Публицистика 9

Вячеслав Пасенюк

КУБОМЕТР ПУСТОТЫ. Окончание

Три постскриптума (для этой части затянувшегося излияния). Голос из 18 века: «Пасутся стихачи, как овцы во стадах, творцы сии в печах стихов сжигают кучи, на воздух от того исходят вредны тучи и затмевают тем сияние небес». Из первой трети 20 века: «Нет на прорву карантина, мандолинят из-под стен: тара-тина, тара-тина,тэн». И Станислав Ежи Лец: «Теперь, в словесном потопе, кто знаем цену словам? Только девчонка на почте, в окошке «Приём телеграмм».

А теперь список временно запрещённых (как в спорте есть запрещённые приёмы) слов, составленный в процессе проработки упомянутого томины:

шалый ветер, шальная девчонка, босиком по росе, босоногое детство, кони, лошади, кошки, собаки, ангелы всех мастей и во всех видах, аккорды души, треволнения, стон, струны, дивный хоровод, снежная кутерьма, трепетная дрожь, аромат, буйное цветенье, хмельная дурманящая прель, сгустки боли, астральные силы, наваждения, экстазы вдохновения, жемчужные снегопады, зайчик солнечный, робкий, шаловливый и прочие, лелеять очарованье, слеза на реснице, грациозные лани, тайна волшебства и волшебство тайны, незримые лучики, потаённый светик, свистопляска буйных дней, сумасбродствовать и безумствовать, неистовство желаний, искромётные бокалы, сокровенные поиски, эльфы и феи, вуаль, даль, шаль, эмаль и т.д. и т.п. Этот набор давным-давно перестал быть поэтическим, то есть утратил жизнетворческую силу. Иво Андрич: «А сегодня я более всего занят словами, которые не ушли далее моих помыслов и раздумий и которые освещают или затемняют мою явь или мои представления о ней, но которые никогда не будут ни произнесены, ни написаны, ни напечатаны; из них, вероятно, и составится молчание, в котором в конце концов мы все исчезнем».

Ладно, это в стихах: в рифмованном словопотопе легко увязнуть, поддавшись усыпляюще навязчивому ритму, переползать со страницы на страницу, обволакиваясь излюбленными поэтизмами. Увязать, утрачивая всякий смысл, ощущение времени, ориентацию в пространстве. Авторы и авторессы ведут тебя, точь-в-точь бычка на верёвочке, а ты знай головою помахиваешь налево и направо: ах, хорошо! ах, славно!

В прозе должно быть по-иному: сжатость, цельность, сильное давление на квадратный сантиметр исписываемой площади, принцип айсберга, эффект соприсутствия, соль, перец, опять же подтекст. Если наши песнетворцы плетут кружева, то сказителям нашим сам Бог велел вязать морские узлы. Настоящий писатель, думаю, постоянно дрожит: над словом, без слова, перед словом, после слова.

• Свежатинки! – требует моё тухлое воображение.

Что ж, будет тебе и свежатинка. Вот она, повесть из нашей жизни. Новое для тебя имя. Правда, название повести отдаёт отнюдь не чарующей стариной. Ну да вспомни, как мучился с названиями Хемингуэй, и он ли один! Не привередничай.Тем более что в раскрытой наугад серёдке вот какие филиппики (дорогая ложка к нашему дешёвому обеду): «В стол пишут только графоманы! – чванливо произносит Н.В. – Да и о чём может писать человек, всю жизнь протрубивший в обычной школе?» Божечки, сколько раз в слезливой твоей юности приходило в не обременённую особенно голову: вот помру сейчас, а вы, и вы, и вы поймёте, что я написал самое такое и ещё написал бы, но вы меня не поняли, затравили, и я больше ничего не напишу – назло вам. Ох, и повертитесь тогда, попляшете!.. Не затравили, не помер, оттрубил всю жизнь в самой средней школе, издал несколько книжек, остальные ждут, но никогда уже не дождутся издания. Так им и надо: не надо было в мою судьбу лезть, ломать её и недоламывать…А героине в читаемой повести повезло куда меньше: «Я ушла из жизни в возрасте сорока девяти лет ровно сорок дней назад. Не по собственному желанию, скорее – по дурости. И как раз на крутом вираже судьбы, готовой преподнести мне долгожданный подарок…» А мне кое-что уже в начальных фразах подсказывает: долгожданного подарка – сильной, точной прозы - опять не будет: «в возрасте», «на крутом вираже судьбы», «преподнести долгожданный». Ну что за жалкая страстишка – придираться к каждому предложению! Ты читай, читай. Там, где в стихах наверчено, навеяно, надымлено, в прозе указано прямо: улица, героиня идёт по улице. И тебе надо вслед за нею, но отчего ж не идётся, не ступается?

