Публицистика 7

Вячеслав Пасенюк

КУБОМЕТР ПУСТОТЫ. Продолжение

Ион Друцэ: «Опустошение слов привело не только к опустошению духа. Из-за него мы оказались в тисках социального и политического паралича, ибо ни до чего не можем договориться. Да и как достичь согласия, если я, говоря одно, подразумеваю совсем другое; ты, слушая меня, из того, что я подразумеваю, вычисляешь уже третье, он, присутствуя при нашей беседе, думает, что мы оба дурынды, и он останется при своих убеждениях, а убеждений у него никаких нету, так что, хотя нас всего трое и говорим мы как будто на одном и том же языке, во веки веков не свести нам концы с концами…Невозможность достигнуть общественного согласия заставляет выбрасывать в обиход всё новые и новые понятия, словосочетания в надежде хоть до чего-нибудь договориться. Увеличение лингвистической массы не только нарушает психическое равновесие, но приводит к некоему поэтическому зуду, при котором каждому хочется как можно больше сказать. Выговориться любой ценой – хоть кривыми, хоть извращёнными, хоть ничего не значащими словами. Конечно, слово для нас уже не Бог, оно стало для нас наркотиком. Беспомощное общество, извергающее немыслимое количество слов в минуту, - это то, чего, в сущности, так долго и так упорно добивались бесы…» Ну вот, а я-то, грешным делом, думал, что мрачнее меня никто не смотрит на слова, переставшие быть вещими, и на речи, переставшие быть пророческими.

У вас есть приличная башня из слоновой кости? И у меня нет. Зато есть башня из трухлявого самана, бракованного кирпича, иссохшего (чиркнешь – извлечёшь огонь) дерева и потрескавшегося шифера. На чём она стоит-держится? На честном слове, конечно, - другое здесь не спасло бы, задохнулось бы к чертям собачьим. А мы – я и моя башня – третий десяток добираем: в диком поле, в краю развалин и долгов, на углу улиц М. Горького и Октябрьской: показательное и даже зловещее сочетание.

Происхождение стихов, растворение стихов – до полного исчезновения в строкомассе, в океане лиризма: рифмованный и нерифмованный Солярис. «За всё, по всем счетам общество должно будет заплатить сполна. В том числе и за детей, выросших в вожделении фантика от жевательной резинки. И каждый из нас, брат, тоже заплатит. Я не жду пощады от этого времени. Ты подохнешь под забором мыловаренного завода – и это будет смерть, достойная пса или поэта, или станешь живым мертвецом, самодовольным придурком, которых и без того пруд пруди вокруг, ты будешь цвести и благоухать, пока в сокровенный ночной час не позавидуешь тем мертвецам: ибо мёртвые сраму не имут, их ничтожество позабыто, они не могут предать ни себя, ни других, не могут превратить ум свой в чадно пылающий факел, а сердце – в отстойник нечистот…» Василий Голованов. 1991.

Один из заслуженных киевских журналов предложил высказаться о литературном процессе Украины после 1991 года. Я схватился было и застрял на первых же абзацах. Процесс: как движение? Развитие? Или – суд времени, народа, общества? Суд литературы над временем, народом, обществом? Процесс как происходящее в Украине либо с самой Украиной? Литературный – в самой литературе? На стыке с читательским сообществом? На стыке с власть предержащими или с пресловутой вечностью? После 1991…а до этого он был? И хорошо ли, чётко ли мы помним и сам Девяносто первый (почти по Гюго), и комом проглоченные вслед за ним 92, 3, 4, 5…Может, взять поближе: после Две тысячи первого? Всё-таки, как там его, миллениум, кое-что должно же было отчеканиться в памяти – вехами, отметинами, отчёркиваниями на полях, хотя и накладывается без конца одно на другое…Нет, единственно доступный мне для анализа (все источники под руками) – процесс собственного старения, устаревания и одряхления. Но об этом в другой раз и в другом месте.

