ВОКЗАЛЫ

Здесь зима, как Иуда, старательно прячет глаза

И за тридцать белых монет готова уйти на дно.

Я, хромая, шагаю по зебре в ночной февраль;

Он накрывает ладонью печати уставших ног,

Он мечтательно попивает горячий грог

И с ленивой улыбкой мне шепчет: «Беги, малыш,

Как бы не был ты окольцован и быстроног,

Все равно от своих вокзалов не убежишь»

ЛАКОКРАСОЧНЫЕ СНЫ

я смотрю лакокрасочные сны.

в них не будет весны,

водки, насморка и простуды,

несмотря на круглосуточный осенний дождь.

ты лежишь на кровати грудой

озябших мыслей и кого-то ждешь.

я царапаю календарь отросшими за зиму ногтями

и улыбаюсь.

процарапываю январь, скольжу по февралю

и натыкаюсь

ладонью на острый март.

мы взяли чересчур низкий старт

и быстро выдохлись,

как открытая перекись.

перекрестись, покайся,

я – Кай, ты – Карлсон,

а между нами – краснолицый, как будто Марс,

месяц-фарс. Он ведет нашу летопись,

как отстрел бродячих собак.

я беру тебя за руку и мы "танцуем вот так".

это так же изжеванно, как Новый год.

ты поломаешься вот-вот,

а я как заплеванный пароход,

точнее – палуба,

делаю вид, что мало мне,

мало, мало мне пассажиров.

и вот мы бесимся – с жиру ли,

с горя или потому что март на улице –

знать одному Всевышнему.

он идет по облачку и сутулится.

"все пренепременно сбудется"

а мы продолжаем жевать весну,

проглатываем март и идем ко сну

ИСТОРИЯ БОЛЕЗНИ

                                                  Д. Д.

Пальцы пропахли вишневым дымом –

Снова курю твой любимый Rich.

Ты далеко и болеешь Крымом,

Как дробью болеет дичь.

А я в этот Крым, словно в угол, загнан,

Загнан и заперт зимой на ключ.

Снег замусолен как грязный ватман,

Выгнан взашей из туч.

И весна не приходит, ну хоть ты тресни,

Будто сторчалась на наркоте.

Я историю нашей с тобой болезни

Пишу на полотнах стен...

ЭПИЗОД

Эпизод из жизни затасканного троллейбуса –

Полуминутный ролик с видом на светофор.

Трехглазый, сморгнув, краснеет, как будто бесится,

Что по городу все еще ездит такой позор.

Симферополь опять туманный, смешной и липкий,

Радужно-ядовитый, как на воде – бензин.

Посетители улиц, словно цветные нитки,

Сплетаются накрепко в потный рисунок спин.

На наших "проспектах" удобно садить картошку –

Канавы как раз подходят по глубине,

И по скорости что троллейбус, что неотложка –

Бок-о-бок плетутся по перекресткам дней.

Время красных прошло. Зеленеет глаз светофоровый,

И троллейбус, ворча, взбирается на подъем.

Я сижу у окна и думаю, как же здорово,

Что мне не пришлось тащиться домой пешком.

ШТРИХ-ПУНКТИР

Волосы пахнут миллиметрами сигарет.

Взгляд провожает пепел, летящий вниз.

Смотрю сквозь стекло и вижу автопортрет –

Небритый город, заросший щетиной крыш.

Закончился Rich, остался паршивый Kent,

Ёжась, иду на кухню и ставлю чай.

Рассвет так похож на ворохи кинолент,

За горизонт упавшие невзначай.

Весна наступает, по телу отбивая дробь,

Мы отступаем, теряя за главой главу.

Город медленно тонет в своем метро

И вряд ли теперь окажется на плаву.

Геометрия Лобачевского в кривизне аллей,

Между нами – нелепый до крайности штрих-пунктир.

Возьми меня за руку. Ну же, возьми смелей.

Иначе утонем в глубинах чужих квартир...

ГОЛУБИ

Кормлю на бульваре глупеющих голубей.

Их красные ноги похожи на пластилин,

Побывавший в руках у глухонемых детей,

Отчаянно мстящих планете, что нет вакцин,

Которые помогли бы им слышать мир

И согласиться, что все-таки он неплох.

А голуби оккупируют старый тир

И смотрят мишенями глаз в небеса, где Бог

Пытается разучиться любить людей,

Наслушавшись песен питерской группы Сплин.

…У тира на лавочке сказочный мальчик-гей

Как будто сошедший с кадров кинокартин;

Он любит бойфренда, как заповедал Бог,

Начитавшись своих же заповедей перед сном.

И вид пластилиново-злых голубиных ног

Ему совершенно побоку. Как Содом.

СИМФЕРОПОЛЬ – ЛОНДОН

Когда-то мы были будничны и почти повенчаны,

А теперь четвергами зачёркнуты и расчерчены.

Встречи от случая к случаю в смогом прокопченном

Обледенелом несчастном городе. Больно копчиком

Падать на перекошенный синий осенний наст,

Дрожащий от смеха холодных воздушных масс,

Идущих с юга большим атмосферным фронтом.