Ведь неплохо придумано и, признайся, придуманное неплохо претворяется в повествовании. Итак, героиня умерла, но сорок положенных дней подслушивает и подсматривает за родными и близкими: как они самораскрываются, что они предъявляют на суде? Самое для неё мучительное: «Тайна чужой души так и осталась в потёмках. Это несправедливо!»

Хорош диалог подруг, неумело готовящих борщ на сороковины. Там встречаем кое-что и по нашей теме: покойная героиня творила прозу и «в струю не попала. Струя сейчас мутная, помойная, трупами воняет…» Иду дальше, попутно склёвывая стилистические и грамматические погрешности. Их не очень много. Но и фраза чаще всего не держится сама собою – только абзацем, а то и страницей берёт, да и берёт слабенько. Ну вот вас может захватить такое: «Моё представление о воспитании молодёжи из среды богатых выскочек кардинально отличалось от мнения хорошо подобранного коллектива»? Ходули какие-то…И всё-таки я уже чувствую, что дочитаю до финала, и в этом авторская заслуга, как ни посмотреть.

Вслед за героиней повторяю вечные наши вопросы: «Вот я умерла со всеми своими мечтами и, получается, не оставив следа, и это справедливо?..Мне хотели сказать, что эта песня, оборванная на полуслове, была подхвачена с чужого голоса, то есть – не моя?..Но кто мне определил именно такую меру таланта или способностей, чтобы не состояться?» Восьмая, предпоследняя главка, между прочим. Неужели сейчас проявятся, обозначатся о т в е т ы? С удвоенной осторожностью продолжаю чтение…Договариваются, дожёвываются остатки этого бесчеловечно долгого дня: усталые препирательства, вялые упрёки, утратившие красноречивость недомолвки. Убираем со стола, начинаем расходиться…Последнее ощущение-открытие героини (нашей соратницы, моей, к тому же, коллеги): «Здесь мой рай, пусть и залитый слезами. Но лучшего я не знаю». И – всё? Нет, есть, вроде бантика на пакете (в котором жизнь, судьба, страсти, вера, смерть), две самые окончательные лишние фразочки, откусить бы их. По мне повесть закончена вот чем: «Бо-оже, что же меня ждёт?» Это даже не группа слов, наделённая смыслом (ну кто из нас не ведает, что всех ждёт?), а – междометие, выражение отчаяния как такового, потому что (чуть подправляем цитируемый текст) мы тоже «стоим с глупой улыбкой маленького мальчика, получившего конфетку вместо ожидаемого шлепка». Нет, и эта нормальная в целом прозка «не пронизывает», «не переворачивает душу», не пробивает носорожью кожу накопленного за двадцатое столетье читательского опыта. Или – нас уже не пронизать, не перевернуть, не перетряхнуть?

«Одно слово, - снилось мне, - всего одно слово могу я сказать сейчас, и от него зависит всё остальное, я сам и моя судьба. И, ощутив всю тяжесть этого решающего мгновения, я произнёс это слово – было ли оно моим? – и оно, к моему ужасу, не будучи настоящим, осталось без отклика и ответа». Иво Андрич.

