Ревность

Вдоль коридора, цепляя со стен рукавами

известь сухую невзрачного, блеклого цвета,

шел снегопад - или шел разговор между нами?

Было ли это зимой? И когда? Вообще-то

это неважно, а был разговор в коридоре,

то есть в пространстве, где в сторону шаг невозможен,

там, где находишь себя невпопад, априори

в чем-то виновным, и ты от всего отгорожен.

Не было снега, но там, за обрывками спора,

видится кровь на снегу, а не просто идея -

словно вот так, незадолго, в конце коридора,

были зарезаны детки безумной Медеей.

Нет, коридор ни при чем, это только расплата -

вот ведь в часах от часов ужо что-то двойное

есть - и, помимо привычных услуг циферблата,

то, что присуще любому предмету: стальное

или песочное их существо табуретки

недолговечней, а время зубов не съедает.

Но остается еще от незанятой клетки

где-то в груди недобор, и тебя не хватает.

Так что понятна минутная слабость на деле

время унять, задержать и тем самым присвоить

и подменить провиденье собой, и у цели

самой пустячной магнит приручить. Оттого ведь

след опрометчиво может предшествовать шагу

и одержимостью поедом съесть без остатка,

напоминая того беспринципного скрягу,

властью которого нас поднимает над пяткой.

Знал я тогда мужика одного. Между нами,

он-то умел уж присвоить: за собственной тенью

он погружался в себя - и деревья корнями

всеми тянулись к нему, вопреки тяготенью,

и самолеты скользили с путей, и составы,

не упираясь, как будто они одурели,

с рельс, что твои мотыльки на огонь величавый,

не разбирая дороги, как в бездну летели.

Был ли оп хром искони, или только обутым

в ту хромоту, но хромал-то он все же изрядно.

Если он чем овладеть не умел почему-то,

мог, как ботинок, стоптать по привычке парадной.

Исподволь он, вытесняя себя, постепенно

мог оказаться привычным твоим отраженьем.

Не оттого ли во власти его неизменно

Фауст присутствует лучшим ее украшеньем?

Что ему морок устроить, предстать коридором,

чревовещательной щелью, подставленной ловко,

стать очевидным, опутать тебя договором,

словно стоустой, услужливой татуировкой~

И заплести что угодно в метельном бутоне,

где лепестки, как стоп-кадры, уставшие длиться,

страстью утопий вмерзают в недвижность погони

за уходящим и тем, что не в силах случиться.

Был бы он чертом каким или чем-то понятным,

вроде простого числителя в дроби житейской,

чтобы узнали его по пробелам и пятнам

и подвели под колпак наподобие фески.

В том-то и дело, что он зауряден по сути,

равен отсутствию воли, вменяющей силу,

только беды-то, что в каждой прошедшей минуте

он бы хотел обнаружить намек на могилу.

Ревность - его бытие и попытка реванша

или ущербности голод, терзающий люто,

или тоска по тому, что растаяло раньше,

чем завершиться смогло полнотой абсолюта.

Вот где сомнительна жизнь, да и он оставляет

только лишь право служить для нее очертаньем:

светит ли свет не во тьме, или так не бывает,

или присутствует всюду свидетелем тайным?

Застит ли жизнь, затмевает ли чем-то другую

жизнь, или только во всем уступает, владея,

или вершит драгоценность утраты и злую

шутку внушает, как нож прибедненной Медее?

Если у дерева тень зацветет, то засохнет

дерево тут же, а тень уподобится язве,

почву бесплодьем отравит и даже не охнет -

сделает смерть откровенной убийцей. И разве

это не миф, загоняющий в страх мифотворца,

разве не чистой идеи прокрустово ложе,

разве не греза в уме пресловутого горца

время отмерить на всех и отдать подороже?

Чтобы такой правоте, надмевающей право

жизни дышать незаметно, а значит, свободно,

стать неизбежно бессрочной, как судная слава,

надо всего лишь казаться простой и удобной.

Есть возведение быта до страсти искомой,

неразличение страха и праведной боли,

недоумение платы, которой знакома

более тайная связь с равновесием доли.

Что справедливость как цель, если цель неотступна,

но не настолько, чтоб выжить в ответном страданье,

чтобы исполниться местью и стать целокупной

мукой в сквозной слепоте и повытчиком дани?

Но расплетается узел в груди, как Великий

шелковый путь, и ведет от порога к порогу,

к точке, где сходится в слове ответном безликий

шум запустенья и траты, неслышимый Богу.

И разгорится подсолнух на дерновой крыше,

и затвердеет гранит под пятой Святогора -

будет порукой рука, вознесенная выше,

выше самой высоты и предельней простора.