ИЗ ПРИЗНАНИЙ ЮНОГО
МАКСИМАЛИСТА
( Обрывки прозы шестидесятых)
Из не прожитых вами нелепых
времён
этот полунадлом или полупоклон,
этот странный смешок,
точно впрыснутый в мозг, -
этот беглый штришок
воспринять ли всерьёз?
Бедный, бледный, сырой
очерк странных времён –
недокопанный слой
обстоятельств, имён,
теремков телефонных,
бурных очередей,
трудовых миллионов
в потоке идей,
и романов залётных,
и родных повестей,
и людей несвободных,
но счастливых людей…
Предисловие из 2008
Обрывок первый
ГОЛУБИ БЕЗ ГОЛУБЯТНИ
У них было всё – от круглолицей
сковородки до набора наглых ножей, и
день их начинался с насыщения, скрупулёзная
методика которого отрабатывалась три
курса подряд.
Я выпивал бутылку молока и
голодал дальше, отворачиваясь от одуряюще
пахнущего стола, чтобы не завидовать
им.
Они мешали мне своей настойчивостью
насытиться.
Роскошная яичница сменялась
обильным чаепитием с мутным мёдом или
южными вареньями из неведомых мне
плодов. Затем в жертву приносились супы
очаровательно светлых расцветок в
жирную крапинку. Наконец, весь вечер
они грызли обугленные семечки, и на
столе пенилась лузга, они кромсали орехи
с треском, как ломают неокрепшие кости,
и по скатерти во все стороны расплывались
лодочки скорлупок.
Я отворачивался, и я им завидовал.
Ссорились они так же однообразно,
как и мирились. Внезапно она выбегала
из комнаты, нервно сжимая кулачки, а он,
немного погодя, солидно закуривал и
выходил следом, неизменно настигая её
в коридоре.
Всякий раз она останавливалась
у четвёртой от нас двери с правой стороны.
Это могла быть игра со множеством
вариаций, но с одним неизбежным финалом:
он приводил её, сажал на кровать, и они
долго, утомительно долго целовались,
обмениваясь неразборчивыми ритуальными
звуками, состоявшими из восклицаний,
причмокиванья, понукиванья, мяуканья
и ещё чёрт знает какой любовной дребедени.
Были ли они красивы? Не уверен,
я слишком привык к ним. Я бы просто назвал
их удобными друг для дружки.
Они проживали рядом со мной,
не задевая напрямую.
Мы достаточно свободно помещались
в тесной, рассчитанной на кроликов,
комнатке общежития.
Он называл её лягушкой, она его
– лошадью. Были ли они людьми в полном
смысле? Не уверен, я слишком привык к
ним. Люди всё-таки существа непредсказуемые,
а эти двое ухитрились постареть, минуя
молодость. Радужный налёт глазури стёрся
и обнажил скудную глиняную основу
сосудов трезвости и организованности.
Их можно было назвать поглощателями
жизни (мне трудно сказать, насколько
это лучше, чем быть прожигателями её).
Из нашего окна не был виден
горизонт. Вместо него громоздился серый
кусок самой обычной городской улицы.
Но им вполне хватало этого зрелища, их
никуда не тянуло. Хлеб же они покупали
в ближней булочной на углу. Удовлетворение
собой достигалось просто, да оно никогда
и не изменяло им.
Я размачивал скопившиеся за
день ржаные и пшеничные обломочки их
недоеденного счастья и скармливал
голубям, которые сизой волной накатывались
по утрам на подоконник. Птицы тоже
голодали этой бесснежной зимой и
мучились, взлетая, силясь приподнять
за собою обнажённую и обманутую временем
землю.
Где б мы жили теперь, подфарти
Архимеду отыскать подходящую точку
опоры?
Птицы не находили места земле
в перевёрнутом ими небе. Я же искал
шесток для своего ненормального сердца,
улетавшего по ночам из однокомнатного
мира потрёпанных книг, закопчённых
чайников, расстроенных гитар и запятнанных
одеял.
О, знать бы наперёд, кому из нас
грозит счастье!..
1968, февраль
Обрывок второй
ТЕТРАДЬ ПУТЕВОГО ОБХОДЧИКА
Где я нашёл всё это?
У себя, а значит, у вас, потому
что сутки мои складываются из ваших
полдней, вечеров, ночей, утр.
Ведь мы современники: когда вы
обнимаете меня, вы обнимаете себя, и
наоборот. Когда вы бьёте меня, вы бьёте
себя, и наоборот.
Все мы дороги – в одну или в
разные стороны, а я ещё и ваш путевой
обходчик, отвечаю за вашу устремлённость.
Как в дождь, ухожу в ваши глаза.
Как снег, засыпаю на ваших руках.
Если хотите – я ваш перекрёсток.
Я хотел бы написать трагедию:
судебное разбирательство от слова
судьба. Считайте всё ЭТО прологом.
Эта осень – не та: не моя, немая
осень. Дожди проходят вразрез с душой.