Жалею ли я о том, что отдал пару часов своей на глазах исчерпывающейся жизни чьей-то повести? Нет. Изменила ли она хоть на йоту систему координат, что сложилась после давних встреч с «семейной» прозой Трифонова, ранней Токаревой, Щербаковой? Тоже нет. Тогда, получается, возвращаемся по кругу к исходной позиции: мы пишем – следовательно, мы существуем.

Что ещё было мною обещано? Ах, да, встреча с завлекательно изданным романчиком. Опять не назову автора, не сообщу заглавия (хотя в данном случае оно игровое, игривое, игристое и, что не часто теперь бывает, соответствует материалу) – не из высокомерия или неуважения, а просто подобные романы тоже выходят и выходят, а погода не меняется. Таким образом, представляю мои заметки на записки современника и практически ровесника.

Есть расхожее мнение, что любой мало-мальски грамотный человек может написать одну интересную книгу про свою жизнь. Хватило бы лишь усидчивости, терпения, искренности и чувства самоиронии. Человек накопал 540 страниц печатного удобочитаемого неглупого текста – уже это одно достойно уважения.

О судьбе можно сложить житие святого, а можно житейскую прозу, во многом нелитературную, самопальную, но, может, этим и ценную. Конечно, данная книга ближе к роману, чем к запискам, которые предполагают минимум диалогов и максимум свободного личного словоизлияния. В отличие от романа здесь ничего не происходит, кроме самой жизни, которая не складываясь, складывается и , складываясь, не складывается. Перед нами достаточно вольное повествование с довольно продуманной, даже просчитанной композицией. К примеру, детство, вместившееся в единственный день; красноречиво умолчание об армейских годах. В книге хватает юмора, приличного юмора, а не шухарного выкаблучивания – дурашливого, показного, когда издеваясь, изгаляясь над собой, думаем, что издеваемся, изгаляемся над судьбой, роком. Юмор есть, но для меня как читателя это грустная история прежде всего. Подхватываю из романа: «Не запланированные им слёзы прорвались наружу», - вот, по-моему, лейтмотив. Мой кусок: похороны матери героя. «Гунявый батюшка, фальшивый оркестрик, - и всё вокруг было таким неправильным! И это было так нечестно…И мир не содрогнулся, и даже не вздрогнул от этой смерти; и не погасла на небе звезда, а если и погасла, то такая далёкая и маленькая, что этого никто не заметил…» Много есть программ и передач – одной мне всегда не хватает: в которой оповещали бы, что сегодня родились, присоединились к нам – и поимённо…сегодня ушли, покинули нас – и вновь поимённо, поличностно…Невозможно это, понимаю, под такое рекламу не дадут.

Рассматриваемый роман густо населён, многолюден, иногда до головокружения.

Много запоминающихся и узнаваемых характеров – не в литературном опять же, а в житейском смысле. Страницы шевелятся, потрескивают, двигаются – по ним взад и вперёд ходят бойкие люди: кричат, смеются, ругаются, поют, любят, работают – живут, одним словом. Вся книга – это, по сути дела, три Дня как три Жизни: до Припяти, в Припяти, после Припяти – после нормального нашего армагеддона.

Какая счастливая вторая часть! Молодая, осмысленная (даже в пределах тупого времени восьмидесятых), доверчивая, открытая всему на свете жизнь. Песня Кукина о городе вечной мечты у героя романа сбывается на глазах. Любовно выписано всё – и небо, и под небом – до последней улыбки, до последней бутылки! Даже страшно новая квартира в Припяти – в её первоначальном стервозном виде – описана с весёлой злостью. А время катится, бежит, приплясывает даже, и вот она – главка «Апрель, 25»: приманчивая, как прорва, как васильки на краю прорвы. Антон (так зовут героя-рассказчика) в своей бросаемой, списанной в убыль, умерщвлённой квартире: вой, который я услышал всем своим существом…Здесь, кажется, вершина, верх, верхушка романа. Как же это важно – уметь вовремя вступить и вовремя выйти! Автору бы ограничиться фразой: «Часы показывали, что пора уходить», - а он продолжает договаривать, размазывать, утрачивая взятую высоту.

