Вячеслав Пасенюк

КУБОМЕТР ПУСТОТЫ

И нисколько не обязательно

что-то творить,

сочинять; достаточно просто жить и

свидетельствовать,

как сочиняет кто-то другой.

Жить и быть его

вдохновенным ценителем.

Жить и знать, что у вас бездна

общего, в частности вечность и речь.

Саша Соколов

КУБОМЕТР ПУСТОТЫ

Не год и не два накапливалась эта «всякая всячина»: беглыми записями на обрывках, клочках, на полях книг и журналов, вырезалось, подчёркивалось, стало наслаиваться, перерастать умозримые пределы, требовать, наконец, выхода…Оставалось: либо вытряхнуть, выкинуть, не вчитываясь; либо как-то разложить, увязать, более или менее упорядочить, подготовить к печати. Откуда вышло – туда и возвращается.

Искать последовательность тут – навряд ли занятие продуктивное, но некая красная нить всё-таки прохватывает части и частицы этого вороха, «кучи малой»: все вздохи об одном и том же.

Накопленные материальцы не хотят выстраиваться в затылок, ждать своей очереди, как и положено в наших родимых реалиях, - нет, лезут толпой, норовят по головам. Так что не обессудьте: стройности в изложении, оправданности планом, целью и проч. не будет. А будет другое: вихры, махры, клочья, фразы врастопырку, вопросы без ответов, ответы без вопросов, - поток бессознания, одним словом.

Ну, в последний раз, говорю себе, в самый последний раз – потолчём воду в старенькой ступе, натаскавши её, мёртвую водицу, в решете, хе-хе-хе-с. А дальше – пусть таскают и толкут другие.

«Навозну кучу разгребая, петух нашёл жемчужное зерно…» Предупреждаю: зерна не дождёмся.

Вспоминаю двухтысячный: выступление на страницах киевской прессы писателя-романиста Е.Пашковского: «Возвращаемся в эпоху летописей?» Пафос статьи выражен в её заключительных строках: «Что останется от нашей эпохи – если оборвётся литературная традиция – даже подумать смешно. И страшно». Что изменилось с той поры? Е.Пашковский получил (и заслуженно) одну из престижнейших премий за своё творчество. Многие из принявших участие в завязавшемся обсуждении не получили ничего, кроме сомнительного удовольствия добавить к центровому стону свои местные охи да ахи. К примеру, В.Пасенюк откликнулся тогда таким манером: «Возвращаемся в эпоху летописей? Ой, нет, хуже! Наряду с летописями цвёл могучий фольклор, впереди у них была целая литература – от «Слова» до Серебряного века и далее, а в нашем случае – что вокруг и что впереди? Пора новейшего мракобесия? Этот мощнейший накат развлекаловки на телеэкранах, в залах и на площадях – не от боязни ли заглянуть себе в душу и увидеть: там пусто! Только ветер гоняет по пустырю опорожнённые банки, пакеты и обрывки печатных текстов.

Возвращены за последние полтора десятилетия в нашу жизнь сотни имён, тысячи книг, возвращены и – опять забыты.Теперь уже навсегда? Потому что сильнее любой тирании, давящей, но и накапливающей встречное сопротивление, новое дикарство, не знающее пределов, не встречающее препон, заглатывающее поколение за поколением, что выросли на электронных забавах и балясах.

А может быть, она приговорена, литература, пришла ей пора исчезнуть, унося с собою культуру чтения, оставляя место для чего-то нового, для «телературы», скажем, для культуры (?) считывания? Или же – все наши сетования от непонимания исторической неизбежности, от того, что боимся проследить до конца вектор, так сказать, цивилизационного развития? И мы, старинные люди, должны уйти, ну, не как мамонты, а как последние из могикан?..

«Сегодня снова я пойду туда, на жизнь, на торг, на рынок, и войско песен поведу с прибоем рынка в поединок!» - без малого сто лет этой хлебниковской формуле, сто лет неравного поединка, что в результате? Среди первых произведений советской литературы были «Разлом» и «Разгром», - красноречивейшие названия, им бы в конце эпохи стоять по праву.

« Мы уходим, а свет остаётся: мы не станем его выключать, и никто, может быть, не найдётся щёлкнуть, словно поставить печать. Наша доля рассеется в свете: хорошо, что не всё мы сожгли, освещая хоромы и клети убывающей нашей земли…»

Я окидываю взглядом полки и полки, заполненные нашими журнальчиками, антоложками, сборничками, альманашиками, книжечками, - а и наработали мы с вами, братья и сёстры, налепили, напластовали! Вот оно, наше поле словесности – поля нашей бессловесности.

Если считать с 2000 года, то как раз завершаем первое десятилетие ХХ1 века…1900 – 1909. Припоминать ли, перелистывать ли – для сравнения? Стыдновато. Больно. И снова – стыдно.

