Чичибабин Борис. Плач по утраченной Родине

*  * *

Живу на даче. Жизнь чудна.

Свое повидло...

А между тем еще одна

душа погибла.

У мира прорва бедолаг,-

о сей минуте

кого-то держат в кандалах,

как при Малюте.

Я только-только дотяну

вот эту строчку,

а кровь людская не одну

зальет сорочку.

Уже за мной стучатся в дверь,

уже торопят,

и что ни враг - то лютый зверь,

что друг - то робот.

Покойся в сердце, мой Толстой

не рвись, не буйствуй,-

мы все привычною стезей

проходим путь свой.

Глядим с тоскою, заперты,

вослед ушедшим.

Что льда у лета, доброты

просить у женщин.

Какое пламя на плечах

с ним нету сладу,-

Принять бы яду натощак

принять бы яду.

И ты, любовь моя, и ты -

ладони, губы ль -

от повседневной маеты

идешь на убыль.

Как смертью веки сведены,

как смертью - веки,

так все живем на свете мы

в Двадцатом веке.

Не зря грозой ревет Господь

в глухие уши:

- Бросайте все! Пусть гибнет плоть.

Спасайте души!

1966

* * *

Сними с меня усталость, матерь Смерть.

Я не прошу награды за работу,

но ниспошли остуду и дремоту

на мое тело, длинное как жердь.

Я так устал. Мне стало все равно.

Ко мне всего на три часа из суток

приходит сон, томителен и чуток,

и в сон желанье смерти вселено.

Мне книгу зла читать невмоготу,

а книга блага вся перелисталась.

О матерь Смерть, сними с меня усталость,

покрой рядном худую наготу.

На лоб и грудь дохни своим ледком,

дай отдохнуть светло и беспробудно.

Я так устал. Мне сроду было трудно,

что всем другим привычно и легко.

Я верил в дух, безумен и упрям,

я Бога звал - и видел ад воочью,-

и рвется тело в судорогах ночью,

и кровь из носу хлещет по утрам.

Одним стихам вовек не потускнеть,

да сколько их останется, однако.

Я так устал! Как раб или собака.

Сними с меня усталость, матерь Смерть.

1967

КОЛОКОЛ

Возлюбленная! Ты спасла мои корни!

И волю, и дождь в ликовании пью.

Безумный звонарь, на твоей колокольне

в ожившее небо, как в колокол, бью.

О как я, тщедушный, о крыльях мечтал,

о как я боялся дороги окольной.

А пращуры душу вдохнули в металл

и стали народом под звон колокольный.

Да буду и гулок, как он, и глубок,

да буду, как он, совестлив и мятежен.

В нем кротость и мощь. И ваятель Микешин

всю Русь закатал в тот громовый клубок.

1968

* * *

Трепещу перед чудом Господним,

потому что в бездушной ночи

никого я не спас и не поднял,

по-пустому слова расточил.

Ты ж таинственней черного неба,

золотей Мандельштамовых тайн.

Не меня б тебе знать, и не мне бы

за тобою ходить по пятам.

На земле не пророк и не воин,

истомленный твоей красотой,-

как мне горько, что я не достоин,

как мне стыдно моей прожитой!

Разве мне твой соблазн и духовность,

колокольной телесности свет?

В том, что я этой радостью полнюсь,

ничего справедливого нет.

Я ничтожней последнего смерда,

но храню твоей нежности звон,

что, быть может, одна и бессмертна

на погосте отпетых времен.

Мне и сладостно, мне и постыдно.

Ты - как дождь от лица до подошв.

Я тебя никогда не постигну,

но погибну, едва ты уйдешь.

Так прости мне, что заживо стыну.

что свой крест не умею нести,

и за стыд мой, за гнутую спину

и за малый талант мой - прости.

Пусть вся жизнь моя в ранах и в оспах,

будь что будет, лишь ты не оставь,

ты - мой свет, ты - мой розовый воздух,

смех воды поднесенной к устам.

Ты в одеждах и то как нагая,

а когда все покровы сняты,

сердце падает, изнемогая,

от звериной твоей красоты.

1968

* * *

Тебе, моя Русь, не Богу, не зверю -

молиться молюсь, а верить - не верю.

Я сын твой, я сон твоего бездорожья,

я сызмала Разину струги смолил.

Россия русалочья, Русь скоморошья,

почто не добра еси к чадам своим?

От плахи до плахи по бунтам, по гульбам

задор пропивала, порядок кляла,-

и кто из достойных тобой не погублен,

о гулкие кручи ломая крыла.

Нет меры жестокости и бескорыстью,

и зря о твоем лее добре лепетал

дождем и ветвями, губами и кистью

влюбленно и злыдно еврей Левитан.

Скучая трудом, лютовала во блуде,

шептала арапу: кровцой полечи.

Уж как тебя славили добрые люди

бахвалы, опричники и палачи.

А я тебя славить не буду вовеки,

под горло подступит - и то не смогу.

Мне кровь заливает морозные веки.

Я Пушкина вижу на жженом снегу.

Наточен топор, и наставлена плаха.

Не мой ли, не мой ли приходит черед?

Но нет во мне грусти и нет во мне страха.

Прими, моя Русь, от сыновних щедрот.

Я вмерз в твою шкуру дыханьем и сердцем,

и мне в этой жизни не будет защит,

и я не уйду в заграницы, как Герцен,

судьба Аввакумова в лоб мой стучит.

