Пасенюк Вячеслав. Последние признания. Продолжение
Обрывок четвёртый
ПЯТЕРО
ИЗ ЛАРЦА
Я
мечтала быть человеком:
люди такие
чуткие…
Из «Воспоминаний
дерева Цонь»
Эта способность изматывает
тело, выдёргивает нервы по одному, и
надо бежать, пока на катушке ещё не
последний виток, а то натянется всё и
лопнет.
Лопнет!
Брызги, искры. И всё кончено. И
никогда-никогда не начнётся вновь.
Эта наша способность выманивает
нас из себя наружу. Выводит на улицу, в
поле – бежать, спешить, рыскать, дёргаться,
напрягаться. Бросаться влево и вправо.
Озираться, возвращаться. Бежать вперёд
без оглядки.
Эта наша способность чувствовать.
И другие тоже имеют пять чувств. Иметь
– значит владеть. А я не владею, у меня
другое: мною владеют, мною чувствуют
какие-то пятеро, верховодят.
Иногда мне сдаётся, что вижу
их перед собою, вижу в упор - разных и
одинаково уродливых.
Один – сплошные уши, куда до
них слоновьим: два гигантских капустных
листа. Ветер их пошевеливает, а приподнять,
распластать в воздухе не может… Такими
веерами могло бы обмахиваться тучеподобное
божество из империи ацтеков или инков.
Другой – сплошной нос. Не
гоголевский, нет, тот же был обычный,
снующий по городу, говорящий, с эполетами,
кажется. Подумаешь, удивили! Этот
особенный, безмолвный: две норы, два
туннеля, обособившиеся от носителя, от
земной и какой-либо иной коры, в них
сквозит, будто в хороших аэродинамических
трубах.
Третий – пара, боюсь назвать,
глаз: слюдянистые, неведомо как держащиеся
в пространстве скопления живого
скользкого материала. Там, где глубже,
темнее. Глубже посередине. Воронкообразная
темнота. Две воронки, из которых сочится
ночь.
Четвёртый…Я бы сказал, это
выкройка моего костюма и маски, выкройка
меня самого, но какова ткань! Воскового
цвета, ворсистая, неописуемая. От
прикосновения любой песчинки это
колышущееся в воздухе подобие тела
судорожно сворачивается, сгибается в
три погибели, совсем как человек, если
ударят в пах… От притрога любой пылинки…
И последний, пятый, - громоздкий,
неповоротливый снизу и удивительно
ловкий, вертлявый, бойкий сверху. Этакий
гипертрофированный стручок красно-бурого
перца. Одушевлённый стручок, струк,
усеянный тысячами чувствилищ в виде
бороздок, ямок, бугорков. Обычно
обволокнутый вязкою влагой, иногда он
высыхает моментально, скукоживается,
тяжелеет, деревенеет.
И вот они впятером владеют
мною, вертят как им захочется, мучают.
Я забыл, когда это началось : после
рождения, до рождения… Кажется, так
было всегда и будет всегда, то есть до
меня и после меня. Мне дают отдышаться
во сне, хотя, и спящий, я вздрагиваю то
и дело, ворочаюсь, потому что они
проверяют, тут ли я, жив ли я, не ускользнул
ли, не убежал ли навечно туда, где им
меня не достать.
С первой секунды после пробуждения
они берутся за меня всерьёз. Начинается
гон. Я бегу, не поспевая за своими ногами.
Так бывает, когда необдуманно решаешься
сбежать по крутому склону: в какой-то
момент тебя подхватывает, переворачивает
и шлёпает о землю с размаху (так шлёпается
блин о сковородку в равнодушных руках
ушлого повара).
Они впятером гонят меня, и я не
могу вразумительно объяснить, почему
так смертельно боюсь их. Дело в том, что
они без меня не проживут и мгновенья,
впрочем, как и я без них. И вот – бегу.
Быстрей, быстрей. Каждый булыжник из
мостовой метит в меня. Каждая ветка
придорожных деревьев тянется хлестнуть.
Ещё, ещё быстрей! Поворот, поворот.
