Жданов Иван. Где твой Каин

* * *

                 Памяти Алеши Парщикова

Помнишь, Лёша, над Балтикой дерево то:

ни ствола, ни ветвей, только листья сам-сто,

перекрашены брюшки и спины,

а по сути стальные пластины.

Не поймешь, где барокко, а где рококо,

листопадом все это назвать нелегко.

Зарастает нездешней природой

золотой родничок небосвода.

А еще и как буквы над речью висят,

так в садовом ноже зарождается сад.

Обрывается след на дороге,

да к нему не приделаешь ноги.

Только токи бегут на магнитный просвет:

сотворенное есть, а творящего нет,

только зимнего поля дожинок

или белые души снежинок.

И к нему, недоступному даже в раю,

на подошвах ты вносишь эпоху свою,

удаляясь от брошенной тени,

как двойник и прообраз растений.

Там еще был какой-то пречистый газон,

всё венки по нему да букеты в сезон –

ни крестов, ни следов, ни отсылок

безымянных нарочно могилок.

То, что ты не ответишь на это письмо,

мне уже все равно, потому что само

пережито двоение жизни,

впереди ни упрека, ни тризны.

Остается в виду у железной листвы

трехголовый дракон без одной головы:

я, такой-то, еще и Ерёма.

Это как-то пока незнакомо.

Будет в масть тебе, Леша, завидный исход,

Колдер твой золотым петушком пропоет.

Воскресение сносит куда-то

на исходную точку возврата.

              1 мая 2009 г. Ирпень

* * *

Как душу внешнюю, мы носим куб в себе —

не дом и не тюрьма, но на него похожи,

как хилый вертоград в нехитрой похвальбе

ахилловой пятой или щитом его же.

Как ни развертывай, не вызволишь креста,

выходит лишь квадрат, незримый или черный.

Как оборотня шум, его молва чиста

и хлещет из ушей божбой неречетворной.

И Белой Индии заиндевелый сон

глядится в гололед серебряной ладошкой,

где сходится звезда со взглядом в унисон

то лазерным лучом, то Марсовой дорожкой.

Допустим, это ад, где каждому свое:

ни темени, ни тьмы, но остается с теми,

кто черный куб влачит как совесть и жилье,

горами черепов изложенная тема.

* * *

Этот город — просто неудачный

фоторобот града на верхах.

Он предъявлен цифрой семизначной

как права на неразъемный страх.

фоторобот золотой эпохи

застеклен и помещен туда,

где ему соседствуют пройдохи

и иные, впрочем, господа.

Как лунатик, множимый ногами,

пропуская в бездну этажи,

город-призрак заблудился в раме.

Ложный страх сильнее страха лжи.

Бродит он по улицам старинным,

сам себя нигде не находя,

где домам, прохожим и машинам

легче быть пустотами дождя.

Но составлен фоторобот страха,

и морозом дорисован лес —

рыбья нота или ночь-рубаха

в нем живут, не ведая чудес.

* * *

Тихий ангел — палец к губам — оборвет разговор,

и внезапной свободой

мы повиты, как руки немых, завершающих спор

точкой схода.

И кому не хотелось хотя бы на время такой

стать неслышимой речью,

пролетающей паузой между словами с тоской

по молве человечьей.

Но страна, как и речь, то по черному ходу идет,

то уходит из дома.

Одеяние с ангела, пялясь изнанкой, спадет,

словно молния с грома.

Там грохочет музыка на стыках раздолбанных нот

нулевым пересчетом.

Там для суммы важнее не то, что считают, а тот,

кто поставлен над счетом.

Прозревай в слепоту и с нечетной ноги воскресай,

догоняя безногих

по дороге хромой в заповеданный рай,

ставший адом для многих.

Молча яблоко рта разломи молодым

языком пустоцвета.

Ветер ширму повалит с пейзажем ночным,

но не будет рассвета.

Вечность — миг, неспособный воскреснуть давно,

и От ангельских крылий,

как в минуту молчанья, на сердце темно.

Так мы жили.