К язычку претензий уйму предъявить можно и должно: уж слишком часто автора заносит и он перехлёстывает. Начиная с зачина: все эти «кондубасила», «беременные облака», «буянящая природа» мне чужды, а вот ёмкое и точное по интонации начало: «Шеф заходил на третий круг, весело помахивая крыльями».

А отведайте на вкус такую неряшливость: схватил тёщу за грудки. Хочешь не хочешь, а выпирает: за грУдки, - ну, не та эротика, господа! Мало того: «Схватил тёщу в охапку и выставил на улицу, прошибая одну за одной все двери». Такой себе Гомер местного разлива…Мешает нередко фельетонный, понарошный склад речи. А ещё затянутые, пахнущие соцреализмом дурного пошиба диалоги. Слишком часты завитушки, излишества, издержки: «Письменный стол, за которым на стуле (?) сидел полноватый мужичок небольших размеров(?)»; «-О-оо, твою мать! А ты тут шо делаешь, бля? – Показов всегда страдал изысканностью манер и богатым лексиконом» (в данном случае чем лучше сам автор?). Выхватываю почти наугад, но длить неприятный сюжет не хочется.

Отдельный пласт в романе составляет тема шахтёрского посёлка Новобратского и Донбасса в целом – как явления, как язвы, как страшилища, как родимой, что ни говори, земельки. Новобратское в книге – Новгородское в реальности, но то и другое неправда. А правда в том, что со дня основания поселение это носило единственное в своём роде – для тутошних мест – название Нью-Йорк (его, восхитившись наивностью и несуразностью, ввёл, кстати, в повесть «В родном городе» Виктор Платонович Некрасов)… Продолжаю цитировать: «Это глубокое захолустье захолустного Донбасса. В Новобратском ничего не изменилось – здесь ничего не меняется быстро. Всё застыло и замерло давно, и кто знает на сколько…» (а одна очень-очень большая партия утверждает, что это и есть желаемая стабильность). «Местные новости: кто сидит, кого только посадили, кого зарезали, кто спился, кто с кем живёт, а кто развёлся…Как можно создать что-то красивое там, где сплошной хаос, разрушение и гниение? Здесь нельзя лечить – здесь можно дать яду». Сильное выражение сильных чувств, - так сказать, любовь через ненависть. Как заколдованный, как зачарованный (недаром ему гоголевский «Вий» припоминается), герой вновь и вновь возвращается сюда – выживать, хоронить, обустраиваться, проклинать, убегать навсегда и – возвращаться этой книгой, тоже навсегда. Замедленное красивое прощание, которое, в отличие от тех, что происходят на вокзалах, хочется длить и длить.

Есть люди, которые проживают – заполняют свою жизнь если не на 100, то на 98%, - восхищаюсь таковыми искренне и безоглядно, самому мне попасть в это счастливое число не судилось. Несколько абсолютизируя, автор (или Антон) поддевает нас: «И все почему-то гордятся своей трудной жизнью, будто для того, чтобы прожить трудную жизнь, надо много ума…Во всех неудачах вини самого себя! Даже если ты без дозиметра. Но с головой».

Да здравствуют люди, не желающие и не умеющие ныть, - с правильно приставленными руками, с нормально заточенными мозгами! Но и к ним может явиться минута последнего отчаяния, и они вынуждены решать – переступать черту или отступить от неё хотя бы на шаг? «Слишком настойчиво ты смеялся, чтобы так завершить. Слишком просто это для тебя. Слишком примитивно и некрасиво: после такой высоты от тебя соберут только сопли. И эти сопли будут хоронить, вот и всё, что от тебя останется». Ко многим известным формулам на тему смерть/несмерть можно добавить такую: человек жив, пока его заботит, а как его будут хоронить.

