Капли оранжевой краски веснушками покрывают борт.
Он хватал за рукава, выспрашивал: «эй, где здесь порт?».
Улыбался в ворот свитера, линяло-солнечно-желтого,
растянутого. И подошвами начисто ластиком стертыми
оставлял следы на песке, выводил носком сапога слова:
«здесь пятница и пустота. Надеюсь, ты жива. Жива».
А потом проводил ладонью – и нет больше ни Оле-Лукойе
с низко-прокуренным голосом в бесконечно-осеннем поле,
ни голов на плечах друг у друга, ни «головы – с плеч»,
ни волос, заблудившихся в пальцах... Значит, не смог сберечь,
значит, все это зря: сны и следы, краска, веснушки, борт.
смотрит за горизонт, сгорбившись, Командор.
Снова руки в карманы и снова бежать от себя по ступеням вниз,
снова бьется о память в висках «бригантина», «шхуна» и «бриз».
И на равные липкие дольки воздух разрежет шпага –
мы-де-ли-ли ли апельсины? Рыжее знамя, отвага
по Дюма. И ни дюйма назад до тех пор,
пока не опустил глаза Командор.
Прислоняется плечом к стене и устало трет переносицу.
Хмурит брови, показывает язык, подмигивает, косится.
И простуженным хрипом тихо – о том, что было.
За окном ноябрь – птицы, листья, до-жди-во.
Тусклая лампа, стулья, тахта, подоконник, пол.
Крепкий чай по стаканам и кружкам. Балкон
нараспашку. Книжный запах. Камера. Мотор.
Заходится гербарием-кашлем Командор.
(Заталкивает старый рюкзак ногой под кровать Бекки Тэтчер.
Взъерошивает русые волосы, едва отросшие по узкие плечи,
на которых – будто на вешалке – рубашка в клетку синюю.
Ненавидит, когда кто-то называет ее настоящим именем,
переменами бьет учебником географии Тома Сойера. Том
считает вслух: мол, спокойствие, раз, два, Марк, t(w)en. Ком
записки летит за шиворот Ребекки. Сойер красит забор.
Глядя на них, грустно улыбается Командор).
Командор зажимает голову в хирургические тиски,
шепчет: «Ты жива? Я загиб(ну)аюсь от этой тоски,
ты жива, я – давно уже, милая, умер. Это вздор,
все это вздор и вранье!». Командор
садится прямо на обочину.
Что же ты, девочка, напророчила?
|
