|
Бильченко Евгения. Мой ИнтернационалМоцарт и Сальери
Моим критикам
Запеленав окно в портьере, Чтоб звезды не глазели монстрами, – Садится за шедевр Сальери, Но музыка приходит к Моцарту.
Сальери зол и безысходен. Он курит снадобья заморские, Но так уж в мире происходит, Что лирика приходит к Моцарту.
Жена с любовником – на Крите, А впрочем, ну ее, безмозглую! Он – сноб, эстет, педант и критик, Но женщины приходят к Моцарту.
Он пишет: «Ваш кумир – капризен: В нем строя нет – одни эмоции! Вы – зомби! Вас берут харизмой!», – Но публика приходит к Моцарту.
Он уничтожит скандалиста, А заодно – и страсть, и молодость. Окно разбито. Звезды – близко… Но Боженька приходит к Моцарту. 10 июля 2011 г.
* * * Мы купили кибитки. Продали дом. Мы гурьбой обесчестили все пути. Мы давно позабыли, куда идем И кого по дороге хотим найти.
Мы бросали в лицо дифирамбу мат. Мы громили дворцы, где царил бомонд. Слышишь песню, которую пел номад, Провожая полсолнца за горизонт?
В идиотской системе, где все равны, Мы крутили со смертью бессмертный флирт. Мы не знали, чисты мы или грязны – Просто верили в небо и пили спирт.
Мы – язычники. Бог – вездесущ и чист. Наши идолы – мельче и любят грязь. Но когда опадает последний лист И на кожу планеты ложится мазь,
Растекаясь стерильным пятном зимы, Мы ступаем по насту без задних ног И торжественно шепчем, что дети – мы И что нас, – а не вас, – сохранит ваш Бог. 12 июля 2011 г.
Контркультура
Юрию Крыжановскому
Мы одни одинешеньки в целом свете Среди клановых битв и подложных лавр. Ты идешь мне навстречу из тьмы столетий, Не прижитый к эпохе, как птерозавр.
Видишь, брат, как раввин закрывает Тору, А невеста Рашида берет Коран? Посмотри непредвзято на мир, который Превратился в огромный пустой экран.
Постмодерн… Времена из другого теста. Две пластмассовых куклы легли в кровать. Контркультура издохла. Волна протеста – Так дебильна, что стыдно протестовать.
Киев прячется в лапах старинной липы, Чьи дородные мышцы сплели шалаш: Над Подолом летает твой ангел, Липольц, И цитирует Ницше, как «Отче Наш».
Все ушло виртуально и за бесценок: Сексуальность, сакральность, соборность, страсть… Недотрога со школьной косичкой – Церковь – Без косынки не может в себя попасть.
Поп-звезда (через «П») укатила в Канны, А поэт в Катюжанке зажег звезду… Разбегаются годы, как тараканы… Отодвинься, история! Я иду! 17 июля 2011 г.
Мой Интернационал
Маяковскому посвящается
Все равны: Президенты и забулдыги. Гири фенечек – Это мои вериги. Я из ваших веков Выдираю миги И громлю рок-н-роллом Парадный туш; Покупайте, сударыни, Мои книги: Их писал идиот Из небесной лиги, Что порхает былинкой Худее Твигги В душном мареве Ваших душевных туш.
Все равны: Генералы и маргиналы, Подзаборные надписи И анналы. Я из ваших дорог Выдираю шпалы, Чтобы в море нырял Паровоз хромой; Мне сегодня не горя, А моря мало: Море, небом прикинувшись, Вниз упало, Подскочило, как Бескид, Из перевала И на крыльях меня Понесло домой.
Все равны: Новобранцы и ветераны. Пол кошачьей царапины – Тоже рана. Я из ваших миров Выдираю страны – Острова, о которых Никто не знал;
Проломившись в реалити Сквозь экраны, Пусть шагает пешком По меридианам Крышесносный, Несносный, Святой И пьяный Поэтический Ин-тер-на-ци-о-нал. 18 июля 2011 г.
Гардины
Светлой памяти моей прабабушки
Как лик Квазимодо, – в шрамах дождя стекло. За ним – мириады баров с гурьбой лохов. Мне хочется в город N-ск, где всегда светло: Там бабушка Валя, воля и нет стихов.
По космосу в кедах мчусь я, но чту одно: На ране окна гардин бабавалин жгут… Когда отыграет жизненное кино И снова враги простят, а друзья солгут,
Умрет мое время – маленький троглодит. Сотрутся пути, где странствовал вечный жид. Земле безразлично, кто и за что сидит: Ей, главное помнить, кто и за кем лежит.
А небо живой петлей над землей висит. Распяты гардины звездных его окон. На небе поет эпический мальчик Сид (Ему двадцать девять, имя его – Влад Клен).
Осталось немного: двадцать, пятнадцать, пять… Ведь пряник по сути – это съедобный кнут.
А если на тридцать третьем придут распять, То выпьют, закусят, плюнут и не распнут. 23-25 июля 2011 г.
Формула поэзии
Друзьям отомстили, врагам простили, Грехи отпустили – и всем легко… Смотрите, маэстро дурного стиля, Клиенты Макдональдсов и «ШвидкО»,
Фанаты бутиков и саунд-треков, Фальшивомонетчики по правам, – На словом избитого человека: Он клочья артерий бросает вам!
А вы говорите, он страшен, странен. Согласен, что странен и страшен, но Он в самую глотку смертельно ранен, Поэтому жрать ему – не дано.
Поэтому он нагнетает герцы На датчиках сердца – и глушит грог. В нем умер последний романский герцог. Он выкровил душу в Роландов рог.
В нем корчится нежный Шопенов клавиш; Он сам себя ищет, как древний клад, А вы его водите к тетке Клаве – Ножами и вилками есть салат.
