На новый год

Вооруженный четверней сезонов,

сияющих как ярусы ковчега,

всплывает год под шорохом кометы,

бросающей тигриные следы.

И мы вступаем на помост вседневный:

мы нижний ярус отведем для снега,

второй засеем, третий даст нам всходы,

а на последнем будем ждать плоды.

Он создан нами - помни - даже если

он сделан кое-как, то нет причины

в нем сомневаться, потому что эта

его постройка означает - жить.

Уже раздуты щеки ветродуя,

набрякли жилы ветровой машины,

будильник заведен на воскресенье,

чтоб ледяное солнце сокрушить.

Но больно видеть, что душа поката,

окружена экранами сплошными,

где что-то происходит подставное,

и ничего не видно из-за них.

Смерть подражает очертаньям жизни,

и речь в проказу вбита запятыми,

и непривычно видеть эти тени

от внутреннего солнца в нас самих.

А что, когда и я - всего лишь проблеск

глазного дна, куда своим коленом

так давит свет, что впору грызть запястья

и в пасти волка сердце находить?

Но вот зерно светлеет на ладони,

оно - ковчег с многооконным креном:

для каждой твари есть звезда и место.

Свежеет ветер - надо жизнь будить.

Где сорок сороков

В гранильном воздухе стальных новостроек

вдруг увидишь контур византийской розы -

старинный купол, литой, один из

сорока сороков с куста лепного,

перенесенного сюда, на север.

Он до сих пор пестуем речью.

Как под водой, пузырится воздух -

вся улица мреет в купольной давке,

как будто куст с сорока сороками у

шел под воду степной Каялы,

и выдыхает гроздья маковок,

и омывается слезой чистой.

Широко разбрелись берега Каялы

до самых крайних рубежей державы

и переполнились водами Волги,

сплелись струи Дона с Амуром,

не преломились хребтом Урала,

как Млечный Путь, озаряя небо.

То, что стояло на оплеухах,

ненастной кровью кропило сердце,

не насыщаясь сгущенным гневом,

так и осталось стоять на отшибе -

и не гора шатается, а это

на горном склоне ковыль плещет.

Есть домовой у любой остановки,

есть проводник у каждого путника,

он - как стремление куста к росту,

себя явить и восполнить образ.

И если молния стоит как небо,

то, значит, небо ее помнит.

Один лучше, чем тысяча тысяч,

Но ведь и он из той же, как каждый,

Тысячи тысяч, с куста того же,

Что растет и ширится из его сердца.

Не поднимай душу чужую

Выше своих глаз, не теряй из виду.

* * *

Замедленное яблоко не спит,

украденное облако не тает —

в другие времена оно летит,

а в этих временах оно летает.

Невнятное, как вольный парадиз,

оно уже о том напоминанье,

что создано когда-то сверху вниз

измученное славой мирозданье.

И воздух перекошенным стоит,

когда его отсутствием питает

не облако,которое летит,

а облако, которое летает.

* * *

Я не лунатик, я ногами сплю.

Вокруг меня помпезные колонны —

я их корней не чувствую, они —

застывшие глотки незримых горл.

Что недопито или что еще

им выпить предстоит, какой отравы?

Учитывая почвы этих мест,

они должны быть красными, как кровь.

Но нет, в подтеках, серые, на них

надеван камень, но не лунной пробы,

а той, что близок звук какой-то — «у».

Вот доигрался, вот уже собаки

хватают сумрак заполошным лаем,

как одеяло, под которым чуют

клубящийся волчатник или след.

След? Но кому он нужен, этот след?

Пусть кто-нибудь его другой доносит.

А я стою. Вокруг меня колонны —

Бирнамский лес, застывший на ходу.

Поезд

1.

И снова на бегу меня пейзаж встречает,

вдоль поезда летит, воронками крутясь,

и валится в окно, и потолок качает,

и веером скользит в пороховую грязь.

И крутятся, как снег, ночные перелески,

от вальса и стогов кружится голова.

И танец колдовства, и ветра переплески

рисует на лугах безмолвная трава.

Прозрачный снегопад весь этот бег венчает.

Но то не снег летит, а разжимает горсть,

но то старик Харон монеты возвращает,

но то висит, как снег, летейской стужи гроздь.

И в грохоте колес, и в пересохшей Лете,

и в говоре морей - тревожный хор сирен.

