А мне вот всегда казалось: лучше бы ты был Ричардом. Был бы чуть выше ростом, бьюсь об заклад, усидчивым. Мы бы дразнили тебя (ха, это точно) Львиными почками. Твой отец крутил бы на пальце ключи на длинной цепочке, звал бы нас всех «приятелями» и, конечно, никак иначе, он бы обнял за застывшие плечи: «эй, ты плачешь?». Мне бы было уже целых шестнадцать и ничуть не больше и любила б тебя, Тома Йорка, каждую встречную Польшу, ну, знаешь, все эти безликие поездки за стеклом машины (хочется хлопнуть дверью и проколоть проклятые шины), и хлестал бы пощечинами самый переходный на свете ливень все покатые крыши этого крошечного городка, все мостовые, а я бы… я бы ему отвечала тем же: кричала вовсю твое имя, била по лужам ногами в царапинах, в гольфах в засохшей глине, сползших до щиколоток, и в кроссовках, ничуть не краше твоих – мальчишечьих, стоптанных, с порядочным стажем. Твой отец обронил бы ключи, я подняла бы, спросила: «ваше?» «Эй, девочка, да ты никак, лопни мои глаза, плачешь?» Тогда я бы прорвалась тысячью кранов и водосточных труб, глотая соленое море прокушенных насквозь обветренных губ. Он бы играл ночами на саксофоне в ближайшем темном баре, он бы все пропил, в ударе разбивал бы глаза любой фаре. И пока ты выбирал бы специальность, какую получше, он бы улыбнулся и закурил: «это еще не самое худшее». И пока ты бы метался между «важным» и «очень важным», он смотрел бы на небо: «это может случиться с каждым». Он бы раскатисто хохотал: «я плачу за все и не нужно сдачи». Только он смог бы назвать тебя таким именем, как из прачечной. И вот он обнимает меня за плечи. Эй, ты плачешь?
