Публицистика 16.

Пасенюк Вячеслав.

Разверни ветер. Повествование о сотоварище

1. Подступ к теме

Листаю журналы — питерские, московские, нашенские, из-за ближних и дальних бугров:

не скудеет ни правая рука, ни левая, да и ногами немало наваяно-наворочено. Пышные словопостроения, но чуть ли не сплошь замороженные: пульс не прощупывается, хотя каждый раз где-нибудь сбоку обозначено: Щупать здесь.

И слово давно уже не серебро, а жетон пластиковый. Да и молчание наше... тоже не золото. Пузырь из жвачки размочаленной...

«... выскочив из капкана истории-биографии, человек оказывается в странном, топологически вывернутом пространстве, где нет представляющего горизонта, нет переднего и заднего. Полное отчаяние заставляет его вновь ощутить вкус чая — того самого, который распивает подпольный человек на останках всех хрустальных дворцов будущего, когда и свету уже не остаётся на свете. Дальше уже остаётся эсхатологически чистый запредел: безвкусие, бесцветие, беззвучие мира, свёрнутого как свиток. Слово беспамятствует среди прозрачных могил... этой литературе, очутившейся в запределе — без верха и без низа, без левого и правого, — чужда какая-либо направленность «за» и «против». Это усталая литература, которая хотела б «навеки так заснуть» — ни о чём не жалея, ничего не желая» (Михаил Эпштейн). Но заснуть ей не дают. Об одном таком будителе моя речь.

2. Сигида как явление природы

Припомните, сколько стихийных катавасий вы знаете... Добавьте ещё одну: Александр Сигида. Утверждаю со знанием дела, ибо видел, слышал, понимал, ощущал. Да, он не человек, а природное явление. В чересчур больших дозах может быть ужасен, в смысле — небезопасен: затянет в своё поле притяжения, переведёт на свою орбиту, и, когда опомнитесь, будет поздно. Хотя и хорошо.

На расстоянии рождает радость и вызывает восхищение. Это инфан террибль луганской словесности, запариватель литературных каш от Луга до Крыма, до Днепра и за оным... Крупен, щедр, громогласен, размашист, любвеобилен. Бизон, короче. Из прерий — между Краснодоном и многими из нас. А ещё: перпендикуляр, поставленный к нашей плоскости.

Даже те, кто, находясь вблизи рассматриваемого объекта, отвергают его сущнотсь, склоняют голову перед его данностью.

3. Сигида, как воплощение магнитного поля луганской словесности

«В наше время народы безлики — им не нужны живописцы; в наше время правители бесхарактерны — им не нужны историки; достаточно знать, какое положение занимает человек, чтобы предвидеть, что он совершит». (Ж.Ж.Руссо)

«Скоро появятся авторы, которые заставят себя расплющить свои внутренности и напечатать на них историю своего существования». (О.Бальзак)

«Не уверен, что разливанное море стихов в стране - признак особого благополучия, скорее наоборот. Скорее, это знак, что многие не находят для себя других, более естественных способов проявления таких разнообразных человеческих способностей...» (А.Кушнер)

Время нас не одолело,

скинув на потом.

Сигиде не надоело

биться в стену лбом... (В.П.)

Говоря о Сигиде, обминуть СТАН невозможно: Александр породил СТАН, каковой породил Александра. Все родимые пятна, родовые черты с одного переходят на другое и возвращаются к первоисточнику. Тот же раздрыг, то же раздолье, те же праздники и будни, та же стеклотара, наконец... Сообщество луганских мастеровых от текста, нелимитированных литераторов. Сотоварищество неофициальное, неформальное. Бог знает ещё какое, — оно перманентно распадается, рушится, разваливается и тут же возникает вновь, возрождается, вроде того же феникса... из сигаретного дыма и пепла. У становцев есть своя лирика и эпос: фестивали в Луганске и Симеизе, набеги степняков на фесты в иных городах и весях — от окраины до окраины... Это что-то запредельное! Никакого диктата, иерархии, дисциплины, скученности — напротив, сплошная анархия, взбаламученность, кто в степь, кто в град, кто в лес, кто по дрова. И тем не менее, они были, есть и будут. «Исчезая, возникаем», — могли бы начертать становцы на своём виртуальном знамени, следуя библейскому сюжету о погибшем зерне.

