Вячеслав
Пасенюк
ЧЕТЫРЕ
НОМЕРА ОДНОГО ГОДА
Было
время: мы жили от «Юности» до «Юности»,
от «Нового мира» до «Нового мира»…
Потом наступила провальная пауза лет
пятнадцать глухого застоя. И грянул
взрыв (он же обвал), когда все толстяки
обрели новое лицо молодое, свежее
дыхание, наперебой зазывая читателей
на пиршество ума и разгул души. На мой
взгляд, это была лебединая песня
журналов-тяжеловесов…
Говорят,
в Украине их осталось три - «Радуга»,
«Дикое Поле», «Склянка Часу», -
русскоязычные, двуязычные, трехъязычные,
- суть и в этом и не в этом. Держащиеся
сами собою, дышащие скупо отмеряемым
воздухом веры и сомнения, - не дай им Бог
стать теми самыми соломинками, за которые
хватаются утопающие…
Впервые
узнал о существовании «СЧ» из крохотной
информации в новом «Новом мире» лет
шесть тому: автор заметки и сам диву
давался, что т а к о й литературный журнал
существует и что собирается, издается
он одним (!) человеком.
С
тех пор живу от «Склянки» до «Склянки».
Мне понравились ее белые одежды. И пусть
под ними иногда чуть ли не рябило в
глазах от несвежих и даже, увы, серых
текстов, я всегда ждал и всегда не
ошибался в лучших ожиданиях. В ней, в
«Склянке», пересыпается песок нашего
времени, булькает, переливается вода
времени, звенит надрывается воздух
времени.
О,
ты вошла, как партизанка, - взорвать и
гордо умереть. Сгорала едких строф
вязанка, рожденных именно сгореть. Ты
воскресала год за годом: тот фокус с
фениксом весь тут. Пусть кто-то ходит
под законом - тебе не знать ярма и пут.
Неразбиваемая склянка!..
Достойный
журнал - это не пачка сброшюрованной
бумаги, - это проект, строение, Вавилонская
башня - всегда накануне своего падения
и всякий раз не рушащаяся.
Ерзаю,
смущаюсь, комплексую перед каждым
номером: оправдает ли надежды? Все
сходится на перекрестке номера, а после
расходится кругами по нереальной нашей
реальности.
А
поглядим-ка «Склянку» на просвет. Что
в ней худо? То, что двери в нее чересчур
широко распахнуты: заходи кому не лень.
Что в ней замечательно? Для нее нет ни
своих, ни чужих, и потому-то двери широко
распахнуты. Зайдем?
Кто
я такой, чтобы стегать прутиком одних
авторов и раздавать финики-пряники
другим? Братья и сестры по духу и перу
отправили свои тексты редактору, -
значит, считали, что их можно и нужно
предъявить «городу и миру». Редактор
принял эти опусы и в должном порядке
разместил на страницах журнала, - значит,
счел, что присланные тексты если и не
прибавят славы «Склянке» и родимой
словесности, то хотя бы удобрят почву
для проращивания истинных талантов.
Слой
публикаций ложится на слой предшествующий,
листы наслаиваются на листы, как листья
на листья: сравнение тривиально, а чаще
всего именно в тривиальном и выражаются
лучшим образом азбучные истины. Куда ж
нам без азбуки?..
Что
меня тревожит в журнале? Пресловутая
стабильность - сложившийся уровень,
устоявшаяся норма. Особенно отчетливо
замечаешь данное обстоятельство, когда
в номер врывается нечто невписывающееся
(в отформованные параметры).
Проза
Геннадия Кононова из псковского зарубежья
(дальнее оно или ближнее?) для «скляночников»
уже стала само собой разумеющимся
понятием. В №40 - «Псы», в №41 - «Криптия»,
в №42 - «Скорая помощь»… С детских лет
мы знаем, что бывает вода мертвая и вода
живая. Точно так же есть слово мертвое
и живое. У Кононова оно именно живое.
Животрепещущее: «Я открыл в провинциальных
переулках Ад без Эвридики и других
поэтических красот. И писал только о
нем, все написанное в известном смысле
вой. Творческий акт служит анестезией
и освобождает душу для следующего
страдания. Тем не менее, я счастливый
человек. Слишком многие рождаются,
обучаются, размножаются, воюют и до
смерти не имеют понятия, что такое
творчество и для чего оно…» Таким было
его кредо и его завещание. Именно в
«Склянке Часу» нашлось место и время
для прозы Геннадия.