Острые углы, тупые углы. Об каждый –
рёбрами, хребтом, черепом…
Как это принято обозначать-озвучивать?
Трах? Бум? Ба-бах? Всё не то, всё и проще,
и тупее, и больнее - - -
Уже рот и даже воздух идёт не
через гортань, трахею, бронхи (так ли
запомнилось из школьного курса?), а
только полощет рот и даже просто стоит
комом перед безнадёжно чмокающими
губами: не достать, не дорваться!
Куда они меня гонят? Что это
там впереди?
… Люди стояли нешироким и
неплотным кружком, так, чтобы ничто не
мешало замахиваться и бить того, который
мелькал в середине, не пытаясь уже
увёртываться, а, напротив, (так казалось
со стороны) с готовностью подставлялся
навстречу очередному удару, словно бы
наитием угадывая, с какой именно стороны
он последует.
Его били без азарта, как будто
нехотя. Пожалуй, его уже добивали, точнее
не его самого (ну там сознание, душу…),
а телесную оболочку бывшего существа
разумного.
Туда-то они меня и гонят, и я
уже знаю зачем. Добежать не успею, но
крик мой, вся моя боль и ужас летят,
несутся именно туда, к ним. Руки мои,
удлиняясь, наращиваясь, вроде оцинкованных
водосточных труб, дотянулись, вмешались,
ударили, сбили.
Диким клубком, воя и стервенея,
мы катались от стены к стене, а потом
вдруг разлетелись в стороны – в клочья,
в дым. Сижу на земле, опираясь спиной о
забор… Мягко, тошно, противно…Машинально
загребаю разбитыми пальцами снег. Какой
снег? Откуда? Ведь я бежал, меня гнали
летом! Пятеро из ларца обступают меня
совсем как свои, родные. Они довольны
мною. Сияют.
…Мощные лампы дневного освещения
в тесной продолговатой комнате. Их ровно
пять, от них жарко в груди, больно глазам.
Ещё снегу, ещё…
Я сижу на голой земле, полной
корней и останков. Мечтаю быть деревом.
Деревья такие прохладные, погружённые
в себя, уравновешенные. Никуда не спешат,
к небу и то поднимаются неторопливо…
- Ну, вставай! Пошли. Там такие
дела : она не любит его, не
любит, а он...
Вокруг столько визжащих
трамваев, тяжёлых грузовиков, скорых
на расправу поездов. Воды все глубоки,
здания одно другого выше. Всюду соблазн,
понимаешь? Поднимайся, скорей! Ещё можем
успеть.
1969, октябрь
НА СКВОЗНЯЧКЕ
Четыре (почти) года назад уезжал
отсюда же и тем же, по-моему, поездом…
Уже с час болтаюсь по донецкому
вокзалу, жду, когда же ветер странствий
и в мой парус подует. А ни-ни!
Керамские комплексы во всей
красе веют надо мною.
Короче говоря, эти первые два
с половиною часа совсем не таковы, какими
должны бы быть для меня, вырвавшегося
на волю, на оперативный простор
профессионального домоседа.
А сколько целеустремлённых,
собранных, уверенных людей вокруг!
Целеустремлённо выпиваемое пиво…
Собранно несомый возле уха
чем-то исключительным начинённый пирожок
мобильника…Уверенно толкаемый вперёд
суперсовременный чемодан на колёсиках,
сам подобный вагону скорого фирменного
поезда…
Ещё достаёт в любом закутке
пронзительное солнце, но некая видимость
вечернего дуновения намечается. Не это
ли тот самый ветер странствий, та его
кроха, тот мизер, что положен и мне –
согласно проездному документу.