Сигида совершает свои личные набеги — из Атамановки на мегаполис, накрывает, как туча, как ветер, как чёрт знает что, и — пошло-поехало, завертелось, зажглось, защёлкало, засветилось. Есть контакт! Это с контрактами нам ка-то не везёт, а контактами — те ещё дела! Каждый вроде провода оголённого... В СТАНе нет вождей — там каждый себе батька, верховод, атаман. Но многие таят эти свойства глубоко в себе, под толстым шерстистым слоем сугубой воспитанности, корректности, респектабельности: чтобы походить на настоящих писателей, так сказать.

Сигида ничего не прячет, не таит: всё на поверхности, кипит, бурлит, переливается через край. И потому к нему тянутся, вокруг него роятся, на него надеются, даже поругивая, даже трижды сплёвывая от сглаза.

Многовато гипербол? Ничего, он заслужил. Кто может больше, пусть сделает больше: луга и степи хватит на всех и ещё раз на всех.

4. Текст как Сигида, и Сигида как текст

В чём зримая слабость книжек Сигиды? В раздёрганности, несобранности, неприбранности. Парадокс, но в том же их дремучая ила. Попытайтесь пригладить, причесать, упорядочить этот хаос, клубящийся едва ли не на каждой странице, и автора не станет. Примите нас чёрненькими, а беленькими мы быть не желаем.

По натуре я клептоман, проявляется это, когда берусь за чужие сборники. Нет, я не покушаюсь на лавры плагиатора, однако, прочитывая столбец за столбцом, прикидываю про себя: что с удовольствием присвоил бы (мало мне, видите ли, собственного рукоделья). Так вот, я перечитал вновь шесть доступных мне книжек Сигиды и выхватил от 59 до 92 текстов, которые включил бы в гипотетический свой томик под названием, скажем, «Разверни ветер» (строка из собрания Сигиды). Почему такой разбег от и до? Первое число — то, что взято безоговорочно. Второе — то, что надо либо прибрать кое-какие присвисты и привкусы... Ну-ка, пусть каждый, кто способен честно, со стороны, взглянуть на себя, рискнёт это проделать, чтобы увидеть, что окажется на выходе, а хоть из десятка томов и сотен публикаций...

Одна моя знакомая из Черкасс сетовала в письме, что не воспринимает поэзию скопом. Например, Осипа Мандельштама читает только в репринтном издании «Камня»: маленькая (меньше ладони) бледно-зелёная книжица Неполных семь десятков стихотворений, а всё на месте, как говорится, на века. Правда, выяснилось это иного позднее... И вот/ говорит моя конфидентка, те же стихи, но в мощном однотомнике либо в двухтомнике и смотрятся по-иному, как-то боком, и в весе своём утрачивают. Такое вот субъективное восприятие. В чём-то она права, никуда не денешься. Отбирать книгу — это вам не чемодан укладывать, хотя и последнее требует навыка и даже своего рода искусства.

Что дальше? Анализировать (разделять на кости и мясо) тексты? Доказывать, что автор достойный стихотворец? Внушать, что его книги заслужили внимание?.. Кому доказывать, кому внушать?

Работающие в школе, сознайтесь: скольких учеников вы убедили что NN великий поэт?

Критики (если вы ещё живы), раскройте карты: в сознание скольких потенциальных читателей вы внедрили мысль о том, что они пропадут, не прочитав того или иного произведения?

Далее, по словам создателя трагедий, тишина. И в этой тишине пусть своё говорят стихи, а я постараюсь набормотать — в унисон — своё.

* * *

я прячу от себя свои черновики

в глухие закутки заворожённой хаты;

мой глинобитный пол таят половики,

саманная душа сквозит через заплаты.

я должен покидать заветные места.

чтоб отвести беду, запутываю почерк.

крест-накрест провожу по зеркалу листа,

пытаюсь обойти без запятых и точек.

но яростный прогноз по-прежнему звучит,

теряясь в суете далёких суеверий.

… языческих зверей малюю на печи

и вышитым рядном завешиваю двери...

Бесполезно прятать от себя то, что носишь в себе, с чем ложишься и встаёшь.

Всю жизнь только и делаем, что покидаем заветные места (не считая их таковыми) ради других заветных мест, которые при ближайшем рассмотрении оказываются не лучше прежних.