Что
есть у Кононова? Прежде всего одна
простая, но великая для прозы вещь - и н
т о н а ц и я, веющая над силовым полем
текста. Слова не расставлены на листе
более или менее умело грамотно,
«художественно»: они, слова, ходят,
ездят, говорят, рыдают и колотят себя
кулаком в грудь, засыпают мордой в
салате, щурятся на апрельское солнышко
и тому подобное. Можно там и сям подправить
стиль, подчистить, подогнать слог, но
можно и так оставить: текст все равно
живет и дышит. Это не игра со словом в
жмурки, в пятнашки, в дурачка: это очная
ставка с ним и с Жизнью… житухой-бормотухой…
Кто
станет спорить, что у прозы особое
дыхание, особая поступь, иная, чем у
стихов сочетаемость тех же слов… Эти
абзацы, выпирающие, как скулы, как
выпяченные подбородки, заросшие
трехдневной щетиной… А случайно ли то,
что главы - это и разделы, и головы:
отрубленные, но говорящие - на белом
листе… Начиная читать, молю об одном:
не молчи проза, говори со мною! Поиздевайся,
полюбезничай, позаискивай, пофордыбачься,
- я должен тебя слышать, ощущать твое
присутствие в моем существовании. А уж
как и чем добьется автор данного эффекта,
пусть останется на его совести.
Повесть
Натальи Винокуровой (в №41) обращает нас
вспять - в год 1939, потом - 1940… Начало дел,
расколовших век на ДО и ПОСЛЕ. «Via
Combusta» - Сожженный Путь. Не было дороги
из ДО в ПОСЛЕ. Те, кто выжил, пережил, не
перешли, а перескочили - со льдины на
льдину, из огня да в полымя. Выражение
«и горела земля под ногами» перестало
быть метафорой. Мировая революция и
мировая война сошлись на маленьком
пятачке среди западноукраинских гор,
схлестнулись-завязались в нескольких
судьбах из многих и многих миллионов
подобных же. Было: радость, молодость,
краса, любовь. Стало: кровь и пепел. «Что
может бежать быстрее, зеленые Карпаты,
нежели наше желание успеть и исправить
то, что нам уже неподвластно? И каждая
секунда дрожит и упирается, подталкиваемая
стрелкой на невидимых часах, но неведомы
времени наши верования в добро и зло, у
него своя работа. Знаете ли вы, Карпаты,
что для каждого слова - своя, только своя
минута?.. «Романтическая проза,
простроченная навылет газетными
сообщениями - их лживым пафосом, державным
воодушевлением, идейной дурью. Как могли
мы с э т и м жить?! Сожженный Путь.
Мы…
А что мы? Слушают нас или не слушают,
слышат или не слышат, продолжаем тянуть
нить повествования, берущую начало в
Начале, которого никому уже не разглядеть
отсюда. А чтоб не забывали сучить
упомянутую нить, не отвлекались, не
сбивались на сиюминутное, раз от разу
звучит голос свыше - кому так звучит,
кому иначе, тут главное что с в ы ш е:
«Иди…Виждь и внемли…Жги по мере
возможности: если не чьи-нибудь сердца,
то хотя бы свое собственное, - не жалей,
ибо к чему оно тебе без слова, без голоса,
без жжения…» Об этом у Хубетова Александра
(№41) - древняя мелодия в свежей оранжировке:
„Був дзвоник. Голос незнайомця, В якому
темрява і сонце: „Молися, кайся, грішний
сине. Спокус і зради очі сині Тебе вели.
І духом винним Спливли на ниць твої
хвилини...” Та тихим сполохом хустини
Та зойком болі сніжно-білим В ефірнім
шурхоті мобіли Летів, палав небесний
килим: „Ти народився сином повені, Твої
кістки вітрами сповнені. Сліпим та віщим
бандуристом Людські яри, луги барвисті
Дощем любові колихати, Глек зорь парних
нести до хати, Ловити спів на склі життя
Йди...! Щезла зона покриття”.
