Грувер Аня. Вот тебе

Волк

Сколько ночей, Волк, ты провел у ее постели, сколько ночей?

Волк, ты заменил не одну добрую сотню сиделок, врачей,

да ты, разрази тебя гром, был заботлив, будто бы моя мать!

Не до конца седая – она заправляла мою, Волк, кровать,

мерила лихорадку мне, осени и шажочками нашу клетку –

а там, Волк, поверь, ты и шага не ступишь – выпей таблетку,

миленький, маленький, маленький, миленький, что тебе стоит,

Волк, посмотри мне в глаза, Волк: она без тебя не завоет!

Сколько миль, Волк, ты волок ее на своей спине, сколько миль?

Волк, очнись, Волк, у тебя во взгляде – полный штиль и пыль,

рыболовная сетка, узор на скатерти, паутина, Волк, на ресницах,

Волк, ты еще веришь, что она тебе померещится или приснится?

Я увезу тебя за сотню морей, Волк, там водная гладь да тишь,

Волк, прекрати дрожать, Волк, я не выношу, когда ты дрожишь,

Волк, если ты дрожишь – значит, все кончено, навсегда, значит…

Волк, ты не изменишь этого, Волк: она без тебя не заплачет!

Сколько писем, Волк, ты написал в пустоту, сколько писем?

Волк, ты знаешь ломаную геометрию с ее биссектрисами,

захлебываешься книгами, но ты, Волк, непроходимый дурак,

если готов согласиться и снова, Волк, погляди, догорает маяк,

Волк, ты ведь был старый грубый моряк, помнишь время, Волк?

Мы выкуривали все печные трубы портовых городов, и фолк

звучал из каждой дыры на нашем гордом добрейшем корыте,

Волк, когда ты поймешь, Волк: она с тобой разрывает нити!

Сто лет одиночества, Волк, сто лет и два с половиной месяца.

Сто лет одиночества, Волк, в темной каморке под лестницей.

Не-бо…

Прикрываешь тихо глаза. Будто зрачки спят. Ресницы –

домик, одеяло с Большой и Малой медведицами, синими

месяцами. У каждого месяца – свое беззвучное имя.

После сказки о латаных латах и башнях, и принцах –

на цыпочках. Зрачкам снится пыльная штора-небо,

«не-бо-йся», - раскладываешь по слогам, по черточкам,

полочкам. Ты садишься перед красной точкой на корточки,

на мизинец сажаешь м-не-бо-жью коровку. Мне бы…

- Ты мне обещал, что солнце спалит нас вечером.

- Мы сгорели до нашей эры. Накинь куртку на плечи,

становится холод-не-е-

…-бо-ль.

То не-бо-лтик впечатывается в ладонь –

пришиваешь взглядом-игл(ой)

к сте-не-

бо-льше нет

царапин на исследованном окне,

с которыми я бы-не-была

на ты.

Только слышно: спорят на ветках

птицы. И в беседках –

старушки цепляются

за жердочки пальцами

ревматичными,

ром-античные,

про детей, про цены, про-студа.

- Правда ведь, понимаешь?

Ты убей меня, если такой буду,

я убью тебя, если таким станешь.

Обжигают нагретые д-не(м)-бе-тонные плиты.

мы рассматриваем чужие перила – извиты

виноградом чугунных змей и падений

вниз. Это лето горячих ступеней

без конца и начала:

я считала.

…- А я – веришь? – все перепробовал.

И теперь – знаешь? - понял… Где бы я ни был:

все слова – языком упираются в нёбо.

Все дома – скользкими крышами в небо.

Та зима. То-ли-ле-то? (письма к и от)

(апрель)

Месяц потягивается на постели, раздвигает шторы,

открывает окна, двери, идет темным коридором

к плите: там включает Эннио Морриконне,

(вспоминаются аритмичные полупустые вагоны),

меняет местами пыльные баночки со специями,

соль – с гвоздикой, корицу – с перцем,

безуспешно ищет себя, макароны, отражение, нож

(так и запишем: презирает в людях лесть и ложь),

напевает фальшиво под нос детскую песенку

(она серо-синяя, скользкая, слоеная, пресная),

садится в кресло, разглядывает скрипучий паркет

и тянет, тянет сквозь трубочку сок из стакана в руке.

Мне при его имени становится апельсиново-горько.

Мне с ним – хоть-куда-на-край-света-в-парк-горького.

Мне при нем хочется влюбиться в бесконечные лестницы –

на них всегда более (больнее) искренне крестится.

Пахнет зеленым солнцем. Пусто внутри. Вечер

кончается утром, время заботливо обнимает за плечи:

здесь бессильны все толстенные словари, все очки,

протираемые белым халатом, все полынные пучки

трав, завязанных сиреневой лентой в одну стаю,

даже птицы, и те – гляди! – по одиночке улетают,

время – не может быть даже речи – оно не лечит,

вот тебе, милая, кости, что выпадет: чет-нечет,

Падает в ладони горсть холодных монет:

мои пятнадцать, твои двадцать шесть лет.

