Моцарт и Сальери
Моим критикам
Запеленав окно в портьере,
Чтоб звезды не глазели монстрами, –
Садится за шедевр Сальери,
Но музыка приходит к Моцарту.
Сальери зол и безысходен.
Он курит снадобья заморские,
Но так уж в мире происходит,
Что лирика приходит к Моцарту.
Жена с любовником – на Крите,
А впрочем, ну ее, безмозглую!
Он – сноб, эстет, педант и критик,
Но женщины приходят к Моцарту.
Он пишет: «Ваш кумир – капризен:
В нем строя нет – одни эмоции!
Вы – зомби! Вас берут харизмой!», –
Но публика приходит к Моцарту.
Он уничтожит скандалиста,
А заодно – и страсть, и молодость.
Окно разбито. Звезды – близко…
Но Боженька приходит к Моцарту.
10 июля 2011 г.
* * *
Мы купили кибитки. Продали дом.
Мы гурьбой обесчестили все пути.
Мы давно позабыли, куда идем
И кого по дороге хотим найти.
Мы бросали в лицо дифирамбу мат.
Мы громили дворцы, где царил бомонд.
Слышишь песню, которую пел номад,
Провожая полсолнца за горизонт?
В идиотской системе, где все равны,
Мы крутили со смертью бессмертный флирт.
Мы не знали, чисты мы или грязны –
Просто верили в небо и пили спирт.
Мы – язычники. Бог – вездесущ и чист.
Наши идолы – мельче и любят грязь.
Но когда опадает последний лист
И на кожу планеты ложится мазь,
Растекаясь стерильным пятном зимы,
Мы ступаем по насту без задних ног
И торжественно шепчем, что дети – мы
И что нас, – а не вас, – сохранит ваш Бог.
12 июля 2011 г.
Контркультура
Юрию Крыжановскому
Мы одни одинешеньки в целом свете
Среди клановых битв и подложных лавр.
Ты идешь мне навстречу из тьмы столетий,
Не прижитый к эпохе, как птерозавр.
Видишь, брат, как раввин закрывает Тору,
А невеста Рашида берет Коран?
Посмотри непредвзято на мир, который
Превратился в огромный пустой экран.
Постмодерн… Времена из другого теста.
Две пластмассовых куклы легли в кровать.
Контркультура издохла. Волна протеста –
Так дебильна, что стыдно протестовать.
Киев прячется в лапах старинной липы,
Чьи дородные мышцы сплели шалаш:
Над Подолом летает твой ангел, Липольц,
И цитирует Ницше, как «Отче Наш».
Все ушло виртуально и за бесценок:
Сексуальность, сакральность, соборность, страсть…
Недотрога со школьной косичкой – Церковь –
Без косынки не может в себя попасть.
Поп-звезда (через «П») укатила в Канны,
А поэт в Катюжанке зажег звезду…
Разбегаются годы, как тараканы…
Отодвинься, история!
Я иду!
17 июля 2011 г.
Мой Интернационал
Маяковскому посвящается
Все равны:
Президенты и забулдыги.
Гири фенечек –
Это мои вериги.
Я из ваших веков
Выдираю миги
И громлю рок-н-роллом
Парадный туш;
Покупайте, сударыни,
Мои книги:
Их писал идиот
Из небесной лиги,
Что порхает былинкой
Худее Твигги
В душном мареве
Ваших душевных туш.
Все равны:
Генералы и маргиналы,
Подзаборные надписи
И анналы.
Я из ваших дорог
Выдираю шпалы,
Чтобы в море нырял
Паровоз хромой;
Мне сегодня не горя,
А моря мало:
Море, небом прикинувшись,
Вниз упало,
Подскочило, как Бескид,
Из перевала
И на крыльях меня
Понесло домой.
Все равны:
Новобранцы и ветераны.
Пол кошачьей царапины –
Тоже рана.
Я из ваших миров
Выдираю страны –
Острова, о которых
Никто не знал;
Проломившись в реалити
Сквозь экраны,
Пусть шагает пешком
По меридианам
Крышесносный,
Несносный,
Святой
И пьяный
Поэтический
Ин-тер-на-ци-о-нал.