Собственно говоря, мы живём в мире без запятых и точек (или сами пытаемся ими быть). Без пауз. Этакая бесконечная бегущая строка, кусающая саму себя за хвост. Кто мы в сей строке?

Чем яростней прогноз, тем больше укрыться в толще суеверий, где Змей Горыныч не страшней дождевого червя на садовой дорожке...

* * *

Горизонт — гривастый ящер —

девятнадцать терриконов;

настоящий чёрный ящик,

заповедник для драконов.

Отданный на поруганье,

отдыхает на плотине,

вызывая содроганье

в затаившейся равнине.

Ждущий каждое мгновенье —

оглушающего взрыва;

каждое прикосновенье —

как падение обрыва.

Погружающийся в звуки

неразгаданного бреда,

он лежит, раскинув руки,

с головой ушедший в лето... (Путешествие)

Может, первое, что сделал человек, познавая мир, это начал сравнивать себя со всем, что видел, слышал возле, обособляясь и приспосабливаясь одновременно. Человек ощущал свою оригинальность и жаждал понять, в чём именно она кроется, что с собою несёт, чем обернётся в будущем. Примерно то же самое побуждает поэтов использовать сравнения с чем угодно, лишь бы проявились потёмки человеческой души, лишь бы стала понятней наша сущность, лишь бы он приблизился к собственному  Я, лишь бы найти дорогу к сердцу читателя.

Условно говоря, всё в мире можно сравнить со всем в мире. Можно даже звёзды сравнить с пылью на пути неведомой колесницы времени...

* * *

Я бы слушал его, говорил бы с ним,

он учил весь мир размыкать пространство.

За его плечами сияет нимб,

он вчера вернулся из дальних странствий.

Если бы я верил, что кто-то пас

и остался он — это было б счастьем.

Разъярённой бездной сияет пасть,

разрывает время судьбу на части.

И какое дело, что было «до»,

потому что прошлое как монета —

под подкладкой старенького пальто —

пролетает век, а цены ей нету.

И пока льём воду в ручей, прости,

даже не решаясь расширить площадь,

и её не можем удержать в горсти,

потому и тонем в прозрачной толще. (Место рождения)

«Когда от пестроты современной литературы кружится голова, то хочется сделать над нею сознательно то, что память бессознательно делает с прошлым: выхватить из неё несколько особо примечательных явлений, а остальные насильно забыть». (М.Гаспаров)

Природа лирического текста такова, что всякая деталь, всякое слово (и даже полслова), применённое в самом ограниченном, узком, непрямом, даже негативном значении, всё-таки окрашивает собою текст стихотворения в целом.

Два полюса у Земли, и два полюса в сравнении: простор меж ними насыщен лирической энергией.

Мы живём в мире уподоблений. Сравнить — это отыскать путь в ещё неизвестному. Уподобить — приблизить, присвоить, усвоить. Расширить круг своей жизни, и вместе с тем самому войти в безмежный круг вечности.

В конце концов, возникает вопрос: может ли человек вообще существовать, не сравнивая, не уподобляя?

* * *

улицей синего в дымке Камброда

к шпалам и рельсам сползает трава;

тихо звеня — жестяная подвода —

катится вечером красный трамвай.

Там, на лежащем в тени перекрёстке,

в сумерках долгого, пыльного дня,

я узнаю себя в этом подростке;

он, интересно, узнает меня?

Что-то, конечно, надолго забыто;

это, возможно, совсем не Камброд.

катится вниз жестяное корыто,

кажется, кто-то стоит у ворот...

Стоит ли дёргать уснувшую память?

там, у калитки, наверно, отец...

мы с ним столкнулись горячими лбами

и разминулись совсем, наконец. (Старый трамвай)

Милевое поле текста можно уподобить полю магнитному. Со школьной скамьи памятен пример о том, как при внесении магнита все железные крупинки, что лежали хаотично, мгновенно выстраиваются в строго обусловленном порядке — вдоль силовых линий поля.

Не так ли точно вдохновение поэта (состояние, столь неясно нами обозначаемое), его пророческий экстаз из слов и словосочетаний, хаотично разбросанных в языке и в мире, почти мгновенно прокладывает силовые (смысловые) линии строк, из которых строится формальная структура произведения.