(июнь)

Не знаю, дойдет ли, когда прочтешь, что скажешь…

…Здесь даже голуби испачкались в саже

трубочистов и пугаются пронзительного свиста

с книжных страниц улыбающегося Оливера Твиста

(он забрался на крышу, устало и взросло уставился вдаль).

В общем, ты уже знаешь, каким выдался этот май.

Меня мучает бессонница, соседские коты и нестыковки:

к примеру, сто девяносто шагов от дома до остановки,

а от остановки до дома – ровно двести семьдесят три.

Будто бы все перевернули вниз головой и – держу пари –

оставили сохнуть до понедельника через два четверга.

В последнее время часто снятся душные щекотные стога

сена, губы девочки Кати в белом платье в синий горох,

и в глазах рябит от всех этих панибратских жек и тох

(нам было по восемь, и нам твердили «вас не спросят»,

ну, или же прошедшее «вас не спросили», среди сосен

нам было по восемьдесят, но до бабушкиного забора,

до стука калитки). Что-то ноет в груди. Пройдет. Скоро

горло взорвется простужено-прокуренным хрипом «ура»,

а пока – трудно дышать. Стрелка дошла до шести утра.

Знаю, что у тебя там три ночи.

Вот именно с этих строчек –

гаси свет.

Привет.

(декабрь)

В воздухе носится: «по колено», «мороз», «замело».

У самолета под городом N повредилось крыло:

я бы по-айболитовски (белым-бело!) забинтовала

(сердце остановилось вкопанным, совьи ухнуло, сжалось).

У самолета теперь постельный режим: кровать,

подподушечный Конан Дойль и никаких «летать»

(но врачи не знают, что эти стальные птички

никогда не изменяют своим старым привычкам).

Каждый вторник я хожу домой к худой Пиа-Нине – 

она открывает ноты, становится за спиной – и отныне

я – рыба, морской конек, водоросль, русалка по лезвию

ножа. Все время чеканно твердит, что я то ли «резвая»,

то ли «резкая» (никак не вспомню, что там после «з»).

Однажды во время осенней захлопнуто-оконной грозы

показала мне фотографии («вот детство, вот отрочество»),

напоила чаем. А я все не зазубрю ее длинное отчество.

Я люблю ветки черных голых деревьев – трещины –

так бьется фарфор. Или мне просто померещилось?

(Кролик ныряет в нору). Ночами скрипит перина

одной лишь мыслью: кажется, Пиа-Нина

кленовым листком засыхает. Сделай хоть что-то!

(снова открываются ноты)

(июль)

Тонким слоем пыль лежит на книгах, векАх и вЕках,

словах, пластинках, пластилиновых человеках,

цветах, трубах домов, антеннах, асфальте, облаках,

лужах, зеркалах, отраженьях, простуженных «кхах»,

перечисленьях скучных и бесполезных, слушай!

Не чаять душИ в тебе или удавкой шарф хрип дУшит?

Слишком поздно нервным тиком подмигивают фонари.

Раньше было – от зари до зари, а теперь – гори, гори

ясно, пока читается в кровати Маркес и с носа

не сваливаются сонные очки от немого вопроса,

когда, мол, выключишь свой ужасно яркий ночник

(до сих пор к этому не притерпелся, не привык).

…Нарвал сегодня в сквере анютины глазки,

наврал им с три короба, рассказывал сказки.

Все-таки дУшит или душИ?

Ты только, пожалуйста, пиши.

(ноябрь)

Домик из недочитанных книг – место настольной лампы

(из нее вот-вот выберется джинн, вовсю ворча, что там бы

и остался дожить спокойно одну-другую вечность). Черепица

из сломанных карандашей и ручек без стержня (хоть бы спицы!)

и без смысла. Медведь с полки – до которой только с твоих плеч,

и с них же – достать до неба, до новых/прошедших/забытых встреч,

до с малиновым вареньем банки, до твоей растрепавшейся челки,

до потолка, до верхушки слепящей блеском гирлянд елки.

Медведь смеется круглыми синими глазами-пуговицами

до оханья, до немоты, до слез от, конечно же, луковицы,

Тянет мохнатые лапы.

Домик

из недочитанных книг –

место настольной лампы.

Я засыпа…

(август)

Третий месяц. Третий месяц вот уже тоже подходит к концу.

Мне такому взрослому, высокому, пьяному не к лицу

об этом – тебе – писать, но послушай, я по ошибке, может…

Да впрочем, неважно, важно другое. До мурашек по коже

важно, страшно, серьезно, как из новостей, из больниц,

из кладбищ, из-под черных зонтов выплывающих лиц,

из… Ниц. Здесь скоро осень, впрочем, в конце письма

обязательно, непременно, беспрекословно, весьма

рад вас снова видеть, конечно и никогда – дата.

