Жданов Иван. Где твой Каин
*
* *
Памяти Алеши
Парщикова
Помнишь, Лёша, над
Балтикой дерево то:
ни ствола, ни
ветвей, только листья сам-сто,
перекрашены
брюшки и спины,
а по сути стальные
пластины.
Не поймешь, где
барокко, а где рококо,
листопадом все
это назвать нелегко.
Зарастает нездешней
природой
золотой родничок небосвода.
А еще и как буквы
над речью висят,
так в садовом ноже
зарождается сад.
Обрывается след на
дороге,
да к нему не приделаешь ноги.
Только токи бегут
на магнитный просвет:
сотворенное
есть, а творящего нет,
только зимнего
поля дожинок
или белые души снежинок.
И к нему, недоступному
даже в раю,
на подошвах ты вносишь
эпоху свою,
удаляясь от брошенной
тени,
как двойник и прообраз растений.
Там еще был какой-то
пречистый газон,
всё венки по нему да
букеты в сезон –
ни крестов, ни следов,
ни отсылок
безымянных нарочно могилок.
То, что ты не
ответишь на это письмо,
мне уже все
равно, потому что само
пережито двоение
жизни,
впереди ни упрека, ни тризны.
Остается в виду
у железной листвы
трехголовый дракон
без одной головы:
я, такой-то, еще и
Ерёма.
Это как-то пока незнакомо.
Будет в масть
тебе, Леша, завидный исход,
Колдер твой
золотым петушком пропоет.
Воскресение
сносит куда-то
на исходную точку
возврата.
1
мая 2009 г. Ирпень
*
* *
Как
душу внешнюю, мы носим куб в себе —
не
дом и не тюрьма, но на него похожи,
как
хилый вертоград в нехитрой похвальбе
ахилловой
пятой или щитом его же.
Как
ни развертывай, не вызволишь креста,
выходит
лишь квадрат, незримый или черный.
Как
оборотня шум, его молва чиста
и
хлещет из ушей божбой неречетворной.
И
Белой Индии заиндевелый сон
глядится
в гололед серебряной ладошкой,
где
сходится звезда со взглядом в унисон
то
лазерным лучом, то Марсовой дорожкой.
Допустим,
это ад, где каждому свое:
ни
темени, ни тьмы, но остается с теми,
кто
черный куб влачит как совесть и жилье,
горами
черепов изложенная тема.
*
* *
Этот
город — просто неудачный
фоторобот
града на верхах.
Он
предъявлен цифрой семизначной
как
права на неразъемный страх.
фоторобот
золотой эпохи
застеклен
и помещен туда,
где
ему соседствуют пройдохи
и
иные, впрочем, господа.
Как
лунатик, множимый ногами,
пропуская
в бездну этажи,
город-призрак
заблудился в раме.
Ложный
страх сильнее страха лжи.
Бродит
он по улицам старинным,
сам
себя нигде не находя,
где
домам, прохожим и машинам
легче
быть пустотами дождя.
Но
составлен фоторобот страха,
и
морозом дорисован лес —
рыбья
нота или ночь-рубаха
в
нем живут, не ведая чудес.
*
* *
Тихий
ангел — палец к губам — оборвет разговор,
и
внезапной свободой
мы
повиты, как руки немых, завершающих спор
точкой
схода.
И
кому не хотелось хотя бы на время такой
стать
неслышимой речью,
пролетающей
паузой между словами с тоской
по
молве человечьей.
Но
страна, как и речь, то по черному ходу
идет,
то
уходит из дома.
Одеяние
с ангела, пялясь изнанкой, спадет,
словно
молния с грома.
Там
грохочет музыка на стыках раздолбанных
нот
нулевым
пересчетом.
Там
для суммы важнее не то, что считают, а
тот,
кто
поставлен над счетом.
Прозревай
в слепоту и с нечетной ноги воскресай,
догоняя
безногих
по
дороге хромой в заповеданный рай,
ставший
адом для многих.
Молча
яблоко рта разломи молодым
языком
пустоцвета.
Ветер
ширму повалит с пейзажем ночным,
но
не будет рассвета.
Вечность
— миг, неспособный воскреснуть давно,
и
От ангельских крылий,
как
в минуту молчанья, на сердце темно.
Так
мы жили.