1969

* * *

Сколько вы меня терпели!..

Я ж не зря поэтом прозван,

как мальчишка Гекльберри,

никогда не ставший взрослым.

Дар, что был неждан, непрошен,

у меня в крови сиял он.

Как родился, так и прожил -

дураком-провинциалом.

Не командовать, не драться,

не учить, помилуй Боже,-

водку дул заради братства,

книгам радовался больше.

Детство в людях не хранится,

обстоятельства сильней нас,-

кто подался в заграницы,

кто в работу, кто в семейность.

Я ж гонялся не за этим,

я и жил, как будто не был,

одержим и незаметен,

между родиной и небом.

Убежденный, что в отчизне

все напасти от нее же,

я, наверно, в этой жизни

лишь на смерть души не жил.

Кем-то проклят, всеми руган,

скрючен, согнут и потаскан,

доживаю с кротким другом

в одиночестве бунтарском.

Сотня строчек обветшалых -

разве дело, разве радость?

Бог назначил, я вещал их,-

дальше сами разбирайтесь.

Не о том, что за стеною,

я писал, от горя горбясь,

и горел передо мною

обреченный Лилин образ...

Вас, избравших мерой сумрак,

вас, обретших душу в деле,

я люблю вас, неразумных,

но не так, как вы хотели.

В чинном шелесте читален

или так, для разговорца,

глухо имя Чичибабин,

нет такого стихотворца.

Поменяться сердцем не с кем,

приотверзлась преисподня,-

все вы с Блоком, с Достоевским,-

я уйду от вас сегодня.

А когда настанет завтра,

прозвенит ли мое слово

в светлом царстве Александра

Пушкина и Льва Толстого?

1986

* * *

Кто - в панике, кто - в ярости,

а главная беда,

что были мы товарищи,

а стали господа.

Ох, господа и дамы!

Рассыпался наш дом -

Бог весть теперь куда мы

несемся и бредем.

Боюсь при свете свечек

смотреть на образа:

на лицах человечьих

звериные глаза.

В сердцах не сохранится

братающая высь,

коль русский с украинцем

спасаться разошлись.

Но злом налиты чаши

и смерть уже в крови,

а все спасенье наше

в согласье и любви,

Не стану бить поклоны

ни трону, ни рублю -

в любимую влюбленный

все сущее люблю.

Спешу сказать всем людям,

кто в смуте не оглох,

что если мы полюбим,

то в нас воскреснет Бог.

Сойдет тогда легко с нас

проклятие времен,

и исцеленный космос

мы в жизнь свою вернем.

Попробуйте - влюбитесь,-

иного не дано,-

и станете как витязь,

кем зло побеждено.

С души спадет дремота,

остепенится прыть.

Нельзя, любя кого-то,

весь мир не полюбить.

1991

ПРИЗНАНИЕ

Зима шуршит снежком по золотым аллейкам,

надежно хороня земную черноту,

и по тому снежку идет Шолом-Алейхем

с усмешечкой, в очках, с оскоминкой во рту.

В провидческой тоске, сорочьих сборищ мимо,

в последний раз идет по родине своей,-

а мне на той земле до мук необъяснимо,

откуда я пришел, зачем живу на ней.

Смущаясь и таясь, как будто я обманщик,

у холода и тьмы о солнышке молю,

и все мне снится сон, что я еврейский мальчик,

и в этом русском сне я прожил жизнь мою.

Мосты мои висят, беспомощны и шатки -

уйти бы от греха, забыться бы на миг!..

Отрушиваю снег с невыносимой шапки

и попадаю в круг друзей глухонемых.

В душе моей поют сиротские соборы,

и белый снег метет меж сосен и берез,

но те кого люблю, на приговоры скоры

и грозный суд вершат не в шутку, а всерьез.

О, нам хотя б на грош смиренья и печали,

безгневной тишины, безревностной любви!

Мы смыслом изошли, мы духом обнищали,

и жизнь у нас на лжи, а храмы - на крови

Мы рушим на века - и лишь на годы строим,

мы давимся в гробах, а Божий мир широк.

Игра не стоит свеч, и грустно быть героем,

ни Богу, ни себе не в радость и не впрок.

А я один из тех, кто ведает и мямлит

и напрягает слух пред мировым концом.

Пока я вижу сны, еще я добрый Гамлет,

но шпагу обнажу - и стану мертвецом.

Я на ветру продрог, я в оттепели вымок,

заплутавшись в лесу, почуявши дымок,

в кругу моих друзей, меж близких и любимых,

о как я одинок! О как я одинок!

За прожитую жизнь у всех прошу прощенья

и улыбаюсь всем, и плачу обо всех -

но как боится стих небратского прочтенья,

как страшен для него ошибочный успех...

Уйдет вода из рек, и птиц не станет певчих,

и окаянной тьмой затмится белый свет.

Но попусту звенит дурацкий мой бубенчик

о нищете мирской, о суете сует.

Уйдет вода из рек, и льды вернутся снова,

и станет плотью тень, и оборвется нить.

О как нас Бог зовет! А мы не слышим зова.

И в мире ничего нельзя переменить.

Когда за мной придут, мы снова будем квиты.

Ведь на земле никто ни в чем не виноват.

А все ж мы все на ней одной виной повиты,

и всем нам суждена одна дорога в ад.

1980