Прибывают и отбывают чужие
поезда. Накатывается и откатывается
дорожный народ. А тебя, приткнувшегося
тут же на перроне, вдруг словно бы
сковывает, тебе уже ничто и ни до чего,
и невозможной делается такая обычная
вещь, как развязать, распахнуть зёв
рюкзака, чтобы достать заготовленное
в дорогу чтение…да хоть бы черновики,
на худой конец… И можешь только тупо
глазеть перед собою на перемещающихся
людей, земляков, современников,
соплеменников. Они перемещаются, вроде
бы, сами по себе, по своей воле, но если
глядеть вот так - тупо, отстранённо –
отдельно на ноги, отдельно на туловища,
на головы, то становится почти предельно
ясно, что их всех тут собрало Нечто и
гоняет туда-сюда Оно же, и только Ему
одному ведомо, куда мы все, зачем мы все…
А теперь в вагоне, в железнодорожной
душегубке. Пот выступает, сочится,
льётся, - какой уж тут ветер странствий?
Он тут сдохнет сразу.
Сдвинулись, покатили, и кажется,
становится свежее, или это всего лишь
иллюзия? Но и иллюзия, пусть на самую
малость, да освежает.
«Неожиданно открылся… ужас
колёс. Непрестанное, безжалостное,
упрямое вращение. Молчаливая безнадёжность
движения…» (Павло Загребельный.
Евпраксия.) Роман из тех времён, когда
колесо было огромно, весомо, округло –
как земной шар. Оно катило, вдавливая,
впечатывая себя в грунт, в почву, в
планетарные покровы… На таких ездили
редко, но если уж выезжали, это была
действительно жизненная дорога, путь
судьбы…
Наши колёса-колёсики вросли в
быт, крутятся вместе с нами. Поездка
через всю страну многим ли отличается
от поездки по городу, от заурядного
шопинга в своём квартале?
Едем, внедряемся в темноту,
свалившуюся сразу и обступившую плотно.
Мы едем в ночь, или ночь движется с нами
– наша ночь. А та, что осталась позади,
уже другая, не наша – отпавшая, отставшая.
И та, что поджидает впереди, тоже не наша
ещё, другая, чужая. Только эта – под
составом, над составом, с двух сторон
приникшая к нему, мчащаяся с нами –
единственная наша, не изменит нам до
самого рассвета. К рассвету успеем хоть
куда-нибудь домчаться?
Сколько людей – столько ночей.
«Заливались в небе радостно
жаворонки, кричали в вечерних травах
коростели, квакали в тёмной воде лягушки,
скрипели колёса, тревожно ржали кони,
верблюды отчаянно ревели, отдаляясь от
привычных сухих степей…» Какое
многоголосие! А наши дороги практически
немые, если не считать железного
лязганья, перестуков, жужжания неживого,
бесчувственного, - механическое движение
в натуральном виде. И чем наши разговорчики,
нехитрые развлечения в купе, за вагонным
столиком, отличаются от таковых же на
кухне, на лавочке у заплёванного подъезда
или перед воротцами на Кераме? А ничем
по сути.
«Мокрые леса насмехались…,
перебегая впереди обоза с места на
место, затевали какую-то бешеную
круговерть, будто великаньи зелёные
колёса безнадёжности…»
И пусть безнадёжность, зато в
лесу! Четверть века и больше оттрубил
я в степи, а степняком не стал: гены,
кровь, чёртики в крови, в подвалах
подсознания куда сильнее, внушительнее,
они и решают, - древлянские корни, корешки.
Деревляне мы, вот так вот.
« И тогда небеса зацветали
слезами и ветры хохотали
и бесновались, а надо всем
царило безнадёжно-убийственное движение
колёс». Мм-да, переизбыток экспрессивности.
У-у, какие же дремучие времена были
тысячу лет тому!
А тысячу лет спустя какие-нибудь
времена будут?
У них – там – было целое
тысячелетие впереди: оно звало к себе,
притягивало, всасывало, как в
аэродинамическую трубу, - пылесос
истории.
Кто нас зовёт к себе – из
грядущего, кто подманивает, притягивает?
Мотор гудит-погуживает привычно,
по-домашнему, а эффект всасывания
отсутствует. Отсюда беспокойство,
семейные и международные конфликты,
тяга к перемещению.
