Матвеева Марина. Зимняя Кришня

*  *  *

Господи!.. Как он растет – кипарис! –

что наконечник копья Святогора…

…Сможешь ли, дерзкий поэт-футурист,

дать ему слово?

А в слове – опору?

…Буря грозит иступить острие,

злобно ломая зеленое тело…

Господи!.. Это – само не свое!..

И не поэтово дерзкое дело.

«Юноша бледный», готовый на риск

словораспила для мозгопрогрева,

видишь ли, «кипа», «пари» или «рис» –

тоже слова.

Но дрова, а не древо.

Верю в тебя. Ты талантлив, речист –

Смело влезай на сверхумную гору!

…Боже!..

Как рвется,

крича,

кипарис

из-под земли!..

…словно дух Святогора…

*  *  *
Ушла в себя луна

за дымною стеною.

Для будущих гробов

качаю колыбель.

Зачем тебе страна

с гражданскою войною?

Зачем тебе любовь

ее – да не к тебе?

Для будущих могил

уже готовы ямы.

Чуть досок дострогать,

чуть недоплетен кант…

Зачем тебе? Беги!

Я – Родина? Я – Мама?

Мне нужен – ренегат!

Мне нужен – эмигрант!

Стоишь. В руках – стихи.

Протягиваешь руки…

О, крылья журавлей,

презревших южный путь

за широту стихий

расейских… на поруки.

Вот верности твоей

предательская суть.

«Я за тебя умру!»

А я тебя просила?

«Я за тебя…» А я,

уставшая вдоветь,

из ослабевших рук

столь многих отпустила,

на стольких подняла

изгнанницкую плеть…

И вот, стою одна

за дымною стеною.

Для будущих гробов

качаю колыбель.

Аз есмь еще – страна!

С гражданскою… виною.

Еще храню любовь

мою – да не к тебе.

Зимняя Кришня

Давай, Заратустра, зараза, колись:

куда мне пойти, чтоб хоть где-то остаться?

Христа, твоего по профессии братца,

я слушала долго, но вот разобраться

в его письменах не смогла. Будто слизь,

сосульки болтаются на бельевых

веревках: зима подползла незаметно.

И так симметричны, как смыслы в приметах

народных, тела круглобоких, монетно-

холодных, вонзающих угли под дых

чудных идолиц, не готовых прожить

и дня, но силком отправляющих память

в ту степь, где не знало послушников пламя

твое, Заратустра. Безвременный камень

его заменял. Высекали ножи

сведенные длани, безрадужный зрак.

И холод монетный не плавили знои,

рожденные долгою сушью степною,

которая может быть помнящей Ноя

в своей долготе… Заратустра, ты прав:

огонь – веселей и теплей, и еще

дешевле, душевней, душистей, душнее.

Я здесь остаюсь. За стеклом – стекленеет.

И скользкие когти слюды, цепенея,

скребутся туда, где уже горячо.

Доброволки

                     – Откуда, шахидки?

                     – Из сердца, вестимо…

Каждый

умирает

в одиночку.

Тоже три и тоже суть слова.

Ты купила у любви в рассрочку

на него поддельные права.

Любишь с ними скромно, аккуратно,

погашаешь вовремя кредит

осознаньем, что концу расплаты

некому любимой будет быть.

…Хорошо бы –

головой о стену

и –

лицо размазать не спеша…

Каждый

умирает

постепенно.

Сразу – разве что из калаша…

Вот вы где, кудряшки и метелки

юных неслучившихся мамаш…

Кто не в ЗАГС –

в хот-пойнты! –

в доброволки! –

стройными рядами –

шагом марш!

Как собака, битое

либидко

отточить

в мортидо,

как в стилет…

Будет жаль вернуться – инвалидкой,

посему –

долой бронежилет!..

…раз-мечта-лась!

Случай – не опасный.

Твой –

на сверхкоротком поводке.

…а права – фальшивые, как паспорт

в снайперском наемном

вещмешке…

А

права –

порвать! –

избить

в

осколки! -

веру с надей –

меж собой стравить!..

…бабы-звери,

волки-доброволки,

выжившие

выблядки

любви…

*  *  *

Все, кто пишет стихи, почитают сегодня стихи.

На больницу нас много таких – видно замкнуто время.

А пространство разомкнуто – листья его, лопухи,

слишком застят глаза наши – карие стихотворенья,

серо-синий размер, светло-чайные рифмы, еще

эти черные жгучие образы старой цыганки…

Я мечтаю о желтом, который не жжет, не печет.

Я желаю зеленых, которым неведомы банки.

Я читаю стихи, мне кричат: ничего не понять,

слишком умно, нежизненно, сложно и сложно и сложно,

а у мальчика Васи, подумаешь, рифма на -ядь,

но зато так правдиво! …Я перелистну осторожно

душу мальчика: яди его походульней моих

фаэтических образов, он и во сне их не видел.

Просто болестно это. И ломится, ломится стих

в дверь больницы: пространство на яди и яды, и иды

и наяды, и ямы, и ямбы, и бабы-яги

раскололось, сложилось – и, кажется, снова все шиз… нет,

все, кто пишет стихи, прочитают сегодня стихи

в мир непишущих бросят простые и сложные жизни.

Над телом

Почему твоя Настасья, светлый князь,

не свенчалась-та с тобою, а ко мне,

сластолюбцу и мерзавцу, понеслась,

да лежит теперь в кровавой простыне?

Да, своим меня она не назвала,

но себя моей, рогожинской, – крича

во все уши, называла – ай, дела!

Не твоею, князь, не розой – белый чай!

Потому что пожалеть-то пожалел,

да княгинею бы сделал, чай, верно,

а чтоб так, как я, да в ноги на коле-

ни... когда – а ей бы это и одно

во борение и было б со смертёй,

что тебя бы кто за сердце пожалей...

чтоб такую, какова она – дитё! –

из ее же смрада – кровью бы своей...

чтоб болело не за муки за ее –

чтобы сам по ней ты в муках бы лежал...

Вот тогда бы было княжее житье:

весь бы мир вас поднял, Бог бы вас держал!

Я бы мог, да вот не вышел розой-бел...

Ей мое у – сердье к сердцу не пришлось.

Так гляди теперь – я душу проглядел...

Да, я спас ее. Как мог. Как мне далось.

*  *  *

... когда твое болезненное тело –

немыслимая Божья отбивная –

струной, натянутою до предела,

всю ревность ко душе своей познает,

о, братия! – уроды и калеки,

безногие, слепые, зайцегубы, –

желанной только плоть на человеке

бывает, – одному вы Богу любы! –

о братия, не чающие слади

от поцелуев сильных и здоровых,

в раю вас Богородица погладит

и разоймет для вас свои покровы...