И вещий Одиссей, один на целом свете,

переживает бег, задуманный как плен.

И две его руки сквозь снегопад воздеты,

сквозь бесконечный бег, когда предела нет

шуршащим берегам ненаселенной Леты.

А поезд, как снежок, разбрасывает свет.

2.

Полустанок. Огни. Это поезд притих.

Это колокол ночи, отринувший взмах,

ощущает созвездья на склонах своих.

Это так же, как детство в далеких горах.

Так глаза в темноту открывает зверек

и, не видя себя, превращается в крик,

и смиряется тьма, и ложится у ног -

это снег на лету застывает на миг.

Но откуда-то вдруг вылетает состав -

это встречный, он крутит меня на бегу

с полустанком, с огнями, от звука отстав,

надвигаясь стогами на сонном лугу.

Это снова Харон разжимает кулак.

Это линия жизни с ладони в упор

снегопадом слетает, впиваясь во мрак,

и рисует собой очертания гор.

И вершины скользят, как изгибы ужа,

и срываются в белую кровь облаков.

И трава замирает в тумане, дрожа,

укрывая себя от своих двойников.

Это горы во мне продолжают расти,

это снег надвигается с разных сторон.

Если линию жизни не спрятать в горсти,

то к кому не вернется с монетой Харон?

Кто получит монету и сможет забыть,

как Харона ладонь уменьшалась на треть,

или смерти коснуться и глаз не закрыть,

или встать в стороне - на себя посмотреть?

3.

И снова летят поезда.

Уже на востоке светлеет,

уже под мостами вода

от грохота их тяжелеет.

Как осенью, как в холода,

она навсегда безголоса.

Как в небо, глядится сюда,

а в небе грохочут колеса.

Найдется ли там уголок,

в ее опрокинутом доме,

тому, кто забыться не смог

в бессонном летейском проеме?

А толпы вагонов под ней

насквозь проросли облаками,

и стало как будто темней

в ее перевернутом храме.

Туда простирает окно

какой-нибудь путник невольный,

и силится выпрямить дно

расправленный лед колокольный.

Уже тяжелеет вода,

и воздух проемами рвется.

Уже никогда, никогда

оттуда никто не вернется.

4.

И поезд вдоль ночи вагонную осень ведет

и мерно шумит на родном языке океана.

Предчувствием снега блуждает огней хоровод,

как бред шестеренок внутри механизма тумана.

И, уши закрыв, наклонившись, сидит Одиссей,

читая кручину, один в полутемном вагоне.

И пенье сирен надвигается тяжестью всей,

и меркнет, и реет, и слух обжигает ладони.

И ту же кручину читая с другого конца,

за окнами ветер проносит обрывки пейзажа,

и вьется, и рвется, и чертит изгибы лица,

и кружится холод, и небо чернеет, как сажа.

И гнется под ветром холодный рассудок часов,

зубцами срываясь и гранями в нем цепенея.

Все ближе и ближе неведомый хор голосов.

Все дальше и дальше относит лицо Одиссея.

О, дом Одиссея, в пути обретающий все,

ты так одинок, что уже ничего не теряешь.

Дорогу назад не запомнит твое колесо,

а ты снегопад часовому рассудку вверяешь.

5.

Толпы света бредут, создавая дыханьем округу,

узнавая пейзаж как созданье своих мятежей,

обтекая его, голоса подавая друг другу,

превращаясь в скопления мечущих мрак миражей.

Так в обратный прорыв увлекается бег ледохода,

натяжением силы вживаясь в свои берега.

Обретая себя, неподвижностью дышит свобода -

и летят берега, и раздет ледоход донага.

Каждый выдох таит черновик завершенного мира.

У меня в голове недописанный тлеет рассвет.

Я теряюсь в толпе. Многолюдная драма Шекспира

поглощает меня, и лицо мое сходит на нет.

Я теряюсь в толпе. Толпы света, как волны, смывают

и уносят меня, как стихи на прибрежном песке.

Там, где зреет строфа, там, где шепот сирен убывает,

там проносится поезд по долгой и влажной строке.

Колесо и пейзаж на незримой оси снегопада

с одинаковой страстью друг друга пытают в пути.

Начинается вдох. Открывается занавес ада.

Крепко спит Одиссей, и снежинка трепещет в горсти.

Персональный сайт автора:

Жданов Иван. Область неразменного владенья