Чичибабин Борис. Путешествие к Гоголю

ПАСТЕРНАКУ

Твой лоб, как у статуи, бел,

и взорваны брови.

Я весь помещаюсь в тебе,

как Врубель в Рублеве.

И сетую, слез не тая,

охаянным эхом,

и плачу, как мальчик, что я

к тебе не приехал.

И плачу, как мальчик, навзрыд

о зримой утрате,

что ты, у трех сосен зарыт.

не тронешь тетради.

Ни в тот и ни в этот приход

мудрец и ребенок

уже никогда не прочтет

моих обреченных...

А ты устремляешься вдаль

и смотришь на ивы,

как девушка и как вода

любим и наивен.

И меришь, и вяжешь навек

веселым обетом:

- Не может быть злой человек

хорошим поэтом...

Я стих твой пешком исходил,

ни капли не косвен,

храня фотоснимок один,

где ты с Маяковским,

где вдоволь у вас про запас

тревог и попоек.

Смотрю поминутно на вас,

люблю вас обоих.

О, скажет ли кто, отчего

случается часто:

чей дух от рожденья червон,

тех участь несчастна?

Ужели проныра и дуб

эпохе угоден,

а мы у друзей на виду

из жизни уходим.

Уходим о зимней поре,

не кончив похода...

Какая пора на дворе,

какая погода!..

Обстала, свистя и слепя,

стеклянная слякоть.

Как холодно нам без тебя

смеяться и плакать.

1962

СТИХИ О РУССКОЙ СЛОВЕСНОСТИ

Ни с врагом, ни с другом не лукавлю.

Давний путь мой темен и грозов.

Я прошел по дереву и камню

повидавших виды городов.

Я дышал историей России.

Все листы в крови - куда ни глянь!

Грозный царь на кровли городские

простирает бешеную длань.

Клича смерть, опричники несутся.

Ветер крутит пыль и мечет прах.

Робкий свет пророков и безумцев

тихо каплет с виселиц и плах...

Но к о г д а закручивался узел

и к о г д а запенивался шквал,

Александр Сергеевич не трусил,

Николай Васильевич не лгал.

Меря жизнь гармонией небесной,

отрешась от лживой правоты,

не тужили бражники над бездной,

что не в срок их годы прожиты.

Не для славы жили, не для риска,

вольной правдой души утоля.

Тяжело Словесности Российской.

Хороши ее Учителя.

2

Пушкин, Лермонтов, Гоголь - благое начало,

соловьиная проза, пророческий стих.

Смотрит бедная Русь в золотые зерцала.

О, как ширится гул колокольный от них!

И основой святынь, и пределом заклятью

как возвышенно светит, как вольно звенит

торжествующий над Бонапартовой ратью

Возрождения русского мирный зенит.

Здесь любое словцо небывало значимо

и, как в тайне, безмерны, как в детстве, чисты

осененные светом тройного зачина

наши веси и грады, кусты и кресты.

Там, за ними тремя, как за дымкой Пролога,

ветер, мука и даль со враждой и тоской,

Русской Музы полет от Кольцова до Блока,

и ночной Достоевский, и всхожий Толстой.

Как вода по весне, разливается Повесть

и уносит пожитки, и славу, и хлам.

Безоглядная речь. Неподкупная совесть.

Мой таинственный Кремль. Наш единственный храм.

О, какая пора б для души ни настала

и какая б судьба ни взошла на порог,

в мирозданье, где было такое начало -

Пушкин, Лермонтов, Гоголь,- там выживет Бог.

1979

ПУТЕШЕСТВИЕ К ГОГОЛЮ

1

Как утешительно-тиха

и как улыбчиво-лукава

в лугов зеленые меха

лицом склоненная Полтава.

Как одеяния чисты,

как ясен свет, как звон негулок,

как вся для медленных прогулок,

а не для бешеной езды.

Здесь божья слава сердцу зрима.

Я с ветром вею, с Ворсклой льюсь.

Отсюда Гоголь видел Русь,

а уж потом смотрел из Рима...

Хоть в пенье радужных керамик,

в раю лошадок и цветов

Остаться сердцем не готов,

у старых лип усталый странник,-

но так нежна сия земля

и так добра сия десница,

что мне до смерти будут сниться

Полтава, полдень, тополя.

Край небылиц, чей так целебен

спасенный чудом от обнов

реки, деревьев и домов

под небо льющийся молебен.

Здесь сердце Гоголем полно

и вслед за ним летит по склонам,

где желтым, розовым, зеленым

шуршит волшебное панно.

Для слуха рай и рай для глаза,

откуда наш провинциал,

напрягшись, вовремя попал

на праздник русского рассказа.

Не впрок пойдет ему отъезд

из вольнопесенных раздолий:

сперва венец и капитолий,

а там - безумие и крест.

Печаль полуночной чеканки

коснется дикого чела.

Одна утеха - Вечера

на хуторе возле Диканьки...

Немилый край, недобрый час,

на людях рожи нелюдские,-

и Пушкин молвит, омрачась:

- О Боже, как грустна Россия!..

Пора укладывать багаж.

Трубит и скачет Медный всадник

по душу барда. А пока ж

он - пасечник, и солнце - в садик.

И я там был, и я там пил

меда, текущие по хвое,

где об утраченном покое

поет украинский ампир...

2

А вдали от Полтавы, весельем забыт,

где ночные деревья угрюмы и шатки,

бедный-бедный андреевский Гоголь сидит

на собачьей площадке.

Я за душу его всей душой помолюсь

под прохладной листвой тополей и шелковиц

но зовет его вечно Великая Русь

от родимых околиц.