Мир в разрезе то резко неверен, то сонно
размерен. Беспокойная природа рук и
рек, ласки и листьев стихает не в стихах,
а в прозе.
Что такое проза? Может, просьба
разделить холодный огонь времени,
обрядовый танец самосожжения, когда
деревья ночь напролёт светятся раскалённой
изнутри листвою, а наутро – голодные и
голые – траурно обугленной чередой
провожают нас на переговоры с остальным
человечеством.
Сегодня моя проза похожа на
раскопки: сличаем себя минующих с собой
минувшими. Мы вновь вначале, мы всегда
– в начале.
Знаю три времени жизни. Первое,
когда живут тем, что будет. Второе: когда
живут тем, что есть. Третье: когда живут
тем, что было. Есть и четвёртое – для
неживущих и для неродившихся.
Я начинаюсь с веры в то, что всё
моё у меня уже было. Каждый новый день
продолжается в бесплатном ночном кино:
вижу себя старого, вижу себя мёртвого.
Я хочу увидеть себя ЖИВОГО.
Вычитываю жизнь и вычитаю годы.
Всё чаще являются неразделённые дни –
без тебя. Всё чаще являются неразделимые
дни – без меня: я не помню себя в них.
Любить – значит жить. Я же любил
кого-то и никого, всегда и никогда, любил
– как умирал: издалека, неразборчиво,
будто пытаясь припомнить нечто бывшее,
нечто давнопрошедшее.
В каждом мужчине живёт женщина.
В каждой женщине живёт мужчина. Если
кто-то из двоих отсутствует, отсутствует
сам человек.
…ты отворяешься во мне
неожиданно, словно окно…
Человек – единица, да, но за
каждой единицей и даже перед нею может
стоять множество нолей. Если их не
увидеть, человек остаётся единицей и
только. Щелью в неплотно затворённой
двери. Счётной палочкой, обронённой на
берегу океана.
Если же ощутишь наличие нолей
по силе притяжения, человек умножается
на миллиарды живших до него и тех, что
ещё придут жить.
…ему хотелось встречать их, и
он находил их, как звёзды находят даже
днём. Они все были красивы, иначе он не
заметил бы их. Он любил бесконечно,
бескорыстно и осторожно, как осторожничают
дети с плачущими взрослыми.
Девушки его мечты, его молодости.
Он дарил им слова, невечные,
как цветы, и цветы, красивые, как слова.
Впрочем, часто он не был с ними
даже знаком.
Какая-то карусель: то медленно,
и тогда я, стоящий рядом, могу дотронуться
и даже согреться об уплывающую улыбку;
то бешено, отстранённо, и тогда я, бегущий
и недогоняющий, протягиваю обе руки, а
они возвращаются разбитыми в кровь.
Есть такая любовь – разоряющая
походя, ненарочно, от нечего делать. Как
это нелепо: недоумение любящего, неумение
любить.
Научиться смеяться, когда
светло тебе. Научиться плакать, когда
горько тебе. И научиться молчать, когда
тебе хочется увидеть лето хотя бы во
сне.
Осенью, всепоглощающей осенью,
остаётся только ОНА и немота. Тогда
начинаешь чувствовать ЕЁ точнее,
голоднее, начинаешь ревновать ЕЁ к
обнажившейся Вселенной.
Это чувство погружения в одного
человека, в неё, когда всё и вся стекается
в ней, и она уже не она, а сама Земля – с
круговоротом воды в природе и со сменою
времён года, совершенно такими, как на
картинках в учебнике естествознания.
…а вечером сорвался, пошёл по
трамваям, как по рукам, и растерялся в
чужих глазах…
Город – язык, а я слово, которое
никому не известно. Язык ворочает,
тискает, мнёт меня, а произнести не
может.
Людей могу воспринимать только
вразбивку, в рассрочку, а тут – народ
со своими праздниками и привычками. Я,
инородец, пользуюсь популярным
разговорником, который бесконечно мал
для объяснений. - Вы умеете плакать?
Этой осенью нет правых, нет
виноватых. Этой осенью есть только
стареющие, и одни стареют медленнее,
другие – быстрее.
Я засыпаю лицом к стене: ОНА
замечательно представляется на белом
– почему-то с длинными горячими руками.
Я отворачиваюсь, но они ложатся на мои
щёки, и я загораюсь.
…моё лицо – тенью на твоём
лице…
Познать объём своего бытия:
начинать с зарубок во времени и по ним
выкладывать память. Разрывные мгновения.
Переживания, становящиеся пережитками.
Солнечно, сонно, сомнительно. Хочется
выразить, а вместо этого поражаешься и
возражаешь. Потом – ощущение потери.
Распадаешься: боишься уподобления и
умираешь от непохожести. Жить на цыпочках?
Полюбить дотла?
- Чего же мне ещё, чего? - Сердцебиения…
Схожу с рельсов, завороженно
следя за кровинкою семафора.
1968, сентябрь
| 