18 июля 2011 г.
Гардины
Светлой памяти моей прабабушки
Как лик Квазимодо, – в шрамах дождя стекло.
За ним – мириады баров с гурьбой лохов.
Мне хочется в город N-ск, где всегда светло:
Там бабушка Валя, воля и нет стихов.
По космосу в кедах мчусь я, но чту одно:
На ране окна гардин бабавалин жгут…
Когда отыграет жизненное кино
И снова враги простят, а друзья солгут,
Умрет мое время – маленький троглодит.
Сотрутся пути, где странствовал вечный жид.
Земле безразлично, кто и за что сидит:
Ей, главное помнить, кто и за кем лежит.
А небо живой петлей над землей висит.
Распяты гардины звездных его окон.
На небе поет эпический мальчик Сид
(Ему двадцать девять, имя его – Влад Клен).
Осталось немного: двадцать, пятнадцать, пять…
Ведь пряник по сути – это съедобный кнут.
А если на тридцать третьем придут распять,
То выпьют, закусят, плюнут и не распнут.
23-25 июля 2011 г.
Формула поэзии
Друзьям отомстили, врагам простили,
Грехи отпустили – и всем легко…
Смотрите, маэстро дурного стиля,
Клиенты Макдональдсов и «ШвидкО»,
Фанаты бутиков и саунд-треков,
Фальшивомонетчики по правам, –
На словом избитого человека:
Он клочья артерий бросает вам!
А вы говорите, он страшен, странен.
Согласен, что странен и страшен, но
Он в самую глотку смертельно ранен,
Поэтому жрать ему – не дано.
Поэтому он нагнетает герцы
На датчиках сердца – и глушит грог.
В нем умер последний романский герцог.
Он выкровил душу в Роландов рог.
В нем корчится нежный Шопенов клавиш;
Он сам себя ищет, как древний клад,
А вы его водите к тетке Клаве –
Ножами и вилками есть салат.
Ему разработали сто инструкций.
Инструкторы взяли калач и кнут.
Он нагло хохочет: «Они усрутся,
Но вряд ли когда-то меня прогнут».
Сегодня он поддан хорошей порке.
Но завтра аукнется вам одним:
Он встанет с глазами Христа на горке, –
И дети индиго пойдут за ним.
25 июля 2011 г.
Прохожий
В автобус из Голосеева на Китаево
Зашел неприметный маленький человек.
На веках его морщинки безвольно таяли –
За сетью морщинок не было видно век.
Он даже не сел: стоял и неловко морщился,
К груди прижимая яркий дешевый торт.
Он нес его осторожно, как раку с мощами,
Себя превратив в покупки своей эскорт.
Он брел в никуда, вернее, – на свадьбу кумову:
Испуганный доходяга, нелепый гном.
Зашел человек, как рукопись Хирбет-Кумрани,
И вышел – нераскодированным письмом.
Такая тоска взяла вдруг, что обесценились
Все точки над «И»: Искусство, Известность, Иск…
Глаза человекоторта в меня прицелились,
И пули его морщинок издали писк.
Что делать, его война обдает мышинностью,
Но наша война – не лучше, хотя права.
А Киев ходил по трассе между машинами:
Выклянчивал деньги – и получал слова.
В словесном транжирстве я обвинен пожизненно,
Ведь слов у меня, – что дисков у дискотек!
И только одно смущает: как укоризненно
Смотрел на меня в автобусе человек.
25 июля 2011 г.
Портрет эпохи
Се вид Отечества – лубок.
Иосиф Бродский
Сгустилась тьма сырецкого Нью-Йорка.
Сражаться не с кем: гоблины убиты.
Студенты курят ганжу на задворках.
Бабетта снова предпочла бандита.
Вокруг меня снуют пришельцы с Марса,
Но их язык я знаю – это минус.
Я обречен, как ветхий томик Маркса,
Приговоренный временем на вынос.