«Нужно быть живым и здоровым, дабы на бумаге можно было быть печальным и отчаявшимся, потому что больные об этом не говорят, а мёртвые молчат». Иво Андрич. Есть книги, о которых нечего говорить, всё и так ясно: очень хорошо, и помолчим. Или – ужасно плохо, и тоже помолчим. Об этом романе говорить и хочется, и надо, но без скидок: автор должен был понимать, на что он шёл, когда садился к столу. Выпустить в люди такой л о х м а т ы й текст, - за это надо уметь ответить. Моё послесловие к нему: будем жить, будем хоронить, помнить, надеяться.

Примечание: автор, не названный мною, был первым ознакомлен с этими и с не вошедшими сюда заметками, - восторга они, естественно, не вызвали, желания пройтись по частям и абзацам с веничком – тоже. Значит, быть по сему.

Чуть более удачливый собрат долизывает мёд и допивает яд, что не допил какой-нибудь сократ, а впрочем, он при чём, когда обрат фенольный под рукой и в голове и тело выгнуто змеевиком: стекает жизнь по избранной канве, чтобы на выходе боевиком, записками или одним словцом стать на в себя вмерзающей губе, ну, пузырьком слюны перед концом, когда рукою возишь по себе, гребёшь и отгребаешь, и не взять чего-то самого, чтоб и туда – с тобой…Писать записки, звать, прощаться, звать, пусть там, в мозгах, пульсирует отбой. Ну, здравствуй, сивый мерин, всё сошлось, и все сошлись, и твой Торец не предал: бросает вкривь его, швыряет вкось – течёт полуводою, полубредом. Бредём за ним, как вдоль себя бредём, речь начинаем, обрываем речи. Куда-нибудь и мы с тобой придём, идя, совсем как встарь, заре навстречу. Как встарь, горит приподнятый фонарь: он, и погаснув, ясным светом плещет на распростёртый по земле букварь, - находим буквы, как находят вещи. Мы сложим слово в миллионный раз, как в первый, как при сотворенье мира. Мы входим в раж, потом впадаем в транс – быстрее звука в облачке эфира. И вот нас нет – ни там, ни тут, нигде. Начни искать – не сможешь, не отыщешь. Лишь черноты прибавится в воде, что омывает наших судеб днища.

О чём бы в заключение прошелестеть? Да-да, мы добрались-таки и до заключительной главки. Хотя никакая она не заключительная, не замыкающая: что тут замыкать можно? Процесс погребёт эти странноватые умствования и сетования и двинется дальше. То есть так выглядеть будет, что он куда-то дальше движется.

«Время – вещь необычайно длинная. Были времена – прошли былинные: ни былин, ни эпосов, ни эпопей. Телеграммой лети, строфа! Воспалённой губой припади и попей из реки по имени Факт…» ВВМ – заявил, вбросил мэссидж и тут же продолжил ковать эпосы, эпопеи, а также былины. Как мало живых строк из неподъёмной толщи вырвалось и перенеслось в наши дни. Время – категория воспитывающая. Мы сгрудились на пятачке меж двумя тысячелетиями: одно сумело использовать весь отведенный срок, заполнило все причитающиеся ячейки; удастся ли другому – бо-о-льшой вопрос. Человек ловит время календарём и будильником, время ловит человека тем же календарём и будильником: оно успешнее, потому что хитрее; оно хитрее, потому что молчаливее. «Не убивай время!» - в один голос твердили мне мои учителя. Я его не убил, поскольку не догнал. И оно меня не убило: просто пренебрегло мною, погнушалось. Вот себя я догнал наконец-то и думаю, что сумею уложить то, что ещё от меня осталось. Изложить более или менее понятным языком, разложить по полочкам, наклеить этикетки – для порядка и чтобы … время занять.