«Прогибалась под обозом земля,
пыль застилала полсвета, по ночам костры
устремлялись навстречу звёздному небу;
в болотах и топях стлали на скорую руку
мосты, а когда из-за нежданных ливней
внезапно создавались заторы, вязли волы
и кони, тонули возы, мучались без меры
люди, проклиная и далёкую дорогу, и
князей, и самого господа бога. А бородатый
исповедник…смиренно ронял взятые из
священной книги слова, до сути которых
не мог докопаться никто: « Проклинайте
землю Мероз, проклинайте землю Мероз!»
Замечательная формула, не утратившая
своего спасительного значения и доныне.
Глянь на Киев, на державу, на нестроение
державное и не возвышай голоса ни на
кого: каким бы возмущением ни кипел твой
разум, каким бы негодованием ни клокотала
душа, - проклинай землю Мероз! Оттуда
все злыдни, напасти, всё нехорошее в нас
– оттуда. И не спрашивай, где она, дабы
не нарваться на ответ неожиданный и
даже нехороший.
А не туда ли как раз мы и
перемещаемся помаленьку – по одному,
группами, стаями, стратами, классами,
народ за народом, отечество за отечеством…
Это покачиванье, а лучше сказать,
побалтыванье и урчание в утробе состава
и есть твой ветер странствий, единственно
доступный многим тебе подобным.
…Кажется, всю ночь, короткую
душную августовскую ночь не спал, а
слушал любовные стоны состава: эти
скрежеты, кряхтенье, раскачку, эти
короткие провалы в забытье, и опять, и
снова скрежеты, сопенье, урчанье: поезд
любил, вылюбливал до края свою дорогу,
а я подслушивал и не завидовал, понимая:
машина тоже хочет любить и быть любимой.
Очнулся же я, пришёл-таки в себя
посреди леса – не роскошного, не
умопомрачительного, однако достаточного,
чтобы внушить понятие л е с а, а не
лесопосадки, рощи, чащи и так далее. Но
меня в лесу (моём, узнаваемом, хотя ни
разу по нему не проходил, не подбирал
веток и шишек, не отламывал кусками
сосновую кору на кораблики, не срывал
ягоду, не подкрадывался к высунувшемуся
неосторожно грибу, не предвкушал встречу
с лесным существом, будь то белка или
кикимора, - он был моим, потому что под
сенью точно такого, пусть и на несколько
сотен км северо-западнее, я родился и
вырос), повторяю, меня в лесу не оставили,
а потащили дальше и дальше.
А вот и Каменка, я её издали
угадал, почувствовал.
- Здравствуй, милая, ровно
через два года! Хорошо мне у тебя в
гостях было в тот единственный день,
когда мы играючи выловили пушкинское
кольцо из Тясмина. То славное колечко,
в коем помещаемся все мы, и те что до
нас, и те что после нас.
Переплыли речку Рось, ну,
перескочили, перемахнули по мосту. Рось,
из названия которой многими охотно
извлекался-выводился корень росский-русский,
то есть вся, практически, наша история
и наша жизнь. Не посчастливилось так
прославиться, отметиться в туче гипотез
и теорий Гнилому, скажем, Тикичу. Даже
Днепру так не повезло: не днепровичи мы
и за плечами нашими не Древняя Днепровия.
Мироновка. Наконец-то. Узнаваемо
многое, как будто и не было целых четырёх
годочков. Автовокзал на месте и, считай,
сберёгся в том же виде, только народу
поменьше, и о политике не гудят ни ором,
ни вполголоса. Отвернулись люди от
политики… Удобства во дворе те же и с
тем же переполнением. Жду автобуса до
города Ка. Похаживаю, - не целеустремлённый,
не собранный и уж тем более не уверенный.
Держитесь, хозяева, - гостёчек едет!
Впервые распёрло меня улыбкой
(помимо воли, ей-богу), когда без подсказки
вышел в нужном месте и сразу узнал всё,
ощутил спиной – холодящий вал днепровской
свежести, а лицом с готовностью обратился
вперёд и выше – к Чернечей горе. Я просто
стоял и дышал. Я знал, куда и зачем теперь
следовало идти, но хотелось выдержать
эту красивую паузу перед желанной
встречей, щедрым застольем, баламутным,
душевным, нескончаемым славянским
разговором.