Марк Алданов. Пещера. 1935: «Темп всё ускоряется, надвигается такое наводнение книг, такая лавина печатной бумаги, что самая громкая литературная слава станет чистой фикцией: дай Бог запомнить одни имена, где уж тут будет читать!» Что бы он добавил, высунувшись из пещеры (башни из слоновой кости!) через семьдесят лет? Может быть, повторил бы вслед за Томасом Манном: «Вот она, сфера а в л а с а в л а л а к а в л ы, где, подавая пример и подражая идолам плодородия, люди блудили в праздничном свальном буйстве». Как не согласиться с литературоведом А. Козлачковым, что давление на руку писателя всего уже наговоренного в нашей усталой культуре столь велико, что она едва удерживает перо и с нечеловеческим усилием (или, допишу от себя, с нечеловеческой лёгкостью) выводит полузабытые знаки какой-то иллюзорной действительности. Но связи-то уже почти никакой нет. Всё жутко заборматывается и исчезает.

Простота козьмапрутковская была и остаётся нова, простота интернетовская есть и будет изначально стара. Елена Скульская (2004): «Бродский отлично знал, что человек – часть речи. Я физически ощущаю, как наша часть речи становится написанной симпатическими чернилами. На нас наступает новый язык – семантической нищеты и звукового бесстыдства; он не знает метафор, аллегорий, подтекста, он понимает только прямые высказывания (уточняю от себя: ему кажется, что он их п о н и м а е т). Порвалась синтаксическая связь времён. Когда-то отношения заключались в скорлупу золотого яичка общих смыслов, форм, ритма и синтаксиса; компьютерная мышка хвостиком вильнула, яичко упало и разбилось. Все всех могут иметь по емейлу». Выскочив из капкана истории-биографии, человек оказывается, - это в разговор вступает Михаил Эпштейн, - в странном, топологически вывернутом пространстве, где нет предстоящего горизонта, нет левого и правого, нет переднего и заднего. Полное отчаяние заставляет его вновь ощутить вкус чая – того самого, который распивает подпольный человек Достоевского на останках всех хрустальных дворцов будущего, когда и свету уже не остаётся на свете. Дальше открывается уже эсхатологически чистый запредел: безвкусие, бесцветие, беззвучие мира, свёрнутого как свиток. Этой литературе, очутившейся в запределе, чужда какая-либо направленность «за» или «против». Это усталая литература, которая, вообще-то, хотела бы заснуть навеки – ни о чём не жалея, ничего не желая. Но, подхватываю я, заснуть ей не дают: не даём мы, не дадут, по всей видимости, и несколько следующих поколений. Процесс настолько давно распочался, он так мощно был запущен ( В НАЧАЛЕ БЫЛО СЛОВО, И СЛОВО БЫЛО БОГ), и его настолько з а п у с т и л и, осквернили, выхолостили, что само собою не пройдёт, не рассосётся, - ещё долго будут писаки и писачки доеложивать, додалбливать, доканывать то, что по привычке называем словесностью (спасибо, хоть изящной называть перестали).

Чужие книги наполняют – свои собственные опустошают. «Слова, они приносятся из глубин, как будто вырванные с корнями, с куском леса мыслей, леса мозгов, в котором они живут и сталкиваются», - Виктор Шкловский, 60-е годы. Из тех же лет припоминается своё студенческое:

Нужны решительные сдвиги,

И подвиги нужны ещё,

Чтоб наши маленькие книги

Не умещались под плащом, - поместил так удобозримо не потому, что родненькое (стихи слабенькие, чем тут кичиться?), а чтобы воспользоваться удобной формулировкой для следующих построений. Книжек тогда у нас не было даже маленьких, то есть самодельные, рукописные сшитки – это да, но изданные типографским способом, как у взрослых, как у настоящих, куда там! Хотя кое-кому (в виде исключения, что ли) и тогда, когда Союз советских писателей, соревнуясь с Кремлём, старел на глазах, могло неожиданно пофартить, как нашей однокурснице, вовремя попавшей в поле нужного зрения и помещённой в обойму, как тогда выражались, молодых и перспективных. У неё и вправду была маленькая, с ладошку, книжечка под названием «Шаги». Я даже помню симпатичную строфу оттуда: «Ну и плачу, ну и радуйся, можешь с радости плясать, а зато я вижу радугу, что бывает лишь в слезах». Слёз потом хватило и у неё, и у тех, кто о подобном сборничке-крохотуле лишь мечтал, да и то сплёвывал трижды, чтоб не сглазить. Но ведь небольшими (не КРУПНЫМИ) были в большинстве своём и сборники взрослых, настоящих, осоюзенных поэтов: сдвигами и там не пахло, а подвиги описывались чужие и описывались плоско, хотя старательно и многословно. Редкие исключения (и посейчас оставшиеся в активе если не мировой, то русскоязычной поэзии) общего правила никак не отменяли. Мы не хотели так взрослеть, мы даже осмеливались уклоняться от выпадавших вдруг на поэтической рулетке счастливых шансиков примкнуть, присоединиться, пристаканиться к сонму – избранных или прибранных? Тогда всё для нас было впереди. Теперь всё для нас позади. Не раз и не два сменились плащи (помню, когда надоедал один и тот же дешёвенький плащок, я выворачивал его наизнанку – яркой полосатой подкладкой наружу – и так носил по славному городу Кал-аду (бывшему Кёнигсбергу), смеша нормальных советских бюргеров, точнее, желая насмешить, но им было не до меня: завершалась очередная пятилетка свершений и одолений), мы наконец-то выдали на-гора наши книжки: кто сколько осилил, исходя из тупых финансовых невозможностей. С той молодой поры наши творения стали ещё мельче, ещё незаметней для «всех», а самое обидное, для нас самих (руку на сердце положа). Проворонили, прооткладывались, опоздали. Как там у Рубцова Николая? - просвистели наши самолёты, прошумели наши поезда…Боюсь, что не только плащи, но и слова мы повывернули наизнанку, с такими вот, изнаночными, и станем век вековать, другим куковать. Вместо сдвигов и подвигов – натуральные фиги получились: в судьбе, в мозгах, в душах. Что ж, можно сказать наступившему веку: ну и плачу, ну и радуйся, с радости примись плясать, больше я не вижу радугу, утонувшую в слезах. Так, примерно.

Но куда точнее, осязаемее у Сальвадора Элисондо в его «Графографе»: наш литературный процесс дыхания, кровообращения, пищеварения в полную величину. Читаем и вникаем: «Я пишу. Пишу, что пишу. Зримо ощущаю, как пишу то, что пишу, и даже вижу, что я вижу, как пишу. Помню – я всегда писал и видел себя пишущим. Вижу себя, вспоминающего, что я всегда видел себя пишущим, и помню себя, видящего свои воспоминания, что я писал и пишу, видя, что пишу о том, что всегда помнил себя пишущим, и всегда писал о том, что я всегда помнил, что писал о том, как писал, и о чём писал, и что я всегда пишу так, как писал».

Моё многолетнее самоощущение: живу в братской могиле. Здесь тоже можно жить. Здесь живут очень и очень многие, только не все это понимают и признают.

Нас - на Украину – тысяч десять таких же, не смогших дотянуться до…уж не знаю чего именно. 9999 никогда не выйдут за пределы своих пределов.

Блок чувствовал,что пишет для вечности. Потом вечность провалилась в какую-то щель между двумя революционными годами. ВВМ слагал для Лили Брик, а позже для неё и для ЦКК идущих светлых лет…Ещё писали для вечеров в Политехническом и в Лужниках. Многие творили и творят для толстых журналов (с ними их и закопают). Бродский подозревал, что эта самая вечность отсутствует в нашем конкретном времени, а потому адресовался к Питеру (вместо Венеции), затем к Венеции (вместо Питера)…

Мы стараемся для наших самопальных книжечек. Гоголевский Петрушка (см. «Мёртвые души») читал, чтобы читать. Мы пишем, чтобы писать. Тщетность (тщета и суесловие) наших писаний даже для нас самих, не говоря уж про…, особенно наглядно предстаёт, выпирает, когда перебираешь-сортируешь вороха старых журналов, литгазет, антологий – московских, питерских, нашенских из-за рубежа, нашенских по месту прописки. Раздумываешь: что оставить до поры, до судного часа, а что предать честному, бескомпромиссному огню, дабы подкормить-поддержать очередной весенний либо осенний костерок. Стихи, стихи, стихи…Поэмы, поэмы, поэмы…О! Венок сонетов. Дважды о! Роман в стихах…Сколько слов, бумаги, работы. Сколько бычьего напряжения, не добавившего ни буквицы к отечественной и мировой словесности, к «культурному достоянию человечества». Утешать ли себя тем, что это тоже нужно было (и есть), что без гумуса ничего достойного не прорастало и не прорастёт? Утешать можно, да вот утешишь ли? «Душевный гумус, мой язык родимый, взмывает в никуда словесной пылью…» - выныривают из подожжённого вороха чьи-то отчаянные строки и благополучно сгорают.