«В небе людей хлеб звёзд показался мне тусклым и чёрствым, но по узким звёздным ладоням я прочитал историю их поединков, приглашая одних за другими, сошедших с помоста и ещё погружённых в задумчивость; я собрал золотистый их пот, и земля умирать перестала». Рене Шар. Заглянуть бы серьёзными глазами лет на сто вперёд – угадать, почувствовать, что там – в год сто восемнадцатой годовщины нашей страны? Отмечает ли кто-нибудь годовщины? Есть ли кому их отмечать – стихами и прозой?

Кто в 1916-м знал, что в феврале семнадцатого начнёт рушиться «тысячелетняя империя»? Маяковский назвал именно шестнадцатый, но в строку удобно ложились и пятнадцатый, и семнадцатый (хотя настоящий поэт всё на свете в строку упаковать может). Кто летом 1991 всерьёз знал, что Новый Год все до единого будем встречать за границей? А ведь расстояние воробьиное…И всё же кому-то придётся разрубать гордиев узел, завязанный в дебрях Киевской Руси. Нами движет, нас собирает и направляет инстинкт самосохранения? А не вернее ли уже говорить о руководящей и направляющей роли всеобщего инстинкта самоуничтожения? И начинаем мы с дара речи…

«Поэзия в нашем безумном мире есть выражение беспорядочных вещей, регулируемых её ритмом». Андре Моруа. Странно: чем долее живу, тем менее мир кажется мне безумным, скорее - придурковатым. И мы, слагающие, далеко не самые разумные его представители (никому не навязываю это своё жалкое убеждение).

Говорят, в трудные времена не до стихов. Позволю себе не согласиться: не в трудные, а в нудные! Читаю-перечитываю воспоминания о первой четверти ушедшего века: войны, революции, голод, холод, террор, экспроприации, обыски, расстрелы, безвластие – распад распада. А что ещё? Питер – Москва – Одесса – Киев – Харьков – Омск – Владивосток…Всюду поэтические кафе, вечера, журналы, журналы, скандалы – стихи, стихи, стихи. Исступлённое внимание, обсуждение и вглатывание, впитывание, вчитывание поэтического слова: оно завораживает, повергает в тоску, возвращает к жизни.

И тут же окатываю ледяною водой свою чересчур воспалившуюся голову. ОЭМ. «Армия поэтов». 1923 год. «Знакомство, хотя бы и поверхностное, с кругом пишущих стихи вводит в мир болезненный, патологический, в мир чудаков, людей с поражённым главным нервом воли и мозга, явных неудачников, не умеющих приспособиться в борьбе за существование, чаще всего страдающих не только интеллектуальным, но и физическим худосочием…Основное качество этих людей, бесполезных и упорных в своём подвиге, это отвращение ко всякой профессии, почти всегда отсутствие серьёзного профессионального образования, отсутствие вкуса ко всякому определённому ремеслу…», потому что, беру смелость продолжить, именно писание стихов и худпрозы видится им единственно достойным их ремеслом.

Несколько тезисов из давней статьи Дж. Джудичи «Литература идёт к Хиросиме». Речь идёт о Хиросиме информационной, когда все будут/смогут знать всё, что можно знать, - от расписания поездов в Новой Зеландии до статистических данных о торговле расчёсками в Непале, от оптимального состава противозачаточной пилюли до алфавитного перечня примерно двух с половиной тысяч персонажей, упоминаемых в «Человеческой комедии» Бальзака. Литературный текст, если он хочет выжить, должен опираться не столько на своё собственное содержание, сколько на свою способность создавать и впитывать, при соприкосновении с каждым новым отдельным реципиентом, всё новое и новое наполнение. Писатель всегда должен допускать предположение о бесплодности своего писательства и в то же время, поскольку мыслительные модели наши плохо переносят полное отстутствие иллюзии полезности, должен в некотором смысле притворяться, что ничего не изменилось со времён Гомера и Сафо. Если же литература всё успешней скатывается вместе со всем прочим к Хиросиме информации, то задача, видимо, заключается в том, чтобы вовремя выявить, какому же насекомому, какой разновидности поэзии/прозы суждено выжить или ожить на послеядерных песках вполне вероятного и, возможно, благотворного, по крайней мере заслуженного финиша. Ибо мы все старались, пыхтели, стремились.