Дни пошли плотные, наколоченные
под завязку, но мир всё равно находил
щель и просачивался, вторгался. Умер
Солженицын. Ушёл, высказавшись настолько
полно, как не удавалось, пожалуй, ни
одному российскому писателю. Опять и
опять на наших глазах уходит выработавшийся,
почти выдохшийся двадцатый век – уже
не надрывный, измочаленный, с рваной
раной вместо орущего рта на столетнем
затравленном лике, а застывший в
непрояснённом недоумении: что же это
было с нами? Как могло такое случиться?
И что делать теперь уцелевшим?.. Солженицын
молчал, хотя многие из пришедших
проститься, уверен, до последнего
надеялись, что он превозможет
непревозмогаемое и скажет, произнесёт
некое окончательное слово, от которого
легче и понятнее станет людям недержавным
и от которого отпрянет, отшатнётся тот
низенький государственный человек,
вечный полковник-гебешник, и сюда
пришедший по долгу службы, Государство
делало вид, что оно понимает и ценит
Солженицына. Не удалось приручить при
жизни, так хоть посмертно всосать в
имперскую утробу, переварить, обезвредить,
как проделывало это со многими…Мелкие
люди во главе великой страны –
безобразнейший парадокс истории.
Всё меньше тех, кто читал и
читает Солженицына, хотя бы и споря с
ним. Это тема отдельная, сложная, даже
болезненная. Но переберите всех живущих,
больших и известных, авторов: кого вы
можете представить следующим в ряду за
ним? Никого. Все остальные из других
рядов и шеренг. Власть мелких людей
может перевести дух: больше некому
противостоять ей на равных – пусть даже
одним несогласным молчанием вечного
протестанта.
А потом опять верх берёт живое,
сиюминутное. Вечность сильнее в вечном,
но мы-то живём-держимся во времени –
крошащемся, сыплющемся, ненадёжном.
Плетём-вяжем паутинку, бегаем по ней
вверх-вниз, как в старину матросы по
вантам (так, кажется?).
Прогулки вокруг города Ка,
прогулки по нему самому, прогулки по
интернету и телеэфиру: между ними уже
и зазоры неразличимы, не ощущаемы почти.
Лица с экрана и лица на улице могут быть
одинаково близкими и одинаково далёкими,
диалоги, придуманные сценаристом, и
диалоги, наговариваемые нами вживую,
продолжают друг друга через запятую.
И спросят меня: где ты был? И
отвечу: у свободных людей на свободной
земле. Могут возразить, мол, мнение моё
ошибочно, обманчиво, и вообще это
преувеличение. Согласен. Но мнение есть,
ощущение есть, куда ж деваться. И знаю,
куда возвращаться предстоит: на пленную
землю к пленным людям…
Вышли погулять по старому и
новому Ка. Заглядывали в книжные
магазинчики, в библиотеки, в музей с
церковной тишиною в нём, в церковь – с
тишиною музейной. Особенно умилила меня
скобяная лавка, в которой наряду с вилами
и гвоздями, листовым железом и кривозубыми
инструментами покупателям предлагались
за сходную цену очень даже приличные
книги, изданные в середине и в конце
прошлого века. Одно другому явно не
мешало, не противоречило: в хозяйстве
могло пригодиться и то, и это.
Куда ведёт дорога вдоль Днепра,
куда она должна приводить непременно?
В данном случае – к Поэту.
Чем больше на Земле стихотворцев,
тем меньше поэтов: для них не остаётся
о б ъ ё м а, а на плоскости они задыхаются.
Поэты нужны молодому миру, а быстро –
с ускорением свободного падения –
стареющий мир обходится без поэтов: он
к ним не успевает привыкнуть, приникнуть,
приблизиться, - волна смывает волну,
новое поколение смывает предшествующее.
