*
* *
Весною
сад повиснет на ветвях,
нарядным
прахом приходя в сознанье.
Уже
вверху плывут воспоминанья
пустых
небес о белых облаках.
Тебя
он близко поднесет к лицу,
как
зеркальце, но полуотрешенно,
слабеющей
пружиной патефона
докручивая
музыку к концу.
Потом
рукой, слепящей, как просвет,
как
уголок горящего задверья,
он
снимет с лет запретных суеверье.
Быть
иль не быть — уже вопроса нет.
Но
то, что можно страхом победить,
заклятый
мир в снотворной круговерти
тебе
вернет из повседневной смерти,
которую
ты должен доносить.
Пойдем
туда дорогой колеистой,
где
в шкуре плеса тополь серебристый —
алмаз,
не уступающий черте.
Там
речка спит на согнутом локте.
Ей
сон такой неудержимый снится
из
наших отражений, а над ним
там
сельский быт в тесовых рукавицах
не
застит дня видением пустым.
Солома
остановленного тленья,
стога
забальзамированных сил —
как
будто нами первый день творенья
до
нашего рожденья предан был.
Пошли
налево через запятую
флаконы
с усыпленным бытием,
бесцветные
с уклоном в золотую,
кронистым
подслащенные огнем.
Уже
не сон, а ветер многорукий
над
мертвым лесом, бледен и суров,
верхом
на шатком метрономном стуке
проносится
смычками топоров.
И
лес хрипит, всей падалью растений
мучительно
пытаясь шелестеть.
Но
не растут на тех деревьях тени,
и
нечем им ответить и посметь.
Лесного
эха стыд деревенеет,
оно
посмертной воле не к лицу.
Дорога
под ногами цепенеет.
Идет
тысячелетие к концу.
|