Мы
живы, потому что умеем (еще!) удивляться,
вот как Наталя Пушенко удивилась (№42),
что испытанный автор Павел Бессонов в
достаточно немолодые годы пишет о любви
и пишет хорошо. Не о телесных изысках
(много ль там изыскать можно?), а о том
самом чувстве сродственности не по
крови, а бог знает по чему, о чувстве
признательности миру через одну-единственную,
ту, с кем прожита жизнь, о том чувстве,
которому даже Владимир Владимирович
Маяковский неологизма не подыскал, а
честно проставил шесть бесконечных
точек.
Не
останавливается ни на секунду бег пера
карандаша, пальцев по клавиатуре:
где-нибудь на Земле обязательно кто-то
подхватывает и тянет, тянет строку,
красную нить, пеструю ленту - из бездонной
шляпы мирового фокусника. Гениальный
стих вплетается в дикую невнятицу,
жеваная-пережеванная графоманщина
перетекает в вольный полет мысли,
ощущения, ритма - дрожащего звука и
негаснущего эха.
В
№40 никак не обминуть страницы Марины
Матвеевой: «Все, кто пишет стихи, почитают
сегодня стихи. На больницу нас много
таких, - видно замкнуто время. А пространство
разомкнуто - листья его, лопухи Слишком
застят глаза наши - карие стихотворенья,
Серо-синий размер светло-чайные рифмы,
еще Эти черные жгучие образы старой
цыганки… Я мечтаю о желтом, который не
жжет не печет, Я желаю зеленых, которым
неведомы банки…»
Слова
- на месте. Стихи - на месте. Одна душа не
на месте, но так и должно быть.
Продолжение,
куда же ты следуешь? А ведь куда-то же
оно следует…
«Склянка
Часу» - журнал современных даже сегодняшних
авторов, текстов. Потому особый тон
задают в нем статьи о Несторе Кукольнике
(№40) Цветаевой и Высоцком (там же) Григоле
Робакидзе, Арк. Голикове-Гайдаре (обе в
№41), Кире Булычеве (№42). Штудии
М.Богославского, А.Апалькова, С.Феодосьева,
А.Рябоконя - это не датские (к дате!)
материалы, не голый пересказ где-то
прочитанного, - обычно это довольно
серьезно, личностно (если можно так
выразиться), причем - одновременно! - не
затянуто паутиной наукообразия. Гр.
Ганзбург, «Сочинения Елисаветы Кульман»
(№40) - воскрешение еще одного имени…
Господи, думаешь, а найдется ли кто-нибудь
лет через двести, чтобы не твое конкретное
имя из небытия выудить, а и вообще столь
странным делом (филологический розыск!)
заняться. Человечество составит, если
составит, миллиардов… тридцать, сорок?
Прикидываю с нескрываемой, непрерываемой
дрожью… Это же человек на человеке!
Бедные, бедные… и тогда с облегчением
понимаешь: нам (тебе конкретному)
действительно повезло! Для нас (тебя)
есть и прошлый век, и позапрошлый, не
сгинули ни восемнадцатый, ни семнадцатый…
и даже время «СЛОВА…» вообразить можно.
Они же, в грядущем вымечтанном, зароются
в клавиши присоски, биоролики, ноошарики,
- для них вчерашнего дня уже не будет.
Смыто и забыто. А мы еще читаем, чтим,
вспоминаем, собираем библиотеки,
штудируем, находим и заполняем лакуны.
Вызовы
времени - проблемы надуманные и бьющие
током. «Склянка» их никогда не сторонилась:
выступаем говорим открыто. Может, не
всегда взвешенно, зато искренне, не
пытаясь укрыться за недомолвками и
полунамеками. И в этом тоже стиль журнала.
«Мультикультурная демократия…»
Александра Апалькова (№40), «В компании
литсообщников» А.Товберга (№41), «Гибель
Карадага» Вл.Еременко (№42) и другие
выступления не остались незамеченными
были отклики и будут еще: за живое может
задеть только живое.
Забота
об эхе - об обратной связи - для нас ценна
и самоценна: некоторые даже читать
свежий номер начинают с тех страниц,
где щедро предоставлено слово читателям.