Не относится ли и к нам характеристика, данная Белинским более полутора веков т.н. всяким-разным «переродившимся Ленским»: «…в них нет девственной чистоты сердца, в них только претензии на великость и страсть марать бумагу. Все они поэты, и стихотворный балласт в журналах доставляется одними ими. Словом, это теперь самые несносные, самые пустые и пошлые люди».

Что в окружающем мире зависит от моих стихов? Ничего.

Что от них зависит в моей жизни? Наверное, нечто зависит, иначе не стали бы они снова и снова наведываться, дразнить, вымаливать себе места под солнцем.

У Владимира Крылова в 2003 году сложилась следующая классификация плодов наших творческих стараний:

1)собственно произведения искусства, задача которых – развитие и совершенствование человеческой духовности; 2) произведения высокого профессионального мастерства и вкуса, цель которых – создание изысканных вещей, улучшающих качество жизни, но не содержащих значительного человеческого переживания; 3) творения, предлагающие публике отдых и развлечения; 4) то, что обеспечивает потребности жизнедеятельности на уровне современной цивилизации (эмблемы, реклама, торговые марки и проч.); 5) то, что используется в качестве идеологического оружия; 6) то, что обслуживает физиологические удовольствия человечества (- порнуха, что ли?); 7) произведения, наносящие прямой ущерб человеческой духовности и уничтожающие самоё душу (- никак чёрная магия со всеми её дозорами?). Вот такой расклад. Где тут наше с вами располагается? Первая полочка для небожителей, ясное дело. Хотелось бы как-нибудь на второй примоститься, но не получается совместить все три составляющих (если вам повезёт, буду только рад). Третья и четвёртая полочки хорошо оплачиваются, значит, это к нам не относится («Мне и рубля не накопили строчки, краснодеревщики не слали мебель на дом…»). Говорят, во время предвыборных кампаний и тут, на пятой позиции, некоторым избранным песнопевцам везёт. Нас опять каким-то нехорошим образом обошли ( = обнесли на пиру жизни). Чтобы преуспевать на шестой, надо иметь какой-никакой опыт, изощрённую в нужном направлении фантазию и определённого толка мастерство, да-да. Ничего подобного за собою не числя, и сюда не попадаем. А седьмая полочка нам и даром не нужна: во-первых, по маловерию нашему; во-вторых, из-за жалости к ближним (им и без магии хреново на белом свете); в-третьих, гордость не позволяет. Вывод: либо классификация неполная, либо мы совсем уж несуразные, либо, в конце концов, не относимся к людям творческим, а посему и плоды наши ненатуральные, муляжные.