Август пуст, как и все предыдущие – скомканы, сжаты,

все ни о чем да не с кем, эта, что про ночник – дура,

каждый считает долгом спросить «что ты такой хмурый»,

я… Все ерунда, послушай!

Это кому-то нужно?

Старинным пятном расползается чай.

Прощай?

Вы пойдете на бал?

Можжевеловый глобус. Солнце – янтарный шар –

тот, что камнем на шее и голову тянет на дно,

на крючок коридорный шляпой повеситься. Но

все равно – оттягивать пальцем, пока не порвал

цепь – душит. Это вне суши, даже вне засухи тех

пустыней, где навсегда отныне застрял

в баобабах твой самолет. «Вы пойдете на бал?» -

это в детстве, а теперь – свистать всех наверх

и поднять паруса (вот бинокль – в оба гляди,

так, мой милый, тонет титаник) – пират опоздал,

помнишь – щурю глаза, кусаю губу: «Вы пойдете на бал?».

Здесь – причал. Здесь – привал. Ты сидишь

на обломке доски незанозчивой, я – (воздух?) воду

глотаю из фарфоровых ракушек-чашек, как

лекарство, как надо, как за дедушек-бабушек. Як-

орь брошен. Твой корабль расплылся в разводы

акварели, вязкие водоросли – в волосы русалок,

рыбы хлопают ртами и ходят в гости за солью.

Что тобой, что ветрянкой, что зашторенной корью –

не имеет значения, чем, если в прятках и салках –

замри! – попадаешь в их сети. «Вы пойдете на бал?»

можжевеловый глобус перекатывается на языке,

солнцем – прозрачный янтарь – угасает в руке.

Когда полночь пробила висок – ты пропал.

Вот тебе…

Рвутся по швам рубашки, книги, конверты и карты! 

Вот тебе время на выбор: августы, ноябри и марты.

И никчемушный бинокль на шею, а на глаза повязку,

до слез едкий дым, птичий смех и другие подсказки,

крики, как на прощальном маленьком пыльном вокзале,

скороговорка на выдохе: «пали – слышишь! – стукали».

И подметают улицы джинсы, как метлы из листьев!

Вот тебе решето из вслепую оглохших выстрелов.

И зарастает память по колено годами, репейником,

в этом репейнике – оброненное с ладони «эники-беники»,

к воротнику приколоть его круглым значком-каплей.

Шкатулка – готический замок, булавки в ней – сабли.

Гнется дугой под цирковыми слонами несчастный кит!

Вот тебе путеводитель: все советы отныне ведут на Крит,

ложь все, что было: пирожки, Червовая Дама, Валет,

гид на цепи тоже врет: и налево, и вправо дороги нет,

только вид. Сотни машинок печатают ча-ча-ча и степ,

а мы одной белой краской рисуем осень, ветер и степь.

Эй, ты плачешь?

А мне вот всегда казалось: лучше бы ты был Ричардом.

Был бы чуть выше ростом, бьюсь об заклад, усидчивым.

Мы бы дразнили тебя (ха, это точно) Львиными почками.

Твой отец крутил бы на пальце ключи на длинной цепочке,

звал бы нас всех «приятелями» и, конечно, никак иначе,

он бы обнял за застывшие плечи: «эй, ты плачешь?».

Мне бы было уже целых шестнадцать и ничуть не больше

и любила б тебя, Тома Йорка, каждую встречную Польшу,

ну, знаешь, все эти безликие поездки за стеклом машины

(хочется хлопнуть дверью и проколоть проклятые шины),

и хлестал бы пощечинами самый переходный на свете ливень

все покатые крыши этого крошечного городка, все мостовые,

а я бы… я бы ему отвечала тем же: кричала вовсю твое имя,

била по лужам ногами в царапинах, в гольфах в засохшей глине,

сползших до щиколоток, и в кроссовках, ничуть не краше

твоих – мальчишечьих, стоптанных, с порядочным стажем.

Твой отец обронил бы ключи, я подняла бы, спросила: «ваше?»

«Эй, девочка, да ты никак, лопни мои глаза, плачешь?»

Тогда я бы прорвалась тысячью кранов и водосточных труб,

глотая соленое море прокушенных насквозь обветренных губ.

Он бы играл ночами на саксофоне в ближайшем темном баре,

он бы все пропил, в ударе разбивал бы глаза любой фаре.

И пока ты выбирал бы специальность, какую получше,

он бы улыбнулся и закурил: «это еще не самое худшее».

И пока ты бы метался между «важным» и «очень важным»,

он смотрел бы на небо: «это может случиться с каждым».

Он бы раскатисто хохотал: «я плачу за все и не нужно сдачи».

Только он смог бы назвать тебя таким именем, как из прачечной.

И вот он обнимает меня за плечи.

Эй, ты плачешь?

© При оформлении страницы использованы иллюстрации Стива Хэнкса

Персональный сайт автора: Грувер Аня. Всё запредельно
                                                                                               

© Грувер Аня, 2012