, чем пишущих, точно знаю. Те времена прошли-миновали на моих глазах. Пишущие, чьё имя легион, бросьте писать! Я уже всё за вас написал. Ну, не я, так те, что писали прежде. Если Библию посмотреть на свет, явно проступят инициалы: АСП – МЮЛ – ФФТ – ААБ – ВВМ – САЕ – ААА – ОЭМ – МИЦ – БЛП - надо ли продолжать или достаточно красноречиво и так? Я же сказал: нам имя – легион.Человечество вот-вот удвоится. Нас тогда будет два легиона. Давайте все дружненько бросим творить. Ну, хотя бы для начала снимем свои имена с публикуемого: будет ново и неожиданно, возникнет простор для догадок и допущений, хоть какой-то элемент игры, кутерьмы, неразберихи. Впрочем, подобное уже происходило – на далёкой заре словесность прекрасно обходилась без имён своих сотворителей: сильное, честное, важное – выживало. Мы выживаем скопом. «Что касается не рассчитывающей на прибыль графомании, именуемой Духовной Проституцией, то она не карается законом; но всё же людей, страдающих ею, как опасных для общественного порядка, изолируют в специальных закрытых заведениях, гуманно снабжая их там достаточным количеством чернил и бумаги». Станислав Лем. До такого будущего мы не доживём, и вообще сомнительно, что оно наступит, как-то сложновато прогнозировал фантаст, добравшийся аж до Соляриса.

Плоскостопие, плоскословие…На пошленьких самопальных открыточках 50-х (сейчас бы их отнесли к эталонным образцам китча) помню надпись, в стихах, так сказать:

Кто любит более тебя,

Пусть пишет далее меня…

А и действительно: кто любит, и верит, и надеется на всё распрекрасное в жизни, в мире, в себе, пусть пишет, напрягается, устремляется д а л е е меня, и колесом ему дорога. Удачи тебе, родной! Найди и обрети то, чего за сорок пять лет не нашёл и не обрёл я. «Если в Сахаре есть сорок песчинок, от обнаружения которых зависит спасение человечества, то их всё равно не удастся найти, как не удастся найти сорока спасительных произведений, которые уже давно написаны, но потонули в океанах макулатуры», - это опять Лем, куда уж мне тягаться с ним по части мрачности.

Знаете ли вы, что дядя Онегина был либо редактором очень красного журнала, либо «литконсультантом» из госцензуры? Внимание: читаем вместе и вдумчиво:

Мой дядя

(кого?) самых честных

(что делал?) ПРАВИЛ ! – тут ещё дополнительно ассоциация с правежом на дыбе возникает: наше затянувшееся средневековье.

И вот он, дядя, кого-то ненароком (ослабив на минуту бдительность) п р о п у с т и л в печать и в люди. Его моментально отставили и сослали в деревню: в окно смотреть и мух давить - натуральных, как прежде давил жужжащих, всем и вся недовольных писачков, бумагомарак, виршеплётов.

Смоделируем-ка ситуацию – дикую, однако вполне допустимую. Сидит где-то на отшибе, в глубинке, в тмутаракани некий А.С. Пушкин, но не такой шустрый, бойкий, резвый, экспансивный, пассионарный, как тот, которого знаем с младых ногтей. И вот, значит, пишет он том за томом все свои сочинения, но никому не показывает и никто, естественно, о них не подозревает.

Так скажите, пожалуйста, есть в таком случае Пушкин А.С. в мире или его нет? Вроде бы есть, а на деле нет. Допустим, наш гипотетический гений перестал скрывать, что пишет, и какое-то количество слушателей-читателей для себя находит. Включён ли он уже в литературный процесс или нет? Вроде бы включён, поскольку наличествует обязательная связка «писатель – текст – читатель», а на самом деле нет. Нужно, чтобы читающая нашего автора прослойка достигла некоей критической массы, оказалась достаточно мощной, чтобы то, что он сочиняет, открывает городу и миру, было воспринято городом и миром, было общественно интересным. Хорошо бы, чтобы власть заметила, д р о г н у л а, чтобы Белинский свой нашёлся и подключился вовремя, чтобы Писарев с чёрным пиаром не задержался, чтобы суматошное время не вычеркнуло автора из главного СПИСКА, - вот тогда и можно будет говорить о наличии нашего АСП в жизни и литературе.

Три классические формулы нашего общего безнадёжного дела:

1) крылышкуя золотописьмом, кузнечик в кузов пуза уложил остатки трав и вер;

2) как вы смеете называться поэтом и, серенький, чирикать, как перепел! Сегодня надо кастетом кроиться миру в черепе;

3) проведите, проведите меня к нему: я хочу видеть этого человека…

Долгий, для большинства бесконечно долгий путь от куколки до бабочки, от кузнечика до человека. И несмотря ни на что, в этот час, в эту самую дорогую минуту он, безымянный автор, единственный из шести с лишком миллиардов землян вот эти именно слова в такой именно последовательности и соотнесённости только что записал: он сыграл свой ноктюрн на своей водосточной трубе. Салют!