А не прояснит ли положение, в котором мы столь неожиданно очутились, Вячеслав Пьецух. В его когдатошней (нашумела, прошумела, отшумела) «Новой московской философии» находим близкие нам рассуждения: «Несмотря на то, что с первого взгляда такая задача может показаться если не праздной, то во всяком случае умозрительной, было бы очень кстати (- и мы о том же самом талдычим) как-то разобраться в тех отношениях, которые существуют между жизнью и тем, что мы называем литературой. Решить эту задачу, конечно, будет не просто, поскольку их отношения архиневразумительны, но заманчиво: во-первых, заманчиво выяснить, в какой степени изящная словесность есть игра, а в какой – книга судеб, учебник жизни; во-вторых, определившись в этих объяснительных степенях, в принципе можно выйти на разгадку кое-каких тайн духа и бытия, потому что, чем чёрт не шутит, может быть, литература в состоянии гораздо больше поведать о жизни, чем жизнь о самой себе; в-третьих, известно, что литература есть бытие превращённое, преломлённое через художественный талант, и преломлённое как-то так истинно, что в Татьяну Ларину веришь вернее, нежели в соседку по этажу; наконец, если совсем не жить, то есть жить, но совершенным пустынником и аскетом, а читать только величественные книги (- которые, см. выше, не умещаются под плащом), то вот что чудно – это будет по крайней мере занимательная жизнь. Как-то разобраться в отношениях, сложившихся между реальностью и её художественной ипостасью, можно, например, при помощи простейшего уравнения: корень квадратный из жизни, помноженный на талант, = литературе. Что такое жизнь, мы вроде бы знаем – продолжительный праздник личного бытия (- тут я с автором не согласен: так выглядит жизнь счастливого или хотя бы удачливого человека, а много ли таковых насчитаем среди людей вообще, а уж среди пишущей братии и подавно); что такое корень из жизни, можем себе представить – удавшийся праздник личного бытия (- то есть, я так понимаю, и гостям твоим понравилось, и тебе ничего, нормально, хотелось бы повторить); что такое литература, тоже знаем – тот же праздник, но только сдвинутый по горизонтали времени и пространства,при этом умножаемый на талант. Одно смущает: что есть талант? Это, конечно, всем иксам икс, это во всех отношениях глухая величина. Значит, математический подход нас не выручит, поскольку неизвестное в уравнении так глубоко неизвестно, что оставляет слишком много загадочного простора… Первое, что далее приходит на ум: поскольку литература – это то, что как ей угодно кромсает и переиначивает бытие, исходя исключительно из каприза художественного таланта, то, следовательно, он сам и есть, в частности, способность как угодно кромсать и переиначивать бытие. Для начала из этого вытекает, что всякий, кто пером замахивается на жизнь, - уже в той или иной степени художественно талантлив, даже если при этом он замахивается, как совсем маленькие дети, деланно и неловко…»

Затянувшийся, надо признаться, пассаж, к тому же с моими вплетениями-комментариями. Однако хотя бы не обескураживающий, не так ли? Раз мы замахиваемся пером (карандашом, пишмашинкой, компьютером, голой рукой, серпом и молотом, бронзовой дланью – продолжать, как и бескорыстно творить, можно до бесконечности), то поступаем так, исходя из талантливости, пусть даже по-детски деланной и неловкой.

«Шарлатанов и мошенников примерно равное количество в любой художественной школе. Поэтому не стоит говорить об именитых полуграфоманах, получающих гранты и представительствующих на международных фестивалях».Утверждение Н. Крыщука (2004) и удивило, и успокоило. Первая реакция: как же не стоит о них говорить? Ещё как стоит! Надо просто пальцем показывать и клеймить, клеймить – во имя святой нашей классики. Поразмыслив, притормозил: полученные ими гранты нам всё равно не достались бы и на фестивали те нас опять же не позвали б (уж такие мы с вами заговорённые – не от сглазу, а от шального успеха). А ещё особый привкус удовлетворённости: и эти субчики, пусть даже именитые, недалеко от нас оторвались, в той же пустоте шарятся. Продолжим выпиской из томика Лидии Гинзбург: «Существуют стихи не то что ниже, а вообще вне стихового уровня…Слова в них – и бытовые, и книжные никак не трансформированы. Просто словарные слова, с которыми решительно ничего не случилось оттого, что они … попали в единый и тесный ряд. Нет, всё же случилось – механическая ритмизация не позволяет им с достоинством выполнять своё нормальное коммуникативное назначение. Наряду с узаконенной стихобработкой официальных эмоций – неотрегулированная графомания, отнюдь не чуждающаяся модернизма. Эта разновидность особенно любит верлибр, где можно что угодно, не встречая сопротивления, совокуплять с чем угодно». Эту бы характеристику и выносить на лицевую сторону наших кисло-сладких изданьиц, сборничков, антоложек – как своего рода предупреждение Минздрава.

«Ваше творчество, увы, вторично…» А чьё первично? Ежели по цепочке вернуться к первоистокам, то даже Адам, буде он принялся бы развлекать Еву строфами собственноручного изготовления, не был бы первым: до него был Творец, коему пели вдохновенные псалмы неисчислимые хоры ангелов. Вот бы подслушать да разузнать: какой размер преобладал? Какая строфика? А может, белый стих, верлибр, какой-нибудь исходный дадаизм, нечто простое как мычание?.. Мы все обречены на вторичность изначально. Вопрос, пожалуй, может стоять лишь о сортности вторичности. Дело, которым мы занимаемся, достаточно странное, шаткое. Каждый стих – это момент бытия, остановленный в полёте. Всё, останавливаемое в полёте, теряет какие-то необходимые качества. Их должен восполнить тот, кто имел смелость или наглость посягнуть на, в общем-то, ему не принадлежащее. А что мы можем добавить к тому, что было живым моментом бытия? Образно говоря, свои кровь и тело. Иногда это удаётся, чаще нет. Вот отчего путь за каждым ищущим, жаждущим, рвущимся устелен мертворождёнными существами.