Не люблю совершать паломничества
к памятникам, особенно не тянет к тем,
что посвящены поэтам. Сколь искусно ни
была б использована бронза, сколь
мастерски ни был бы применён дорогой
камень, - не могут они заместить в моём
восприятии художника, явленного в
текстах. И подслеповатая банька (с
единственным затянутым паутиной оконцем
– вместо иконы?), в коей закончил свои
дни и труды Председатель земного шара
Хлебников, куда больше сообщает мне о
нём, чем сто воздвигнутых монументов.
Признаю: мнение исключительно субъективное,
поэтому никому не навязываю. Но и утаивать
не стану.
Днепр, что чуден при любой
погоде, и кручи над ним, и даль Левобережья
(куда мне скоро предстоит возвратиться),
и само движение текучих водных масс –
туда, к Хортице, и далее – к морю, и густой
травный дух в Тарасовой хате (пусть и
стилизованной, да не прилизанной), и
дубы, свидетели всего, что тут происходило
со дня возвращения праха на родину, -
всё это мой личный заповедник. Остальное
– место государственного поклонения.
Как бы тесно ни застраивали мы землю,
есть пространства, где всем и всему
найдётся место. Назову три из них: память,
смерть и речь, которая живёт памятью,
преодолевая смерть.
Поздно вечером остановили
выбор на фильме Эмира Кустурицы. Весёлые
актёры, нелепые неунывающие герои
куролесили, дурачились, мир под ними
ходил ходуном, а я смотрел и не мог
улыбнуться даже из вежливости: для
укоренившегося жителя Керама на экране
не было ничего смешного. Запас смеха
иссякает быстрее запаса слёз. Это был
юмор для сытых зрителей в сытой стране.
Это была н о р м а, до которой Кераму
никогда уже не дотянуться.
Совсем другая жизнь совсем
других людей, несмотря на кучу схожестей,
подобностей - в мелочах, но в целом своём
она вертится по-иному, в ином ритме, в
ином направлении, с иными результатами.
Попадая в неё хотя бы и на несколько
всего дней, ты вынужден тянуться,
подравниваться в ряд со всеми (немного
похоже на армейское: выше голову, грудь
колесом, носок тянуть!), иначе возможны
осложнения. «Два человека не связались,
а вы хотите, чтоб миры так беззаботно
сообщались, точно соседние дворы…»
Я из шкуры вон не лез, поскольку
достаточно давно из оной вылез, что
оказалось делом несложным: она уже и
без того на мне болталась. Шкура ли
раздалась, я ли ссохся, - какая в том
принципиальная разница? Как один из
соавторов этого отдельно взятого дня
я оказался не на высоте призвания. Можно,
пожалуй, говорить о прямом проявлении
бездарности. Не я определял сюжетную
линию, не я подбирал персонажей, но хоть
какой-нибудь кунштюк, гроссфинал уж мог
бы предложить и, будь на то согласие
напарников, компаньонов (они же
собутыльники, други), разыграть. Расписать
этот дарованный день как пульку или
разделать как бог черепаху.
Последний вечер выдал нам
фейерверки, марши и ликование в Пекине
и массированные обстрелы с земли и с
воздуха в Грузии. Что из этого более
правомочно представлять человечество
как вид космической разумной материи?
Люд ликующий и люд воюющий одинаково,
по сути, поглощены собой, погружены в
себя, оглушены и ослеплены. Ни тем, ни
другим стихи не нужны. А кому они нужны?
Неподалёку от терема-теремка,
в котором мне посчастливилось проживать
в городе Ка, есть обычный старый колодец
с воротом. Крышка приглашающе откинута
– вот он, доступ к свежести, воде, живой
прохладе. Странный, однако, колодец: в
полуметре от него лежит здоровенный
чёрный пёс (мощная чёрная лбина, тяжёлая
морда покоится на лапах). Сразу за ним
сетка забора с соответственно расположенной
дырою в ней: цепь тянется через дыру до
самой будки, там же и миску глубокую
разглядеть можно…Колодец, колодец,
какова-то в тебе водица? Кто испить её
отваживается?..