* * *

На этой воле, где два простора

так тяготеют враждой друг к другу,

что незаметно их двоемирье, —

там сварой мертвых объята свора,

пьют безучастных богов по кругу,

и нет незваных на этом пире.

Спроси у Господа, где твой Каин,

где брат по спорищу и по смуте,

брат по вражде или враг по крови?

Пока он брошей и неприкаян,

он — твой двойник по несчастной сути,

он — тот же ты, но в запретном слове.

Верблюда помнят, а разве Царство

в ушке игольном застрять не может,

когда б решилось пойти навстречу?

Запретный плод облечен в лекарство

от тех сомнений, что жизнь итожит,

но где он спрятан, я не отвечу.

А там, где ревности нет в помине,

где все друг друга давно простили,

где нет ни правых, ни виноватых,

благословенье твоей пустыни

к тебе придет без твоих усилий,

не осуждая тебя в утратах.

* * *

На цветочных часах паучка притаился отвес.

Время — день или нёдень — Купале как будто бы впору.

Отмотай от рулона кладбищенской глины отрез —

там копающий яму надеется выкопать гору.

Весь рассвет на кону — только пасмурным солнцем заспать

обещает молва неотпетые временем тыщи.

Глина глину пожрет, домовью или нави под стать.

Зарастет, но не нами, а сорной травой пепелище.

И не воду бы надо спускать с поводка, а вино,

претворяя обратно в ту воду, что смерть отмывает.

Но былье на сносях с поколеньем твоим заодно —

дно выходит из вод, но и берегом стать не желает.

Зарастет пепелище, и жертвой очнется земля,

сокрушенно позволив забыть о себе для другого,

наделяя собой, никого на себя не деля,

отпуская и длясь, чтобы видеться снова и снова.

* * *

Весною сад повиснет на ветвях,

нарядным прахом приходя в сознанье.

Уже вверху плывут воспоминанья

пустых небес о белых облаках.

Тебя он близко поднесет к лицу,

как зеркальце, но полуотрешенно,

слабеющей пружиной патефона

докручивая музыку к концу.

Потом рукой, слепящей, как просвет,

как уголок горящего задверья,

он снимет с лет запретных суеверье.

Быть иль не быть — уже вопроса нет.

Но то, что можно страхом победить,

заклятый мир в снотворной круговерти

тебе вернет из повседневной смерти,

которую ты должен доносить.

Пойдем туда дорогой колеистой,

где в шкуре плеса тополь серебристый —

алмаз, не уступающий черте.

Там речка спит на согнутом локте.

Ей сон такой неудержимый снится

из наших отражений, а над ним

там сельский быт в тесовых рукавицах

не застит дня видением пустым.

Солома остановленного тленья,

стога забальзамированных сил —

как будто нами первый день творенья

до нашего рожденья предан был.

Пошли налево через запятую

флаконы с усыпленным бытием,

бесцветные с уклоном в золотую,

кронистым подслащенные огнем.

Уже не сон, а ветер многорукий

над мертвым лесом, бледен и суров,

верхом на шатком метрономном стуке

проносится смычками топоров.

И лес хрипит, всей падалью растений

мучительно пытаясь шелестеть.

Но не растут на тех деревьях тени,

и нечем им ответить и посметь.

Лесного эха стыд деревенеет,

оно посмертной воле не к лицу.

Дорога под ногами цепенеет.

Идет тысячелетие к концу.

* * *

Кости мои оживут во время пожара,

я раздую угли в своих ладонях.

Но и в таком костре мне мой двойник не пара —

бездны играют в прятки в оцепенелых доньях.

Произнесите вслух: нет ни кулис, ни падуг,

и соберите в персть горсти и троеперстья —

вас разоденут в стыд девять покорных радуг,

небо кремнистой кожей, огнь безъязыкой вестью.

Дым от такой страды смертным глаза не выест,

олово, а не спирт будет тащить на крышу.

Может, тогда и впрямь время меня не выдаст —

пенье Твоих костей, Господи, я услышу.

Персональный сайт автора:

Жданов Игорь. Область неразменного владенья