Лидия Гинзбург: «Сейчас удивительно много людей пишут хорошие стихи. Трансформированное слово, поэтические ходы мысли, стиховые средства – всё на месте. Тут-то и начинается беда – драма ненужных хороших стихов. В них нет мысли: поэтическая мысль – не выжимка из стиха, а самая плоть его». Сколько ненужных хороших стихов можно натолкать в кубометр пустоты? А сколько плохих, нужных одному лишь автору и то непонятно для чего?

Евгений Рейн: «Сегодня публиковать стихи – всё равно что швырять их в бездну. Ни всплеска, ни эха. Никто не откликнется. А может, никто уже и не читает. По-моему, даже сами поэты уже не следят за творчеством своих собратьев. Человек, пишущий стихи, оказался в абсолютном вакууме». То есть в отведённом ему по праву кубометре пустоты?.. И даже Евгений, и даже Рейн о том же самом! Тут бы нам и замолчать, склонивши головы, да нельзя: всего полдорожки пройдено. Вперёд, товарищи-други мои!

О мировая Сеть, о интерсвет! Авоська интернациональная, инфернальная сфера, ждущая своего Данте. Шлюха безразборная (пока ты не в моих руках) и любовница сладчайшая, ненасытная, когда я вхожу в тебя трепещущими пальцами и погружаюсь самою мякотью сознания во все запредельные зоны… А набьём-ка эти немеряные кубометры своими текстами – как бы стихами и словно бы прозой!

Кто-то из молодых поделился со мною: в наши дни умник без интернета = дурак в квадрате. Что ж, мы работаем на разных делянках: он – для будущего, я – для прошлого. Коллега попенял мне на то, что не перевожу своё «творческое наследие» на платиновый диск – для потомков. Сам-то он уже расстарался, - дрожите, потомки!

Французский исследователь В. Волкофф набрёл на бесподобное уравнение: Бог, делённый на человека = человеку, делённому на компьютер. Тогда получаем: Бог, умноженный на компу, = удвоенному человеку? Белиберда, причём с нехорошим душком – серой отдаёт, бесовством своего рода. А скажите, что лучше, выше, достойнее: графоманство по старинке или графоманство интернетское?

«И нету никакой надежды, если в стихах моих нет твоего дыханья…» - выстрелило из уже известного вам костерка безымянными стихами. Дыханье наших читателей: кто его слышал, тот воистину счастлив, потому что оправдано всё его скрипение и корпение. А представьте, что из школьных программ исключено имя Пушкина. Сколько насчитается тех, кто снимет пушкинские томики с библиотечной полки, чтобы почитать для себя, чтобы пожить рядом с Пушкиным? А сколько таковых останется через пять лет, через четверть века, когда сменится поколение? Вот и не станет Пушкина.

Достаточно ли среди нас читателей? Много ли среди них действительно (а не продолжающих дело гоголевского героя)

ч и т а ю щ и х, то есть извлекающих мёд и яд из поэтического слова? Может быть, так: сколько настоящих, не придумавших себя стихотворцев, столько же истинных читателей. Любите поэзию, если сможете. Служите ей, если сумеете. Золотых гор она не обещает, - спасибо ей и за то, что по-прежнему противостоит вселенской затхлости и спёртости. Остальное – за нами.

В каждой бочке мёда должна присутствовать своя ложка дёгтя, иначе не ощутим в должной мере медового вкуса.

«Тьма внизу не рождённая, не сотворённая, никаким искусством не сличённая ни с тоской, ни со злобой…» Вс. Иванов. А над этою тьмою тем – мы, как раз и пытающиеся сличить её с тоскою да злобой ли, с надеждой и счастьем ли. Страдальцы пера. Хотим парить над бездною, одначе куда чаще просто кишим в ней, потому и обозначены как «едучая кишь» (Ал. Ремезов). Не к нам ли обращены эти упрёки да укоризны прочно забытого классика Сергеева-Ценского: «Ах вы, надоеды! Ах вы, ненаеды! Ах вы, ненасыты! Ах вы, неналопы! Ах вы, ненатрески! Ах вы, ненажоры!..Прочь от меня, окаянная сила! Мало вам места, где пастись?» А где же нам и пастись, как не на поле словесности-бессловесности, другого места для нас во всей Вселенной не припасено.

