О лете? Тем летом коленно-разбитые дети под окнами особенно по-казачье-разбойничьи спорили. Никакой прямой речи о ничьей идти не могло: мол, жвачка и дружба – победители, или как там говорить нужно родителям. Наблюдатели с высоты тополя. Все дорожки босоножками – истоптаны. Не хватает огромных сапог, испытанных горами
и пары привезенных редких заболеваний, сами же хвастаются: видали?! из какой дали? во дворе перед другими магелланами из стали – отважные миши-димы-коли-трали-вали.
Летом особенно страшно смотреть на настенные часы (цифры так быстро меняются, попеременно спят и – опять). Тогда я сажусь с таким лицом, будто собираюсь учить немецкий и писать о том, как провожаю лето на поезд и на-всег-да и машу ему вслед платком – вот ерунда. И сжимаю в руках рисованные стихи в комок – он у горла стоит целый год, слышите, док- тор? Получается – бумажная птица, оригами – Приносит испорченных детей, машет крыльями (руками?) и кричит, кричит цитаты из Пушкина пушечным залпом. Я привязываю к нитке эту игрушечную птицу и отпускаю – на все! - во сне полетать вниз – на этаж ниже в открытую форточку. Эй, там! Держись…
Эта форточка – пожалуй, самого странного моего соседа. Он надевает свой белый пиджак в понедельник, в среду – у него траур, а по вторникам он вовсе не выходит из дома, но слышно, как он напевает Баха. Всем прекрасно знакомо его «не так». До того, что иногда кажется, что циферблат – вместо лица, а руки – стрелки. Накален до ста тысяч ватт.
Когда я не сплю после десяти, он колотит мне в пол. Думаю, головой. Он говорит, что меня надо на кол – я слишком громко слушаю какой-то ужасный бред. А я на это показываю язык и отрицаю: вот и нет!
Когда я прыгаю по бордюру, он говорит: слезь! А я продолжаю прыгать и думаю: в этом он весь. Тогда он взвывает: тебе ведь тринадцать лет. А я на это показываю язык и отрицаю: вот и нет! Он садится к бабушкам на лавочке и говорит: у вас картошка горит, а скоро упадет метеорит. Он учит детей крутить карусель и лепить из песка, дети закатывают к небу-потолку глаза: тоска.
А тем летом он почернел. На плечах обвис серый пиджак. Он сутулил спину и вниз глаза опускал. Трижды валился в люк, рвал об острый сук пять рубашек и две пары брюк. Он ходил на почту. Наверно, чего-то ждал.
А потом… Потом он вовсе пропал. Я обыскала подвал, чердак. Видно, этим летом будет не хватать его «не так».
- А как же птица? – спрашиваешь ты.
Мои руки прячутся в домик. Как улитки, как нарядные дети в гостях, как коты под диван. Закрываю за ними калитку – края рукавов (как молчание в трубку длинных, как твои письма, змеи, правила физики) сжимаю в ладонях и путаюсь в юбке – прыгаю в кресло (не тесно?). Я оставила книгу не запертой на дверные замки. Утром открою – чисто. Ни единой строки.
Мои руки прячутся в домик. Твои глаза – в дно чашки. Этажом ниже спотыкаются на ф-но. Моя бумажная птица так никогда и не вернется. Бумага она, знаешь, рвется. Да. Рвется.
