Считаю слонов
(семь бессонниц)
Один, три, двенадцать, пятьсот
семьдесят пять.
Тянется дым из щели дверного
замка – ты опять
забыл о желтоглазом маленьком
черном круге
на огне – лихорадка, брызги по
всей кухне, буги-вуги,
послушай, да он весь горит, нет,
кажется, вот уже
догорает, кха-к-ха-на предпоследнем
топчется этаже,
на ртутном столбе – тридцать
восемь целых
и миллионы сотых. До конца,
границы, предела:
пчелы, соты, старые счеты, турники,
темнота,
лестницы, чья-то чересчур чужая
доброта,
облака-лица –
и мне
уже
не спится.
Тысяча девятьсот шестьдесят,
тринадцать, два.
Во дворе да во поле – тополи и
дрова,
пригибается трава – из-за высокого
роста
не приходится выбирать «ни
страны, ни погоста».
Бабушка варит отвар. Солнечным
бликом
рядом свернулась не то Дина, не
то Ника.
Бабушка называет меня то юлой,
то Юлей,
я заглядываю в ее волшебную
кастрюлю –
свет мой, зеркальце,
скажи, что там на завтра?
Бабушка говорит: «обед, ужин,
полдник, завтрак –
смотри, не путай порядок» и
раскатывает тесто:
тили-тили – прожгли да прожили,
а на новом месте
приснись, ворон, невесте.
Переворачиваю страницы,
бабушка берется за спицы –
и мне
опять
не спится.
Семьдесят семь, восемь, тысяча
триста девять.
Я громыхаю тарелками. Можешь мне
не поверить,
но познакомилась утром с пятью
болтливыми белками,
напоследок мы обменялись адресами,
«вэлком»-и,
кажется, они украли мой смех и
пару-другую
камешков из браслета, выждав,
пока упакую
все по пакетам. Вот летне-зеленый
чай, корица,
старый альбом фотографий –
и мне
снова
не спится.
Три тысячи два, пятнадцать, сто
девяносто три.
Ты ищешь часы, улыбаешься: «время
курить».
Время платить за свет и ошибки.
Время
забыть и быть. Если не всем, то
хотя бы всеми.
И заколачивать окна да двери:
замок
закрыт на замки, кавычки, множество
правок,
ремонт, каникулы, грипп, переходный
возраст.
У меня все на свете зарифмовалось
с «поздно»,
с этим, наверное, тоже нужно
смириться,
ужиться –
и мне
совсем
не спится.
Два миллиона, шесть, сто сорок
восемь.
В окна врывается ветром промерзшая
осень.
Мы наливаем ей чай, закутываем
в одеяло:
она нас так же смутно и дымно
встречала
прошлой… собой – мне меньше
было тогда
дверных зарубок, взрослых и
города
я считала Гули-гули-Верами, ты
был выше,
спокойнее, непонятнее, показывал
мне крыши
и отвечал на все мои «почему» и
«как»
тихим «дурочка», я огрызалась
«сам дурак»,
ты больше не называешь меня так,
а птицы
уле-люли-тели –
и мне
больше
не спится.
Сто восемнадцать, двести двадцать
четыре, семь.
Кажется, я здесь - наугад, навсегда,
насовсем.
Кажется, ты здесь – проездом и
поезд (как по часам)
отправится в десять минут шестого.
Ты решил сам –
без билетов, без этого из динамиков
«отсюда» -
«туда». Будешь писать неразборчиво
«мое чудо-юдо,
я скоро вернусь, вот увидишь, жди
меня там,
где прибой, я вернусь за тобой».
Тарарам,
гам, Хармс отражается в ампуле
этой больницы,
скрип кровати –
и мне,
слышишь,
не спится.
Четыре тысячи, четыреста, сорок,
двести.
Главное, наверное, то, что мы еще
вместе.
Но не выбрасывается мусор из
головы неделями:
я кричу: «эй! эй вы! вы надоели,
надоели мне!»
Три фонаря длинных, искривленных,
рисованных
черной гелевой, тусклых,
подмигивающих, кованых.
Смотри, их на всю мостовую – три.
Поднимаюсь
вверх по лестнице, раз, в пролете,
раз, спотыкаюсь
и считаю заново, за мной четыре
старухи в передниках
прямо до самой нашей с тобой
узкой передней,
(говорят, внуки, помидоры, в ЖЭК
стучи/не стучи)
а потом оказывается, что все
четверо – палачи.
Четыре старухи, стая журавлей,
ни одной синицы,
не обращай внимания –
это мне,
милый,
просто не спится.
| 