День прощания. Последние темы,
последние слова. Я всё поглядывал на
Днепр – за автобусными стоянками, за
уличными деревьями, на Днепр, а не на
часы наручные, как должно бы.
Кадры замелькали в обратном
направлении. Пока я роскошествовал в
Ка, тут, в центре Мироновки, снесли-таки
памятник Ильичу. А чего ему, одинокому,
бесприютному, маячить? Жизнь, отведенная
историей, отшумела, пошла и вправду
другим путём, как он сам обещал на заре
мятежной юности. Остался пустой
четырёхгранник постамента и кучечка
отбившегося крошева – от целой эпохи
нескончаемых маршей и нескончаемой
крови. Когда партийный вождёк в сотый
раз взахлёб перечисляет, что было
воздвигнуто и построено, он скромно
умалчивает о самом великом достижении
всемирного коммунизма – превыше и
величественнее египетских и прочих
пирамид, Великой Китайской стены и даже
лунных кратеров. ГУЛАГ – имя этому
достижению. Мёртвое слово, нечеловеческое
слово, как и всё их мёртвое, нечеловеческое
дело.
…Ехать осталось десять часов.
Так и не повеял ветер странствий для
меня, да хоть бы ветерочек! Лёгкий
сквознячок, ничего не развеивающий, ни
сквозь что не проникающий, тему не
развивающий. Ночью спящий вагон напоминает
мне лазарет: белые свисающие до полу
простыни, беспокойный сон попутчиков…
А если прикрыть глаза и прислушаться к
сопению и храпу, то живо вспоминается
казарма, казарменная молодость…
Всё. Донецкий перрон. Круг
замкнулся. Шесть ночей вне дома, всего
лишь, а ощущение – раза в два дольше. Но
оно быстро пройдёт, улетучится, как
только сяду в электричку до Керама.
Ветер странствий надо иметь в себе, - со
стороны его не дождаться.
…Я уезжал с опущенной головою:
и на этот раз город Ка не дался мне. Не
открылся, не впустил в свою душу.
Я оставался чужеземцем… Кстати,
в запасниках памяти задержались образы
двух других городов Ка: в одном (в Каунасе)
на исходе Войны встретились будущие
мои родители; в другом (в Калининграде)
– на развалинах Войны и стройке Коммунизма
пытался с кем-нибудь встретиться я сам…Я
помню оба эти города – они меня нет.
Иногда, повторяя их названия, я приплетаю,
удваивая, ещё одну литеру, и тогда звучит
определённей, законченней, вполне
по-керамски: карр! Карр! Карр!
Сколько мне нужно отсутствовать
дома, чтобы хоть что-то стронулось,
изменилось в ощущениях, состоянии,
настрое? Шесть лет? Или и это не помогло
бы, а просто-напросто постарел бы на
шесть лет, и только.
Ни одного стихотворения не
привёз из этого путешествия. Пожалуй,
и к лучшему. Пусть хоть что-нибудь
останется невыплеснутым, невысказанным.
Забудется? Растворится? Значит, так надо
было. Словесный мусор, речевая
свалка…Свободная земля. Пленная земля.
Ветер странствий дует для свободных
людей, а пленные дрожат на сквознячке.
Неужели вот этою фразой и
заключить рассказ?
Ну что ж, если не находится
ничего своего, призовём на помощь
классику. «Сегодня я говорил слово к
убеждению в необходимости всегдашнего
себя преображения, дабы силу иметь во
всех борьбах коваться, как металл некий
крепкий и ковкий, а не плющиться, как
низменная глина, иссыхая сохраняющая
отпечаток последней ноги, которая на
неё наступила…» (Н. Лесков. Соборяне.)
…низменная глина, сохраняющая
отпечаток…
2008-08-29
Нью-Йорк на
Кривом Торце
Персональные сайты автора: Пасенюк Вячеслав. На два голоса
Пасенюк Вячеслав. Второй привет пульсара
© При оформлении страницы использованы иллюстрации Дэниэл Мэрриам (2), Юрия Клевера (2)
© Пасенюк Вячеслав, 2012