П.Сергійчук: „Нині в Україні читва
доволі. Але живого, несамовитого, як у
всі часи - обмаль. Втім, успіхи не повинні
привести часопис до самодостатності,
косніти в некритичності...” (№41). Есть,
есть у нас и критика, переходящая, увы,
то и дело в патетику. Но лучший ли,
правильнейший ли путь избрали Я.Брусневич
и Р.Шилуцкий, которые, что ни статья,
упрямо заколачивают гвозди в гроб
текущей словесности.
Редактор-издатель,
можно сказать, вымогает у нас обзоры
журнальных выпусков, - поставить ли это
ему в вину? Нас не пошевели, мы и не
прочитаем друг друга не то чтобы
перечитать или откликнуться, восхитившись
в душевной простоте и чистоте.
Заметить
можно заметное.
А.Апальков,
пожалуй, точно определили пространство,
в котором обретаемся мы, ныне живущие
слагатели стихов и прозы: «Пространство
между точек». Наверное, поэтому нередко
мы отказываемся от всех знаков препинания,
дабы как-то расширить свои пределы,
ускользнуть из-под надзора пресловутых
точек. Но дальше строки не убежишь,
говорю я себе, решетки строф или абзацев,
как из ни варьируй, остаются решетками,
и каждая книжка - твой собственный дом,
он же домовина. Здесь жить, и здесь же
помирать: и то и другое еще надо суметь
проделать.
ОСОБОЕ
ЧИТАТЕЛЬСКОЕ МНЕНИЕ. Склянка времени
или - банка времени? Трехлитровый, скажем,
пузырь. Или - банки времени? Кто-нибудь
времени ставил банки? Давайте поставим
- хуже не будет… Склянка времени, или -
время - склянке? А мы с вами в чем - во
времени или в склянке? Как быть, если
время становится склянкой, - в нем пусто,
как в выеденном яйце. И тогда появляется
Некто и берется наполнить склянку -
временем или нами, как получится. Давайте
поможем. Господа, постройтесь в затылок!
- так легче протиснуться в горлышко
склянки. Успокойтесь! - мне говорят. -
Нет ни склянки, ни времени, может быть,
нету и нас. Есть белое, а также есть
черное: черное проступает сквозь белое,
белое проступает сквозь черное, и все
это называется - «Склянка Часу».
Гутен
таг, герр редактор! Гутен таг!
Так
поменяем на тик, тик поменяем на так.
Наши
тики и наши таки ссыпаем в великую
склянку, чтоб хватило на пол-Европы!
Вдогонку
всему, сказанному выше.
Вдруг
приносят обновленный ежеквартальник
- «Склянку» №43.
Сразу
и не поймешь в какую сторону обновляемся:
то ли молодеем, свежеем, то ли прибавляем
в весомости, солидности. Надеюсь на
второе, хотя и с первым расставаться ну
никак не хочется.
Если
очень коротко, анонсируя, то вот что
получается с последним на сей момент -
номером:
еще
проза Г.Кононова;
пьеса
(!) Валентины Камышниковой;
поэтический
эксперимент (экспопоэма) Петренко: с
препарированием авторов через их тексты
с целью добыть новые тексты (чтобы их,
в свою очередь, тоже кто-то взялся
отпрепарировать?);
одним
махом прочитанное выступление Владимира
Еременко в защиту своего романа, - одно
название стоит многого: «Плач по
аутодафе»;
завершение
начатого в №42 лирического исследования
«Мы и они» Александра Апалькова: как
построить мост над войной и миром;
Я.Брусневич
открывает «Хамопоэзию» (?!)…
Есть
ли в этом номере огрехи-прорехи? Если
честно, есть, но немного. Как раз столько,
чтобы ощутить разницу между м а т е р и
е й журнала (накапливаемой, наращиваемой
второе уже десятилетие) и - отсутствием
таковой.
Читайте
«Склянку», господа! Когда-нибудь это
непременно по-доброму аукнется. Где-то
там это обязательно зачтется вам как
дело благое и стоящее.
Четыре
номера года. Четыре полнокровных,
многолюдных, густослойных - от октября
до октября. Янвер Эсенди (№40): «Склянка»
родилась во времена маразма и
купоно-карбованцев, пережила двух
президентов, экономический кризис,
дефолт, землетрясение в Малайзии и
оранжевую революцию…» Она родилась и
живет. Говорит, дышит, думает и нам дает
думать, дышать, говорить.
|
