* * *

Ежевечерне я в своей молитве

вверяю Богу душу и не знаю,

проснусь с утра или ее на лифте

опустят в ад или поднимут к раю.

Последнее совсем невероятно:

я весь из фраз и верю больше фразам,

чем бытию, мои грехи и пятна

видны и невооруженным глазом.

Я все приму, на солнышке оттаяв,

нет ни одной обиды незабытой;

но Судный час, о чем смолчал Бердяев,

встречать с виной страшнее, чем с обидой.

Как больно стать навеки виноватым,

неискупимо и невозмещенно,

перед сестрою или перед братом,-

к ним не дойдет и стон из бездны черной.

И все ж клянусь, что вся отвага Данта

в часы тоски, прильнувшей к изголовью,

не так надежна и не благодатна,

как свет вины, усиленный любовью.

Все вглубь и ввысь! А не дойду до цели -

на то и жизнь, на то и воля Божья.

Мне это все открылось в Коктебеле

под шорох волн у черного подножья.

1984

СИЯНИЕ СНЕГОВ

Как зимой завершена

обида темных лет!

Какая в мире тишина!

Какой на свете свет!

Сон мира сладок и глубок,

с лицом, склоненным в снег,

и тот, кто в мире одинок,

в сей миг блаженней всех.

О, стыдно в эти дни роптать,

отчаиваться, клясть,

когда почиет благодать

на чаявших упасть!

В морозной сини белый дым,

деревья и дома,-

благословением святым

прощает нас зима.

За все зловещие века,

за всю беду и грусть

младенческие облака

сошли с небес на Русь.

В них радость - тернии купать

рождественской звезде.

И я люблю ее опять,

как в детстве и в беде.

Земля простила всех иуд,

и пир любви не скуп,

и в небе ангелы поют,

не разжимая губ.

Их свечи блестками парят,

и я мою зажгу,

чтоб бедный Галич был бы рад

упавшему снежку.

О, сколько в мире мертвецов,

а снег живее нас.

А все ж и нам, в конце концов,

пробьет последний час.

Молюсь небесности земной

за то, что так щедра,

а кто помолится со мной,

те - брат мне и сестра.

И в жизни не было разлук,

и в мире смерти нет,

и серебреет в слове звук,

преображенный в свет.

Приснись вам, люди, снег во сне,

и я вам жизнь отдам -

глубинной вашей белизне,

сияющим снегам.

1979

СУДАКСКИЕ ЭЛЕГИИ

2

Настой на снах в пустынном Судаке...

Мне с той землей не быть накоротке,

она любима, но не богоданна.

Алчак-Кая, Солхат, Бахчисарай...

Я понял там, чем стал Господень рай

после изгнанья Евы и Адама.

Как непристойно Крыму без татар.

Шашлычных углей лакомый угар,

заросших кладбищ надписи резные,

облезлый ослик, движущий арбу,

верблюжесть гор с кустами на горбу,

и все кругом - такая не Россия.

Я проходил по выжженным степям

и припадал к возвышенным стопам

кремнистых чудищ, див кудлатоспинных.

Везде, как воздух, чуялся Восток -

пастух без стада, светел и жесток,

одетый в рвань, но с посохом в рубинах.

Который раз, не ведая зачем

я поднимался лесом на Перчем,

где прах мечей в скупые недра вложен,

где с высоты Георгия монах

смотрел на горы в складках и тенях,

что рисовал Максимильян Волошин.

Буддийский поп, украинский паныч,

в Москве француз, во Франции москвич,

на стержне жизни мастер на все руки,

он свил гнездо в трагическом Крыму,

чтоб днем и ночью сердце рвал ему

стоперстый вопль окаменелой муки.

На облаках бы - в синий Коктебель.

Да у меня в России колыбель

и не дано родиться по заказу,

и не пойму, хотя и не кляну,

зачем я эту горькую страну

ношу в крови как сладкую заразу.

О, нет беды кромешней и черней,

когда надежда сыплется с корней

в соленый сахар мраморных расселин,

и только сердцу снится по утрам

угрюмый мыс, как бы индийский храм,

слетающий в голубизну и зелень...

Когда, устав от жизни деловой,

упав на стол дурною головой,

забьюсь с питвом в какой-нибудь клоповник,

да озарит печаль моих поэм

полынный свет, покинутый Эдем -

над синим морем розовый шиповник.

1974

* * *

Между печалью и ничем

мы выбрали печаль.

И спросит кто-нибудь "зачем?",

а кто-то скажет "жаль".

И то ли чернь, а то ли знать,

смеясь, махнет рукой.

А нам не время объяснять

и думать про покой.

Нас в мире горсть на сотни лет,

на тысячу земель,

и в нас не меркнет горний свет,

не сякнет Божий хмель.

Нам - как дышать,- приняв печать

гонений и разлук,-

огнем на искру отвечать

и музыкой - на звук.