Человеческая мысль и человеческое чувство... Как часто они не совпадают, зачастую противоречат, противодействуют. Вот тоже два полюса, между какими мечется душа человека в неутомимой жажде найти себе пристанище, надёжную защиту, ощутить присутствие порядка, гармонии в дисгармоничном мире.

* * *

В языке разразился разлад.

Непристойные выражения,

Возведённые в чёрный квадрат,

Вызывают порыв раздражение.

Вызревает Вселенский пожар.

Всполошились, забегали, вспомнили...

Посмотрите, как огненный шар

Распадается в бурю на молнии.

Вся страна переходит на мат.

В атмосфере царит огрубление —

Рассыпается веером карт,

Пробным камнем летит в углубление.

Уронить раньше времени речь?

Перейти на наречие местное?

Из-под чёрного камня извлечь

Величайшее неизвестное. (Каменный угол)

Одни идут за ритмом (просто — как мычание). Другие — за рифмой (об этом захватывающе рассуждал В.Шаламов). Мы подыскиваем рифму — она подыскивает нас. Роем тоннель с двух концов, ну, не тоннель — узкий подземный лаз... в воздухе. Компас барахлит, чуть отклоняется в сторону, и — промахиваемся, концы (строк) с концами не сходятся. Оголённые провода провисают, окисляются — искра (божья? наша? ничья?) уходит в землю.

Стихи Сигиды — тот самый случай, когда строфа нарождает следующую строфу, умирает в ней, чтобы тут же пробиться в третьей...

Таков Сигида как олицетворение собственного текста.

5. Вместо вывода

«Кто хочет понять поэта, должен войти в его мир». (Гёте)

Помог ли я хоть кому-то войти в пространство книжек Александра Сигиды — в его мир? Не знаю, не уверен. В нашем неверном деле всё так зыбко, неосновательно: где сваи? краеугольные камни? фундаментальные выкладки? Кому из нас неизменно светят чистые путеводные звёзды?

«Не убиваем мы, но пишем — Боже мой! —

а кто-то убивает, словно пишет,

и Божий Дух над странною страной,

не знаю где, не знаю как, но...» (Александр Миронов)

В незавершённом отрывке Александра Пушкина режутся в картишки Фауст, Мефистофель и Смерть. Последнюю поймали на том, что нечиста на руку, и вот она принялась отговариваться: «Ведь мы играем не из денег, а чтобы вечность провести».

Вечность не проведёшь, не обманешь. Вечность также не проведёшь, если даже отведённое время (сочащиеся куски времени...) проводим кое-как, нескладно, неумно.

Что можно противопоставить? На какой пяди противостоять необъятному нечеловеческому?

«Мы живём в доме из слов, слово — наш покров, наша защита, наша вторая кожа. Мы едим и пьём слова. Они прикрывают щитом необъяснимое, отделяют нас от бесконечности». (Леена Кроон)

Кто — мы? Стихоплёты, стихослагатели, кровосмесители, рифмопогонятели, рифмачи, хохмачи, графоманы, стихолюбы, стихотворцы и стихотворцы, сочинятели и сочинители, стихоманы и графолюбы, строители стихолестниц в стихонебеса... продолжать ли?

Вы верите, что ТВОРИТЕ? Делаете современную и грядущую литературу? Она уже

с д е л а н а. Всё, на что мы можем всерьёз (но без гарантии) рассчитывать, — это заполнить оставшиеся щёлки, зазоры, уголочки... Это не делает чести, не приносит славы, но и не смешивает дерьмом, то бишь с бесчестьем и бесславьем.

Каждый прожитый год, отданный сочинительству, добавляет в кровь уже не уксуса, а едкого натра, едкого калия — всякого рода еду — чести и самоедства.

Мир нормален, такова его НОРМА. Литература ненормальна: красивый судорожный жест. Не нами он начат, пусть не нами и завершится — жест опустившегося крыла и взметнувшейся руки. Или наоборот.

Поэзия рождается из ущербности и ложного понимания, из никогда не затухающего разногласия между действительностью и её окружением. Всепонимание безмолвно, как смерть... «В ушах человека — раба языка и праха — постоянно звучит гул колеса времени...

Вечно звучит в человеке гул огромного колеса — голос крови, голос воды, голос одиночества». (Леена Кроон)

Так тому и быть: наше дело — строить тексты: миллион лестниц в миллион небес. Другого выхода для нас нет. Следовательно, нет и вывода.

2006 г.