По деревянным доскам, как по тетрадке в косую
линию
(где по наклонной катятся колесом с крыши
буквы, стеснительно-синие и долговязые, выше
печатных, указательно-строго-очкастых),
рисую
узором спутавшихся волос. Глаза нараспашку,
рубашка – застегнута до шеи – удавка. Клочки
ваты – рисовали голубые глаза, обмакнули в зрачки,
получились без стекол очки, а небо рваное
на обрывки писем. Ноги в воздухе, голова –
к низу. Говорят, должно быть наоборот.
Мистер Шиворот-Навыворот – задом-наперед
ходит по потолку, перепрыгивая через строку. Трава
где-то наверху, а мне снится сон, будто бы ты –
он, называешь меня глупым именем (кажется, моим),
я срываю одуванчик, гремит тарелками гром. Грин
пишет про нас скрипящим пером, выпивает воды,
замечает, что мы – это мы, и швыряет рукописи
в огонь, и вот он уже – Гоголь, а мы – горим.
Ты споришь, что нет, я глупо поддакиваю: убедил.
Говорю: Карл, мол, украл! Говоришь: в звукописи
все дело.
Сидела
Синди
в жаркой Индии
и слушала си-ди.
Ты спрашиваешь: идти?
Машу рукой: иди.
Я-ле-жа-ла-на-ка-че-лях, снился глупый сон,
будто ты – он.
Море волнуется раз, но на два и три –
замри.
И выйди вон.
|
