Садилось солнце, выли собаки, до шестой небесной сферы было рукой подать. Громко играло "Мэйд ин Хевэн", и мы старались, как могли, подпевать, но куда там.
– А теперь послушайте меня, – сказал Игнатьев. – Вы можете стараться переубедить меня, но я уверен, что слабаков надо уничтожать. Маменькиных сынков. Я прямо цитирую мысль, почерпнутую у одного первосортного публициста: их лучше уничтожить до того, как они убьют свою мать за то, что она не приготовила вовремя им жрачку. Они инфантильны до того, что не способны прожить и недели в обществе настоящих мужчин.
– Уничтожать – морально, физически, или, может быть, лишь стерилизовать? – уточнил Потемкин.
– Методика еще не разработана, – уклонился от ответа Игнатьев.
– Чушь, – отрезал Потемкин.
– Я надеялся на то, что ты скажешь это, – признал Игнатьев. – Но где же истина?
Не промедлив и секунды, я налил вина:
– Да уж, ты задал задачку. Общество настоящих мужчин. А мы – настоящие?
– М-м-м… вряд ли. Мы, конечно, дружны. Но насколько виртуальна эта дружба! Мы и не друзья вовсе, потому что друг друга не видим. Мы – расколотое на части эго, всего одно, потому что это жалкое эго одно-единственное на всю «интеллигенцию». Мы – вообще нелюди, бесполая прокладка общества, люди третьего пола, люди лунного света.
– Старо.
– Неоспоримо!
– Я – это не ты. Доказать? Помнишь, я назвал сериал по "Мастеру и Маргарите" паскудным, а ты – убогим. Разве могут люди со столь противоположными и взаимоисключающими оценками быть хоть немного похожими?
Мы вышли на заплеванную лестницу. Прямоугольники лунного света падали из окна, ломаясь о ступени, и я тут же схватился за фотоаппарат, потому что находился тогда под сильным влиянием работ Матисса.
– Вон они, мои аргументы, – сказал Потемкин, указывая на улицу. – Что, други, будем делать?
Три тени, изрыгая ужасную матерную ругань, кружились вокруг белой воздушной фигурки. Это, точно, был ангел, потому что ангелы – самое ненавистное на свете для подонков. Одежды ангела разлетались в стороны клочьями. Очевидно, избиение имело какую-то историческую подоплеку, потому что подонки угрожали: "Чтоб не стукачила, падла!" Ангел по-человечески, даже по-женски, оглашал ночь плачем.
Нас пока не замечали.
Потемкин сказал:
– Все-таки это низшая форма существования человека. Не хотелось бы уподобляться им и действовать их методами. Конечно, сейчас популярна философия в духе «с хамами надо по-хамски»; но, реализуя ее, мы лишь увеличиваем степень допустимой грубости. Потому что хам, по врожденной своей склонности, всегда победит нас в этом соревновании. А оказываться большим хамом, чем кто-то другой, хорошо лишь до тех пор, пока не все исповедуют эту идеологию – назовем ее «идеологией эскалации хамства».
В это время три черные тени на улице, зажимая рот ангелу и больно щипая его за бока, похохатывали и издавали утробные звуки.
– Ты пристрастен в своих суждениях, - отрезал Игнатьев. – Они – не настоящие мужчины, более того, они нас позорят. Они – те же самые слабаки, потому что моральное разложение еще никого не сделало сильным. Мы будем правы, если за нашими действиями будет стоять высокая цель.
Мои друзья вышли из двери подъезда и стали по сторонам одного хулигана. Первым больно ударился о него рукой Игнатьев – он был не очень опытен, и сразу отбил руку. Хулиган отмахнулся от него своей тенью, и Игнатьев сразу потерял обзор, ему стали видны только хулиганские ботинки. Потемкин был сильнее духом – он просто плюнул негодяю в лицо. Этот метод сработал, и хулиган стал пятиться, но тут двое других уделили Потемкину внимание, так, что он стал извиваться, как плохо настроенный телевизор.
Тут и я подошел к этому грязному и шумно дышащему от шести лишенных покоя тел пятачку улицы.
– Вы, тени, - сказал я теням, - даже хулиганами я называю вас с чужой подачи, а в рамках моих представлений вам вовсе нет названия, потому что не могу я вот так, с ходу, найти определение, которое исчерпывало бы вас пусть не полностью, но хотя бы в достаточной степени. Я не могу ни дать вам оценки, ни как-либо вмешаться в ваше существование, потому что для начала мы должны прийти к соглашению, в правилах какой игры мы будем делать это: этической, эстетической, формальной логики или любой другой?
Не успел я договорить, как тени исчезли. Остались мы вчетвером – я, неустойчивый от побоев Потемкин, лежащий, засмотревшись на звезды, Игнатьев и растрепанный ангел с торчащими из белого пуха белыми грудьми.
– Куда ты их дел? – спросили друзья.
– Я, собственно – никуда. Их просто здесь не было. Ведь граница моего языка – это и граница моего мира; когда я понял, что не нахожу им названия, и не могу представить их существования, собственно, в тот момент уже все было решено…
– Маменькины сынки! – махнул в нашу сторону ангел. – Я бы наградила вас любовью. Может, даже каждого из вас, потому что, раз вы «друг друга не видите» - она кивнула на Игнатьева, - то ваши миры не пересекаются, и, уйдя с одним, я бы втройне ушла с каждым. Но не вашей правоты я искала, а возмужания.
И, запахнув белое тело в белые перья, улетел.
Он, ангел, был определяем в границах моего языка, но никак не подчинялся моей воле. Потому что для воли надо отжиматься, бегать, обливаться холодной водой и всегда исполнять все, что решил и все, что должен.
|