Ему разработали сто инструкций. Инструкторы взяли калач и кнут. Он нагло хохочет: «Они усрутся, Но вряд ли когда-то меня прогнут».
Сегодня он поддан хорошей порке. Но завтра аукнется вам одним:
Он встанет с глазами Христа на горке, – И дети индиго пойдут за ним. 25 июля 2011 г.
Прохожий
В автобус из Голосеева на Китаево Зашел неприметный маленький человек. На веках его морщинки безвольно таяли – За сетью морщинок не было видно век.
Он даже не сел: стоял и неловко морщился, К груди прижимая яркий дешевый торт. Он нес его осторожно, как раку с мощами, Себя превратив в покупки своей эскорт.
Он брел в никуда, вернее, – на свадьбу кумову: Испуганный доходяга, нелепый гном. Зашел человек, как рукопись Хирбет-Кумрани, И вышел – нераскодированным письмом.
Такая тоска взяла вдруг, что обесценились Все точки над «И»: Искусство, Известность, Иск… Глаза человекоторта в меня прицелились, И пули его морщинок издали писк.
Что делать, его война обдает мышинностью, Но наша война – не лучше, хотя права. А Киев ходил по трассе между машинами: Выклянчивал деньги – и получал слова.
В словесном транжирстве я обвинен пожизненно, Ведь слов у меня, – что дисков у дискотек!
И только одно смущает: как укоризненно Смотрел на меня в автобусе человек. 25 июля 2011 г.
Портрет эпохи
Се вид Отечества – лубок. Иосиф Бродский
Сгустилась тьма сырецкого Нью-Йорка. Сражаться не с кем: гоблины убиты. Студенты курят ганжу на задворках. Бабетта снова предпочла бандита.
Вокруг меня снуют пришельцы с Марса, Но их язык я знаю – это минус. Я обречен, как ветхий томик Маркса, Приговоренный временем на вынос.
Столица, будто юная борзая, Уже с утра вынюхивает вечер, – И ближе к ночи в душах исчезает Библейская причуда – человечность.
Сгустилась тьма сырецкого Нью-Йорка. Виновных нет – знакомая картина… А папа Карло в крохотной каморке Назад в полено точит Буратино. 29 июля 2011 г.
Революция Золушки.
Позволь мне, сказочник Всевышний, Промчаться в тыквенной карете. Чем дольше бал, тем третий лишний… Я в этой сказке – явно третий.
Опять пусты мои карманы. Звенят монетами моменты. Друг друга судят графоманы. Друг друга садят президенты.
Друг другу метки ставят предки. С икон зовут Рублев и Врубель, А я, как сыч, сижу на ветке, Но кем-то снизу ствол подрублен.
И мне не увидать кареты, Где каждый винтик позолочен. Беззлобно скалятся портреты Вождей великих и не очень.
Дичает бал, как плотский голод: Гражданку раздевают профи. А то, что балом правит Воланд, – Уже давно гражданке пофиг.
Сюда я проберусь во фраке, Никем из вас не замечаем, И до начала главной драки Себя займу шпионским чаем.
В речах я буду распинаться, Приклеив льстивую коросту. Но вот, часы пробьют двенадцать: На небе явится апостол,
Георгий одолеет змея, Разыщется скрижаль Завета, – И вы увидите, немея, Не Синдереллу, а поэта.
Герой войны, я сердце Данко, Как бомбу, сброшу с дирижабля, И будут гости в адской давке Ломиться скопом в дилижансы.
Маститые тузы в законе Паркетный пол пометят лужей. Тем временем, лакей-тихоня В сортире наберет спецслужбу:
Приедут беркуты в беретах И приведут в порядок площадь… Нет, мне не увидать кареты, Где каждый винтик позолочен!
Не будет ни Перро, ни Шварца С их волшебствои и хулиганством: Из века в век держался карцер На патриотах гсоударства.
Когда, уложен ими в урну, Навек покину праздник травли, Я вместо туфельки гламурной У трона рукопись оставлю. 21, 25 августа 2011 г.
Больно!
Андреевскому спуску
Мне больно! А боль отекает, ширится: Не боль, – а лавина, Не боль, – а оползень. А улица в рожу Плюется шинами И злобно хохочет: «Шизоид в образе». Мне больно! Стихия в пробирках химии, Поэмой взрывается Кровь горячая. Послушайте! Хватит уже стихи мои На дактили с ямбами Раскорячивать! Завидовать славе, Химичить, тужиться, Отслеживать, сплетничать, Хаять, ластиться… Мне больно! А улица моя кружится, Как в платье из кружева, Старшеклассница. А ты? Ты же братом мне был! Пробирочки Тобой, как и мной, Навсегда отвержены. Ты мямлишь сквозь зубы: «Устал я, Бильченко», – И смотришь сквозь пальцы С мещанством вежливым. Пора эту чувственность Подытоживать, В штанине сдавив До интрижки крохотной. Ну, что же ты, что же ты, Что же, что же ты, Молчал, когда умер Твой Бог безропотный? Мне больно! Нелепой походкой Чаплина Бреду в никуда, Никому не верю я. А улица, Улица не кончается – Зараза! Хоть рви ее, как артерию! Мне больно! Вы знаете? Нет, не знаете: Поэт среди пишущих Волком щурится... Течет по брусчатке Кровавым знаменем Убитая Выстрелом В спину Улица. 6 сентября 2011 г.
Персональный сайт автора: Бильченко Евгения. Тридцать лет одиночества
© При оформлении страницы использованы репродукции картин Дэниэл Мэрриам (4), Майкла Паркеса (2), Стива Хэнкса (1) © Бильченко Евгения, 2012
|