И обреченностью кресту,

и горечью питья

мы искупаем суету

и грубость бытия.

Мы оставляем души здесь,

чтоб некогда Господь

простил нам творческую спесь

и ропщущую плоть.

И нам идти, идти, идти,

пока стучат сердца,

и знать, что нету у пути

ни меры, ни конца.

Когда к нам ангелы прильнут,

лаская тишиной,

мы лишь на несколько минут

забудемся душой.

И снова - за листы поэм,

за кисти, за рояль,-

между печалью и ничем

избравшие печаль.

1977

* * *

В лесу соловьином, где сон травяной,

где доброе утро нам кто-то пропинькал,

счастливые нашей небесной виной,

мы бродим сегодня вчерашней тропинкой.

Доверившись чуду и слов лишены

и вслушавшись сердцам в древесные думы,

две темные нити в шитье тишины,

светлеем и тихнем, свиваясь в одну, мы.

Без крова, без комнат венчальный наш дом,

и нет нас печальней, и нет нас блаженней.

Мы были когда-то и будем потом,

пока не искупим земных прегрешений...

Присутствием близких в любви стеснена,

но пальцев ласкающих не разжимая,

ты помнишь, какая была тишина,

молитвосклоненная и кружевная?

Нас высь одарила сорочьим пером,

а мир был и зелен, и синь, и оранжев.

Давай же,- я думал,- скорее умрем,

чтоб встретиться снова как можно пораньше.

Умрем поскорей, чтоб родиться опять

и с первой зарей ухватиться за руки

и в кружеве утра друг друга обнять

в той жизни, где нет ни вины, ни разлуки.

1989

* * *

Когда я был счастливый

там, где с тобой я жил,

росли большие ивы,

и топали ежи.

Всходили в мире зори

из сердца моего,

и были мы и море -

и больше никого.

С тех пор, где берег плоский

и синий тамариск,

в душе осели блестки

солоноватых брызг.

Дано ль душе из тела

уйти на полчаса

в ту сторону, где Бело-

сарайская коса?

От греческого солнца

в полуденном бреду

над прозою японца

там дух переведу.

Там ласточки - все гейши -

обжили - добрый знак -

при Александр Сергейче

построенный маяк.

Там я смотрю на чаек,

потом иду домой,

и никакой начальник

не властен надо мной.

И жизнь моя - как праздник

у доброго огня...

Теперь в журналах разных

печатают меня.

Все мнят во мне поэта

и видят в этом суть,

а я для роли этой

не подхожу ничуть.

Лета в меня по капле

выдавливают яд.

А там в лиманах цапли

на цыпочках стоят.

О, ветер Приазовья!

О, стихотворный зов!

Откликнулся б на зов я,

да нету парусов,..

За то, что в порах кожи

песчинки золоты,

избави меня. Боже,

от лжи и суеты.

Меняю призрак славы

всех премий и корон

на том Акутагавы

и море с трех сторон!

1988

ЦЕРКОВЬ В КОЛОМЕНСКОМ

Все, что мечтала услышать душа

в всплеске колодезном,

вылилось в возгласе: "Как хороша

церковь в Коломенском!"

Знаешь, любимая, мы - как волхвы:

в поздней обители -

где еще, в самом охвостье Москвы,-

радость увидели,

Здравствуй, царевна средь русских церквей,

бронь от обидчиков!

Шумные лица бездушно мертвей

этих кирпичиков.

Сменой несметных ненастий и ведр

дышат, как дерево.

Как же ты мог, возвеличенный Петр,

съехать отселева?

Пей мою кровушку, пшикай в усы

зелием чертовым.

То-то ты смладу от божьей красы

зенки отвертывал.

Божья краса в суете не видна.

С гари да с ветра я

вижу: стоит над Россией одна

самая светлая.

Чашу страданий испивши до дна,

пальцем не двигая,

вижу: стоит над Россией одна

самая тихая.

Кто ее строил? Пора далека,

слава растерзана...

Помнишь, любимая, лес да река _

вот она, здесь она.

В милой пустыне, вдали от людей

нет одиночества.

Светом сочится, зари золотей,

русское зодчество.

Гибли на плахе, катились на дно,

звали в тоске зарю,

но не умели служить заодно

Богу и Кесарю...

Стань над рекою, слова лепечи,

руки распахивай.

Сердцу чуть слышно журчат кирпичи

тихостью Баховой.

Это из злыдни, из смуты седой

прадеды вынесли

диво, созвучное Анне Святой

в любящем Вильнюсе.

Полные света, стройны и тихи,

чуда глашатаи,-

так вот должны воздвигаться стихи,

книги и статуи.

...Грустно, любимая. Скоро конец

мукам и поискам.

Примем с отрадою тихий венец -

церковь в Коломенском.

1973