Вероисповедание: поэтоман.

Национальная принадлежность: племя стихотворцев.

Далее нечто вроде конспекта статьи Станислава Яржембовского (2004).

Нынешние писатели – неверующие в самом полном смысле этого слова. Они не верят ни Богу, ни чёрту, ни окружающему их миру, ни даже самим себе. Верят они только в своё «мастерство». Но именно оно оказывается зыбким миражом, расползающимся при первой же попытке вглядеться в него: когда литература перестаёт быть средством общения, вместе с этой своей функцией она теряет и самоё себя.

Современный автор обращается к своему подсознанию, в котором, как он полагает, содержится творческий материал в чистом, первозданном виде. Но свобода стихийного творчества цивилизованного человека иллюзорна: наше нынешнее подсознание – не первобытный творческий хаос (основа мифотворчества), а хаос (основа бестолковщины всеобщей) вторичный, мусорная свалка идей, концепций, образов – всяческой литературщины.

Нынешние творцы работают не с упругим первозданным материалом, а с пластилином. Здесь и фантасмагории на основе литературно обработанных сновидений, и художественный эксгибиционизм как публичная демонстрация собственных неизжитых комплексов, и банальнейший шизофренический бред. Один из непременных признаков современной словесности – слабоумие или скудоумие: элементарная неспособность удержать общий план и общий смысл произведения. Пластилиновая вещь расползается в бесформенную массу сама собой, просто в силу своей аморфности.

…Питерский критик, мне сдаётся, несколько приукрасил положение дел в нашем царстве: оно и намного проще, и намного сквернее. Видимо, он судил по тем выбросам псевдотворческой энергии, что выплёскиваются на страницы традиционных столичных «проектов».

Ах, наши провинциальные пупсня и глянец: антоложество всех мастей, мёртворождённые альманахи, фестивали, сообщества и конгрессы, - чем пышнее названо, тем больше убожества на выходе.

Плодитесь и размножайтесь! – наше племя восприняло данный завет слишком уж буквально. Это старый приёмчик – брать не качеством, так количеством. Но брать-то, как оказалось, нечего: все высоты взяты задолго до нас.

Вообразим ситуацию: Библия (пол-Библии, четверть Библии) лежит в какой-нибудь пещере, до сих пор не найденная и, соответственно, не прочитанная никем. Вопрос: как она, эта рукопись рукописей, участвует в жизни человечества? Естественно, никак. Хотя даже вообразить подобное до ужасного трудно.

Изданные нами за свой счёт или за счёт спонсоров (не все же такие раззявы и растопыры, как я) книги – они где? Они–то как участвуют в жизни? Малая часть мизерного тиража – у родных и близких (прочитаны ли, перелистаны?), кое-что удалось всучить в библиотеки, остальное – штабельком – за спиной автора. Так воздвигаются пирамидки и мавзолейчики нашего времени.

В нашей сфере всё смешалось в кашу, и мы без тени сомнения причисляем себя к цеху и мастерам, не имея на это никакого м а т е р и а л ь н о г о права. Писатель (драматург, прозаик, эссеист, поэт…) – тот человек, который зарабатывает себе на жизнь писательским трудом. Остальное – чистое или нечистое любительство. Вот среди писателей и могут определяться уровни, вот из их продукции и складывается то, что можно называть текущей разноуровневой литературой. Всё прочее – игра воображения, плоды нездоровой фантазии, грехи самолюбования и проч.

Для чего мы пишем чем-то по лавровому листу? Ему же больно и противно, он совсем не этого ждал от нас. «И песня, и стих – это бомба и знамя…» И у нас есть пластмассовые пукалки, и мы водружаем штандартики. Съезжаются полсотни-сотня нормальных с виду людей разного возраста и пола, подвинувшихся на почве рифмования. Читают много и долго, обижаются, если их ограничивают во времени. Потом выпивают много водки, разбирают «дипломы», фотографируются на память (?) и разъезжаются – до следующего раза. Многие настолько в это втягиваются, что могут и не выжить, если их вдруг отлучить. Так складывается племя кочевых стихотворцев.