Я Симферополь, шутя, превращаю в Лондон,

И пусть несовместимы ни радости, ни их масштабы,

Мне все равно уехать отсюда на год хотя бы

В город, где Темза свинцом ласкает больные пирсы.

Я бы прыгнул в нее и вдоволь воды напился.

КОФЕ

Утро рисует звуки сбежавшим кофе,

Я выключаю газ и снимаю джезву.

Утро вычерчивает на стекле твой профиль

Линией, острой, как тысяча тонких лезвий.

Чувствую, как в голове копошится живность —

Мысли закованы в сотни тетрадных клеток;

Фразы, как масло, теряют свой вкус и жирность,

Сметаются смятой ладонью в статьи в газетах.

Ты наливаешь из джезвы остатки кофе

И добавляешь в чашку коньяк и сахар.

Я, словно в зеркало, всматриваюсь в твой профиль,

Гречески-потускневший, как стенки амфор.

Нужно собраться с духом, включить компьютер

И записать все мысли, расставить рифмы —

Но день снова метит в челюсть, как пол в каюте

Лайнера, облокотившегося на рифы.

Пытаюсь понять, что не так, почему твой образ

Несуразен, как в джентльменском костюме — пахарь.

...Разгадка банальна, как пригородный автобус —

Ты никогда не сыплешь в свой кофе сахар.

ХЕЛЬСИНКИ

Ночные проспекты дышат муторно и надрывно.

Я смотрю на канавы и рушащиеся мосты.

В кармане зябнут затасканные две гривны —

Пропуск из транспорта к дому, в котором ты.

Давай уедем в Финляндию или Польшу,

Нет автобуса — мы угоним поезд и два авто.

Ты всегда от меня хотела гораздо больше,

Чем дышать друг другом, спрятавшись от ментов

В лесополосах, припаркованных у дороги,

В терпких зарослях пыльных вишен и ежевик.

Мы были неискренне-рады и босоноги

И "люблю" твердили с неистовостью заик.

Но тебе не нужны, ни Хельсинки, ни Варшава,

Ни поезд, ни я, ни пыльный июльский Крым.

И трудно сказать, почему — то ли ты устала,

То ли я научился помнить, что ты с другим.

МАННА

Снова кто-то сыплет из неба манну.

Я поднимаю лицо и ловлю ее языком,

Щеками, глазными яблоками и дыханием.

Манна, смеясь, облепливает лицо.

Я достаю из карманов, как из морозилки,

Руки – холодные посиневшие окорочка.

Манна летит ко мне, как летят опилки,

Устилая землю вокруг распиловочного станка.

Подставляю под манну дощатые ладони,

Наивно пытаюсь собрать эту Божью снедь,

А манна, смеясь, вся плавится на бетоне,

А манна летит под ноги, летит на смерть.

Асфальт матерится грязью, дрожа и плача,

Пестрит миллионами штампов осенних ног,

А осень, согнувшись гвоздем, как хромая кляча,

Спотыкается впопыхах о декабрьский смог.

ПИСЬМО ПРО РАССВЕТЫ

Город мне сыплет за ворот мокрый морской песок.

Он застревает во мне, как паук в кондиционере.

Пью вино, дешевый коньяк, теплый томатный сок,

Неумело готовлю в кружке что-то типа Кровавой Мэри.

Дом опустел, и, словно Голгофу, меня сверлит

Девятый час, Синедрион и крик третьего петуха.

Совсем не слежу за временем. Мысли выложены из плит —

Потемневших от старости, серых, как потроха, —

С нанесенным на каждой твоим королевским профилем.

Он четок, и, кажется, до неузнаваемости правдив.

Его во мне рисовал, несомненно, профи. Лем

Не спасает, и вообще, книги — только лишь рецидив.

И что мне со всем этим делать — не знают ни Боб, ни Бог.

Мне недостаточно осени, интернета, бинтов и Марли,

Меня не спасают кофе, загруженность, твой персональный блог,

Весь мир сжимается внутри меня, словно белый карлик.

...Ты будешь много курить, когда это все прочтешь.

Это трудно назвать письмом, и глупо было бы ждать ответа.

Ты забудешь его на скамейке, и буквы расплавит дождь,

А ночью тебе приснятся наши с тобой рассветы.

ПРОЧЬ

Сухие слова проваливаются в гортань,

И шепот получается до неприличья грубым.

Он шепчет ей: "Девочка, милая, я же — дрянь",

И тут же целует, до боли кусая губы.

Она чуть вздрагивает и отвечает на поцелуй,

Замирает, когда его руки спускаются ниже, ниже.

Потом она оседлает его, как метлу,

И застонет ему на ухо: "Хочешь, покрашусь в рыжий?"

И он ей ответит: "Красься". Ему плевать, —

Через год он забудет взгляд, цвет волос и имя.

Она обессиленно свалится на кровать

(ей не было так хорошо никогда с другими).

Он встанет и отойдет на балкон — курить,

Ненавидя эту ужаснейшую из зим.

Он не будет кричать, выматываться и пить,

Не станет ни раздражителен, ни нелюдим.

Он просто дождется весны и уедет прочь,

Сорвав с безымянного заржавленное кольцо.

Он уедет к той, кто может ему помочь,

К той, которая в каждом сне целует его в лицо.