«Лафа футуристам: фрак старья отброшен…», а нами дружненько подхвачен, перелицован, мелко нарезан и подан в антологиях на любой вкус и к любой поре года. Не нам ли адресовал Николай Клюев едкие строфы из 1917-го: «Бумажный ад поглотит вас с чернильным чёрным сатаною, и бесы: Буки, Веди, Аз согнут построчников фитою. До воскрешающей трубы на вас падут, как кляксы, беды, и промокательной судьбы не избежат бумагоеды…» Четыре слова тут точно не будут правильно поняты молодыми моими современниками, но клюевскую анафему я отношу к себе и к тем из нас, кто помнит, как выглядят фита, чернила, кляксы и промокашки: «Ау, бумагоежки, кончилось наше время!» Интернетдевочки, интернетмальчики занимаются звуковыражением, прорываются сквозь светящееся безмолвие. Электронное братство отбрасывает мерихлюндии: в интернетбункере для них места нет. Знаменитое гамлетовское «слова, слова, слова» благодаря нашим неустанным стараниям давно уже требует уточнения, а именно: стихи…стихи…стихи… Уровень слов больше не работает – может хоть сколько-то воздействовать уровень гиперглаголания: вал текстов. Вал, а за ним – ров, в который всё в итоге сползает и расплывается в густом вязком отстое эпохи. «Дозволена ли на нынешней ступени нашего сознания, нашего понимания правды такая игра, способен ли ещё на неё человеческий ум, существует ли ещё какая-либо правомерная связь между произведением как таковым, то есть самодовлеющим и гармоническим целым, с одной стороны, и зыбкостью, проблематичностью, дисгамонией нашего общественного состояния – с другой, не является ли ныне всякая иллюзия, даже прекраснейшая, и особенно прекраснейшая, - л о ж ь ю?» Томас Манн. Ему – в последний раз – вторит Иво Андрич (так аукаются в нашем лесу, в наших диких зарослях два нобелевских лауреата – их нет, а они аукаются): «Во мне ширится сознание того, что ни одно слово не имеет больше освящённого временем, дорогого и «вечного» смысла, который оно имело; всё вокруг изменилось, перевернулось, переродилось, так что не на что опереться, нет ничего надёжного и проверенного, нельзя верить самому себе, как, вероятно, и тебе с полным основанием никто теперь не поверит».

Так что же делать нам, тем, кто выработавшееся сердце в протянутой руке носит, кому больше и предложить нечего? В конце концов, человек есть животное имитационное, и кто такой «писатель» как не пустившийся в подражание «читатель»…А не заняться ли разведением шиншилл или нутрий – вместо размноживания некормящих и негреющих текстов? Хорошо тому, кто без тени смущения и оправдав самой судьбою, может сказать о себе, как Александр Башлачёв: «На второй мировой поэзии признан годным и рядовым…»

Что же это было? Статья, эссе, анализ ситуации, подведение итогов, сведение счётов? Коллаж, плавно перетекающий в коллапс. Перетекаем последовательно, без резкого торможения, без рывков, так что и не замечаем, что находимся внутри неостановимого процесса. И коллапс такой симпатичный – в рюшечках, в оборочках наших творений, где в горошек, где в мелкий цветочек, имитирующий обещанное более ста лет тому «небо в алмазах». Сколько стоит построить книгу? Во что обойдётся её издать? В какую копеечку влетает квадратный метр жилой площади? А квадратный метр жизни? Километр судьбы?

Сколько стоит кубометр пустоты? Дороже ли, чем кубометр воздуха?

2000 - 2009