«Слова?.. Ну да! Слова. Я филолог и, следовательно, их владыка; а они – мои подданные; и, как хороший государь, я отдаю им свою жизнь. Но разве мне нельзя когда-нибудь отречься?» А. Франс.

…я бесстыже заглядывал под листочки, снимал и давил жуков, плющил-размазывал обильные припадочно-жёлтые яйцекладки, беззвучно расщёлкивал красненькие тельца личинок: какое незаменимое средство для релаксации, для медитации и вообще – после того, как прочитаешь, изучишь, переживёшь очередную стопу нашей писанины. Или после подробного сообщения об очередном всеукраинском (вселенском?) поэтическом фестивале.

Сфокусируйтесь: перед вами в пустом пространстве голый белый лист, и где-то на нём плавающее, как цветок в проруби, одно-единственное жуткое слово – ПИШУ

- - - и ни точки, ни многоточия, ни иных знаков препинания: нечего препираться, не на чем препинаться. Жуки ползают, соловьи наяривают, трубы ржавеют, дом разваливается, годы проходят, а я всё так же размеренно располагаю значки на голом листе. И другие нормальные мужчинки и женщинки нормально размещают чёрные значки в определённом порядке на чистой плоскости.

Надо бы гордыми быть, а мы всего только нескромные, да и то изредка. Что же делать? Возвращать глагол «пишу» к неопределённой форме, оперять его восклицательным знаком и действовать в соответствии с полученным указанием свыше.

«Мол, жил-был мальчик во предместье, с бумажным временем на «ты», и всё писал «умри – воскресни», пока не кончились листы». С. Попов, родившийся в 1962. Гляди-ка, на целых двенадцать лет – на целое другое детство моложе, а как с о з в у ч н о выразился! Что касается листов, то это не проблема: с таким же успехом (с той же надеждой прозвучать, донести, воскреснуть) можно чертить прутиком на песке, царапать гвоздём на прокалённой июлем глине, шуршать мелом на недоразвалившейся кирпичной стене, в конце концов – просто водить пальцем в воздухе перед собою. Завершиться это может только с личным выпадением тебя из процесса, но завершиться только для тебя, ибо – слышишь? Вокруг, над и под, вблизи и вдали – пишут, чертят, царапают, шуршат, водят. Человечество умеет сочинять – значит, оно будет сочинять. Или – набирать на электронных штучках-дрючках. Или ещё как-то приловчится. Так что, пиши, пиши и пиши. Авось, что-нибудь останется, застрянет в щёлочке между временами. Сколько понакатал Миллер? Десятки томов? А в памяти у всех одно, и уже без имени - стишок про вечного зайчика и не менее вечного охотника. Раз, два, три, четыре, пять – сколько ни стреляй, кто-нибудь всё равно отправится гулять вдоль и поперёк родимого алфавита.

Графоман – это звучит гордо! Достоин уважения и, может быть, поклонения бескорыстно любящий письмо, сам процесс «письма как такового», не претендующий на лавры, на признание, на место под солнцем славы, на малюсенький абзац, да просто на упоминание в нашей словесности («что жил, де, такой певец кипячёной и ярый враг воды сырой»). Не рвущий на груди рубаху, не берущий за грудки не упасшегося вовремя читателя-слушателя, а смиренно, зачарованно заполняющий лист за листом… Хотя много ли их, вот таких? Кто слово «поэт» воспринимает только как начертанное и произнесенное с большой буквы, а потому никак с собою (смиренным, зачарованным) не соотносимое…

Были времена, когда люди, можно сказать, лелеяли своих певцов-сказителей: завораживало это искусство вплести в слова яркие, неожиданные, стройные всё вокруг – самих людей, события, их сводившие и разлучавшие, звезду и подорожник.

Были и другие эпохи, когда певцов и сказителей с удовольствием травили, отлавливали как бешеных собак, сжигали и стреляли, чтобы не вплетали они в словеса слепящие, ошарашивающие, нераздельные того, что не дозволялось очередным Юпитером или попросту дикостью человеческой.

(Продолжение на следующей странице)