И зачем он на вечные веки ушел

за жестокой звездой окаянной дорогой

из веселых и тихих черешневых сел

с Украины далекой?

В гефсиманскую ночь не моли, не проси:

"Да минует меня эта жгучая чара",-

никакие края не дарили Руси

драгоценнее дара.

То в единственный раз через тысячу лет

на серебряных крыльях ночных вдохновений

в злую высь воспарил - не писательский, нет -

мифотворческий гений...

Каждый раз мы приходим к нему на поклон,

как приедем в столицу всемирной державы,

где он сиднем сидит и путает ворон

далеко от Полтавы.

Опаленному болью, ему одному

не обидно ль, не холодно ль, не одиноко ль?

Я, как ласточку, сердце его подниму.

- Вы послушайте. Гоголь.

У любимой в ладонях из Ворсклы вода.

Улыбнитесь, попейте-ка самую малость.

Мы оттуда, где, ветрена и молода,

Ваша речь начиналась.

Кони ждут. Колокольчик дрожит под дугой.

Разбегаются люди - смешные козявки.

Сам Сервантес Вас за руку взял, а другой

Вы касаетесь Кафки.

Вам Италию видно. И Волга видна.

И Гремит наша тройка по утренней рани.

Кони жаркие ржут. Плачет мать. И струна

зазвенела в тумане...

Он ни слова в ответ, ни жилец, ни мертвец.

Только тень наклонилась, горька и горбата,

словно с милой Диканьки повеял чабрец

и дошло до Арбата...

За овитое терньями сердце волхва,

за тоску, от которой вас Боже избави,

до полынной земли, Петербург и Москва,

поклонитесь Полтаве.

1973

ПАМЯТИ А.ТВАРДОВСКОГО

Вошло в закон, что на Руси

при жизни нет житья поэтам,

о чем другом, но не об этом

у черта за душу проси.

Но чуть взлетит на волю дух,

нислягут рученьки в черниле,

уж их по-царски хоронили,

за исключеньем первых двух.

Из вьюг, из терний, из оков,

из рук недобрых, мук немалых

народ над миром поднимал их

и бережно, и высоко.

Из лучших лучшие слова

он находил про опочивших,

чтоб у девчонок и мальчишек

сто лет кружилась голова.

На что был загнан Пастернак -

тихоня, бука, нечестивец,

а все ж бессмертью причастились

и на его похоронах...

Иной венец, иную честь,

Твардовский, сам себе избрал ты,

затем чтоб нам хоть слово правды

по-русски выпало прочесть.

Узнал, сердечный, каковы

плоды, что муза пожинала.

Еще лады, что без журнала.

Другой уйдет без головы.

Ты слег, о чуде не моля,

за все свершенное в ответе...

О, есть ли где-нибудь на свете

Россия - родина моя?

И если жив еще народ,

то почему его не слышно

и почему во лжи облыжной

молчит, дерьма набравши в рот?

Ведь одного его любя,

превыше всяких мер и правил,

ты в рифмы Теркина оправил,

как сердце вынул из себя.

И в зимний пасмурный денек,

устав от жизни многотрудной,

лежишь на тризне малолюдной,

как жил при жизни одинок.

Бесстыдство смотрит с торжеством.

Земля твой прах сыновний примет,

а там Маршак тебя обнимет,

"Голубчик,- скажет,- с Рождеством!.."

До кома в горле жаль того нам,

кто был эпохи эталоном -

и вот, унижен, слеп и наг,

лежал в гробу при орденах,

но с голодом неутоленным,-

на отпеванье потаенном,

куда пускали по талонам

на воровских похоронах.

1971

ЗАЩИТА ПОЭТА

                      И средь детей ничтожных мира,

                      Быть может, всех ничтожней он.

                                                         А. С. Пушкин

С детских лет избегающий драк,

чтящий свет от лампад одиноких,

я - поэт. Мое имя - дурак.

И бездельник, по мнению многих.

Тяжек труд мне и сладостен грех,

век мой в скорби и праздности прожит,

но, чтоб я был ничтожнее всех,

в том и гений быть правым не может.

И хоть я из тех самых зануд,

но, за что-то святое жалея,

есть мне чудо, что Лилей зовут,

с кем спасеннее всех на земле я.

Я - поэт, и мой воздух - тоска,

можно ль выжить, о ней не поведав?

Пустомель - что у моря песка,

но как мало у мира поэтов.

Пусть не мед - языками молоть,

на пегасиках ловких проискав

под казенной уздой, но Господь

возвещает устами пророков.

И, томим суетою сует

и как Бога зовя вдохновенье,

я клянусь, что не может поэт

быть ничтожным хотя б на мгновенье.

Соловей за хвалой не блестит.

Улыбнись на бесхитростность птичью.

Надо все-таки выпить за стыд,

и пора приучаться к величью.

Светлый рыцарь и верный пророк,

я пронизан молчанья лучами.

Мне опорою Пушкин и Блок.

Не равняйте меня с рифмачами.

Пусть я ветрен и робок в миру,

телом немощен, в куче бессмыслен,

но, когда я от горя умру,

буду к лику святых сопричислен.

Я - поэт. Этим сказано все.

Я из времени в Вечность отпущен.

Да пройду я босой, как Бас?,

по лугам, стрекозино поющим.

И, как много столетий назад,

просветлев при божественном кличе,

да пройду я, как Данте, сквозь ад

и увижу в раю Беатриче.

И с возлюбленной взмою в зенит,

и от губ отрешенное слово

в воскрешенных сердцах зазвенит

до скончания века земного.

1971