Литературы нет – есть авторитура: вместо книг, о которых стоит и должно говорить, массой прём мы, авторы, сказать о которых по большей части совершенно нечего. Кроме одного: оне пишуть.

В одном журнале автор, повествуя о себе, не заметил опечатки: «япоэт», без пробела. О! Какая замечательная, о многом говорящая опечатка. Воистину так оно и есть: мы япоэты и яписатели. И нас так густо, что никому не осилить нашу рать. Ни за что!

Толпа толще, и деньги растут гуще. Под ногами шуршат мёртвые буквы. Явление энное и последнее. Немая сцена продлена до безобразия. Рты раззявлены: очевидно, все что-то говорят, произносят, возглашают. Но слушать некому, и потому ничего, совершенно ничего не слышно.

А интересно, сколько среди нас нашлось бы таких, кто согласился бы замолчать ( = не писать, не печататься), если бы за молчание платили нормальные деньги. По установленной таксе: за умолчанное ст-е столько-то, за умолчанный рассказ соответственно и так далее по всем жанрам и видам…

Из всего многообразия литературных направлений и групп столетней давности победа должна была достаться «ничевокам»: они призывали НИЧЕГО не сочинять (писать НИЧЕГО), – возвращать в потерявшийся мир тишину, она была их творческим вкладом в мировую литературу. С обеих сторон шум и гам, а посредине - отсутствие минимального звука. Что запоминается? Отсутствие.

Строить пустоту из пустого. Возводить храм из порожнего. Хорошо, мастерски вылепленные (сотворённые) пустоты также можно сравнивать, анализировать, оценивать. Их можно, ей-богу, посвящать друг другу. Удостаивать премий. Какие-то пустоты можно отвергать, какими-то восхищаться…

Марать чистые листы, плодить дурные тексты, - но не в этом же сверхзадача и фокус дня!

Как хочется мне быть неправым, как хочется верить, что где-то рождаются, как когда-то давно, настоящие книги настоящих людей.

Знакомлюсь с библийного вида антологией, с зазывно изданным романом, со свеженькой повестью в родимом журнале: нет, не заставят они замереть, оглянуться, одуматься, залягут мёртвым, не транспортируемым в завтра грузом. Масса слов, заключённая в тексты, но не заключающая в себе самого необходимого (см. классику).

Среди множества признаков нашего с а м о п а л ь с т в а трогательный интерес к собственной персоне: умиляет старательное подробное перечисление профессий и мест работы, этапов бедненькой судьбы, упоминание публикаций, вплоть до ничтожных, и упорное именование себя поэтами, писателями, титанами духа. Иные биосправки читаются как законченные произведения, и добавление в виде художественной части уже не требуется. «Писатель должен быть молчалив, как молчалива его книга на полке. Он должен заставить людей читать свои книги, если хочет, чтобы люди что-либо узнали о его личности. А потом он должен оставить их обманутыми и разочарованными, поскольку они ничего не узнают из того, что желали узнать. Пусть это будет им наказанием за их нездоровое любопытство». Иво Андрич, нобелевский лауреат.

Должен, должен, должен…Кому и что задолжала наша пишущая братия? Нет, я не могу обращаться к своим сострадальцам в форме повелительного наклонения – только сослагательное считаю уместным. А без изъяснительного (я же предупреждал: это в последний раз!) никак, простите, не обойтись. Так что продолжим изъясняться. «Звук одинок, а слово слабо, приходится повторяться, но и это ничуть не помогает». Иво Андрич.

Слева от меня лежит Библия (как у всякого порядочного убеждённого атеиста), справа – упомянутая выше не книга, а книжища, г р о б н и ц а. Я один из немногих на сём ещё местами белом свете, кто прочитал томину страницу за страницей, ещё и возвращаясь к прочитанному с карандашом в руке.

Фальшивое, кукольное, ненатуральное, хотя всякий раз – «от чистого сердца».

Израсходованы, выпотрошены слова, словосочетания, предложения. Слегка подправив одного из авторов, получаю вместо резюме: «А тексты, как полки несметные, а в текстах слов, как в поле – конницы, и понимаешь вдруг, что смертные от хлеба вечности не кормятся». Чем хороши подобные собрания? Наглядно представлено, на чём мы зациклились: свеча – душа – корыто – собака – звезда –кошка –все двенадцать месяцев – все явления местной погоды. Род всеобщей клептомании: строчки, эмоции, соображения, взятые напрокат. Всё-всё-всё перепето и запето всеми-всеми-всеми. Новый стиль? Новый подход? Угол зрения? Новое движение? Помилуйте, откуда им взяться? Их нету в нашей житухе-бытовухе, нету и в посильных её отражениях, нами так-сяк выполненных. Ищешь среди перепеваемого по тысячному и более разу хоть какой-то незатасканный обертон. мазок, хоть что-нибудь не заношенное в лоск. Да хотя б рифму с выходом и подскоком! Впрочем, иная вычурная модерновая рифма смотрится вроде яркой заплаты на изгвазданных штанцах и только подчёркивает исключительную убогость. Общие слова на общие темы, искусственность, манерность, наигранность при всей, допускаю, изначальной искренности намерений.

(Окончание на следующей странице)