Столица, будто юная борзая,
Уже с утра вынюхивает вечер, –
И ближе к ночи в душах исчезает
Библейская причуда – человечность.
Сгустилась тьма сырецкого Нью-Йорка.
Виновных нет – знакомая картина…
А папа Карло в крохотной каморке
Назад в полено точит Буратино.
29 июля 2011 г.
Революция Золушки.
Позволь мне, сказочник Всевышний,
Промчаться в тыквенной карете.
Чем дольше бал, тем третий лишний…
Я в этой сказке – явно третий.
Опять пусты мои карманы.
Звенят монетами моменты.
Друг друга судят графоманы.
Друг друга садят президенты.
Друг другу метки ставят предки.
С икон зовут Рублев и Врубель,
А я, как сыч, сижу на ветке,
Но кем-то снизу ствол подрублен.
И мне не увидать кареты,
Где каждый винтик позолочен.
Беззлобно скалятся портреты
Вождей великих и не очень.
Дичает бал, как плотский голод:
Гражданку раздевают профи.
А то, что балом правит Воланд, –
Уже давно гражданке пофиг.
Сюда я проберусь во фраке,
Никем из вас не замечаем,
И до начала главной драки
Себя займу шпионским чаем.
В речах я буду распинаться,
Приклеив льстивую коросту.
Но вот, часы пробьют двенадцать:
На небе явится апостол,
Георгий одолеет змея,
Разыщется скрижаль Завета, –
И вы увидите, немея,
Не Синдереллу, а поэта.
Герой войны, я сердце Данко,
Как бомбу, сброшу с дирижабля,
И будут гости в адской давке
Ломиться скопом в дилижансы.
Маститые тузы в законе
Паркетный пол пометят лужей.
Тем временем, лакей-тихоня
В сортире наберет спецслужбу:
Приедут беркуты в беретах
И приведут в порядок площадь…
Нет, мне не увидать кареты,
Где каждый винтик позолочен!
Не будет ни Перро, ни Шварца
С их волшебствои и хулиганством:
Из века в век держался карцер
На патриотах гсоударства.
Когда, уложен ими в урну,
Навек покину праздник травли,
Я вместо туфельки гламурной
У трона рукопись оставлю.
21, 25 августа 2011 г.
Больно!
Андреевскому спуску
Мне больно!
А боль отекает, ширится:
Не боль, – а лавина,
Не боль, – а оползень.
А улица в рожу
Плюется шинами
И злобно хохочет:
«Шизоид в образе».
Мне больно!
Стихия в пробирках химии,
Поэмой взрывается
Кровь горячая.
Послушайте!
Хватит уже стихи мои
На дактили с ямбами
Раскорячивать!
Завидовать славе,
Химичить, тужиться,
Отслеживать, сплетничать,
Хаять, ластиться…
Мне больно!
А улица моя кружится,
Как в платье из кружева,
Старшеклассница.
А ты? Ты же братом мне был!
Пробирочки
Тобой, как и мной,
Навсегда отвержены.
Ты мямлишь сквозь зубы:
«Устал я, Бильченко», –
И смотришь сквозь пальцы
С мещанством вежливым.
Пора эту чувственность
Подытоживать,
В штанине сдавив
До интрижки крохотной.
Ну, что же ты, что же ты,
Что же, что же ты,
Молчал, когда умер
Твой Бог безропотный?
Мне больно!
Нелепой походкой Чаплина
Бреду в никуда,
Никому не верю я.
А улица,
Улица не кончается –
Зараза!
Хоть рви ее, как артерию!
Мне больно!
Вы знаете? Нет, не знаете:
Поэт среди пишущих
Волком щурится...
Течет по брусчатке
Кровавым знаменем
Убитая
Выстрелом
В спину
Улица.
6 сентября 2011 г.
Персональный сайт автора: Бильченко Евгения. Тридцать лет одиночества
© При оформлении страницы использованы репродукции картин Дэниэл Мэрриам (4), Майкла Паркеса (2), Стива Хэнкса (1)
© Бильченко Евгения, 2012
