Ты, смерть, красна не на миру, а
в совести горячей. Когда ты красным
полотном взовьешься надо мной и я
займусь твоим огнем навстречу тьме
незрячей, никто не скажет обо мне: и
он нашел покой. Рванется в сторону
душа, и рябью шевельнется тысячелетняя
река из человечьих глаз. Я в этой ряби
растворюсь, и ветер встрепенется в
древесном шепоте моем и вспомнится не
раз. Ты, смерть, красна или черна, не
в этом вовсе дело, – съедает мартовский
туман последний мокрый снег. И в
смертном шепоте моем уже не уцелело ни
слов для совести моей, ни берегов для
рек. А над оттаявшим прудом весна не
городская, на деревянном островке
вчерашний снег уплыл. Там, клюв упрятав
под крыло, как будто замыкая себя в
осеннее кольцо, когда-то лебедь жил. Я
вспомнил лебедя, когда, себя превозмогая и
пряча губы в воротник, я думал о тебе. Мне
так хотелось умереть, исчезнуть,
замыкая в себе все прошлое мое, тебя
в моей судьбе. О, если б вправду умереть
пришлось мне в то ненастье, то кто
послушал бы меня и кто б сумел помочь мне
вытравить себя из глаз, пророчащих
участье, неумолимых, как и ты, и
обращенных в ночь. Всю память выжечь
о себе, сгореть, лишиться крова. Кричать:
забудьте обо мне, меня на свете нет! Что
будет, если я умру? Меня оттуда
снова, оттуда вытащат опять просматривать
на свет? О, если б камни, что мои хранят
прикосновенья и в них живут, как в
скорлупе, растаяли, как дым! О, если б
все ушло со мной: вся память, все
мгновенья, в которых я тебя любил
отчаяньем моим! Где зеркало теперь
мое? Бродячим отраженьем, не находя
ответных глаз, по городу бреду. Грозит
мне каждое окно моим прикосновеньем. Мне
страшно знать, что я себя нигде не
обойду. Я натыкаюсь на себя и там, где
не был даже, весь город мною заражен
– повержен в колдовство. Люблю, боюсь,
зачем, кого – слова подобны краже. Туман
съедает мокрый снег, мне не спасти его.