*
* *
На
этой воле, где два простора
так
тяготеют враждой друг к другу,
что
незаметно их двоемирье, —
там
сварой мертвых объята свора,
пьют
безучастных богов по кругу,
и
нет незваных на этом пире.
Спроси
у Господа, где твой Каин,
где
брат по спорищу и по смуте,
брат
по вражде или враг по крови?
Пока
он брошей и неприкаян,
он
— твой двойник по несчастной сути,
он
— тот же ты, но в запретном слове.
Верблюда
помнят, а разве Царство
в
ушке игольном застрять не может,
когда
б решилось пойти навстречу?
Запретный
плод облечен в лекарство
от
тех сомнений, что жизнь итожит,
но
где он спрятан, я не отвечу.
А
там, где ревности нет в помине,
где
все друг друга давно простили,
где
нет ни правых, ни виноватых,
благословенье
твоей пустыни
к
тебе придет без твоих усилий,
не
осуждая тебя в утратах.
*
* *
На
цветочных часах паучка притаился отвес.
Время
— день или нёдень — Купале как будто
бы впору.
Отмотай
от рулона кладбищенской глины отрез —
там
копающий яму надеется выкопать гору.
Весь
рассвет на кону — только пасмурным
солнцем заспать
обещает
молва неотпетые временем тыщи.
Глина
глину пожрет, домовью или нави под стать.
Зарастет,
но не нами, а сорной травой пепелище.
И
не воду бы надо спускать с поводка, а
вино,
претворяя
обратно в ту воду, что смерть отмывает.
Но
былье на сносях с поколеньем твоим
заодно —
дно
выходит из вод, но и берегом стать не
желает.
Зарастет
пепелище, и жертвой очнется земля,
сокрушенно
позволив забыть о себе для другого,
наделяя
собой, никого на себя не деля,
отпуская
и длясь, чтобы видеться снова и снова.
*
* *
Весною
сад повиснет на ветвях,
нарядным
прахом приходя в сознанье.
Уже
вверху плывут воспоминанья
пустых
небес о белых облаках.
Тебя
он близко поднесет к лицу,
как
зеркальце, но полуотрешенно,
слабеющей
пружиной патефона
докручивая
музыку к концу.
Потом
рукой, слепящей, как просвет,
как
уголок горящего задверья,
он
снимет с лет запретных суеверье.
Быть
иль не быть — уже вопроса нет.
Но
то, что можно страхом победить,
заклятый
мир в снотворной круговерти
тебе
вернет из повседневной смерти,
которую
ты должен доносить.
Пойдем
туда дорогой колеистой,
где
в шкуре плеса тополь серебристый —
алмаз,
не уступающий черте.
Там
речка спит на согнутом локте.
Ей
сон такой неудержимый снится
из
наших отражений, а над ним
там
сельский быт в тесовых рукавицах
не
застит дня видением пустым.
Солома
остановленного тленья,
стога
забальзамированных сил —
как
будто нами первый день творенья
до
нашего рожденья предан был.
Пошли
налево через запятую
флаконы
с усыпленным бытием,
бесцветные
с уклоном в золотую,
кронистым
подслащенные огнем.
Уже
не сон, а ветер многорукий
над
мертвым лесом, бледен и суров,
верхом
на шатком метрономном стуке
проносится
смычками топоров.
И
лес хрипит, всей падалью растений
мучительно
пытаясь шелестеть.
Но
не растут на тех деревьях тени,
и
нечем им ответить и посметь.
Лесного
эха стыд деревенеет,
оно
посмертной воле не к лицу.
Дорога
под ногами цепенеет.
Идет
тысячелетие к концу.
*
* *
Кости
мои оживут во время пожара,
я
раздую угли в своих ладонях.
Но
и в таком костре мне мой двойник не пара
—
бездны
играют в прятки в оцепенелых доньях.
Произнесите
вслух: нет ни кулис, ни падуг,
и
соберите в персть горсти и троеперстья
—
вас
разоденут в стыд девять покорных радуг,
небо
кремнистой кожей, огнь безъязыкой
вестью.
Дым
от такой страды смертным глаза не выест,
олово,
а не спирт будет тащить на крышу.
Может,
тогда и впрямь время меня не выдаст —
пенье
Твоих костей, Господи, я услышу.
Персональный сайт автора:
Жданов Игорь. Область неразменного владенья