Х. Форсблом: «Мне кажется, вы ещё не поняли, насколько страшна массовая культура. Поэтому вы относитесь к литературе более романтично, чем я. Вы считаете, что без литературы прекратилось бы существование. А я как раз и имею в виду, что мир, как живое существо, уже прекратился и превратился в машину…»

Классики и современники, кастинги и римейки. «Пускай за гениями безутешною вдовой плетётся слава в похоронном марше – умри, мой стих, умри, как рядовой…» Сбылась-таки мечта агитатора, горлана, главаря: умер его стих. Целые пласты литературы (и не только советской!) уходят, отмирают, отпадают. Горький и Короленко, Гончаров и Писемский, Грибоедов и Салтыков-Щедрин… Весь Восемнадцатый век ухнул, и марши, пусть и похоронные, не прогремели. Вот она и настала, эпоха самого чистого искусства, того самого «творчества ради творчества». Это искусство не продаётся! – потому и не покупается.

«Племенная корова поэзии густое даёт молоко. Колокольчик погромче подвесили, чтоб не зашла далеко. Ах, кормилица наша, бурёнушка, раскормили тебя клеверком! И меня подпустили, гадёныша, попитаться твоим молоком». Валерий Казаков. 1989.

Откликаясь на одну из так называемых бессмертных фраз: «Все мы вышли из гоголевской шинели», - позволю себе сформулировать: все мы так и не вышли из литературной самодеятельности. Отчего-то принято думать, что читателей поэзии ещё много, достаточно много, чтобы она жила себе да поживала. Смею утверждать, исходя из опыта сорокалетней учительской работы, что чутьё к поэтическому (художественному, высокоорганизованному) слову встречается ещё реже, чем хороший музыкальный слух или зоркий глаз рисовальщика. Ибо в этом чутье, помимо природной музыкальности и художнической зоркости, должны сойтись глубокая отзывчивость, развитое надвоображение и страстное желание постичь непостижимое, выразить невыразимое. «Пускай дорогу замело – тепло за пазухой у слова, ведь в слове копится тепло и никогда не вымерзает. Тебя морозом обожгло? Заговори – гортань оттает…» Геннадий Калашников. 1989. В расчёте на данный эффект мы и тулимся к нему, к слову: это не читателей, а нас с вами у поэзии много, пожалуй, и многовато. Щедрин из ужасно далёкого далека вглядывается в нас горящими буркалами: «О, писачки! С каждым годом вы плодитесь и множитесь и наполняете землю отечественную стихами и прозою; но когда же вы в меру человеческого возраста вырастете?» А никогда уже, - дрожащим голосом ответствую я хотя бы за себя одного.

«В прежнее время книги писали писатели, а читали читатели. Теперь книги пишут читатели и не читает никто». Оскар Уайльд. А ведь он-то жил в г а л а н т е р е й н ы е для словесности (и поэзии!) времена. Поле словесности, бывшее поле: оно давно уже пастбищем, нет, пустырём, нет, чёрной дырою стало. Из «братской могилы» выхода нет и быть не может. Воскресают те, у кого это в генах заложено, а перед этим как следует унавожено. Остальные помирают заживо – у себя на глазах. Ей-богу, если бы я был сперва радиофизиком, после конструктором, потом и сейчас – предпринимателем (цитирую биографию одного из собратьев своих по неразумности), хрен бы кто заставил меня взяться за перо! Вот и Вольфганг Кёппен о том же: «…навсегда отложить перо в сторону, ибо всё бессмысленно. Если бы я вёл обычную жизнь и имел обычную профессию, я бы считал это не менее бессмысленным. Смысла я не вижу ни в чём. Писать – это иногда спасательная шлюпка в море бессмыслицы», – неожиданно заключает он и пера не откладывает. Вот и мы не откладываем: а вдруг да удастся вывернуться наизнанку и доказать – себе и всем, всем и себе.

Мир человеческий разлетался вдребезги не единожды. Вавилонские наши башни. Да-да, именно во множественном числе, потому как строили мы их – поодиночке и скопом – неоднократно. Античность…Империя…Возрождение…Просвещение…А бархатная вторая половина Девятнадцатого…А всеобщий подъём и надрыв накануне Первой мировой…И наш конкретный советский голый энтузиазм – от костей и кровищи до выхода в открытый, разверстый Космос… Но: помните знаменитое обрубающее, как ножом гильотины: «После Освенцима нельзя писать стихи». Тоже ведь поэтом сказанное.

Обломки. Осколки. Дребезги. И всякий раз сперва одиночки (городские сумасшедшие, деревенские дурачки?), а после уж и народец подтягивался – как на огонёчек. Это, видать, уже в генпамяти нашей записано: начинать и начинать всё заново, складывать мозаику, даже не имея чёткого представления о её сюжете и контурах, собирать текст, лепить и обжигать кирпичи, составлять новую Вавилонскую башню Смысла, Разумности, Значения. Но башня ещё не скоро, погодя, потом. Если в очередной раз наступит наше «потом». А пока: земля – в трещинах, небо – расколото, воздух – раздроблен. И надо долго ползать, подбирать уцелевшие клочки и кусочки прежних смыслов, изникших разумностей, потускневших значений. Извлекать из-под праха, привязывать одно к другому, скреплять слюною воображения. Не потому ли наши строки-стихи-книги столь чешуйчаты, зернисты, ячеисты? Где былая эпохальность, монолитность, замах на тридцатый век, никак не ближе?!

Перебирал всё лето папки – мои «закрома Родины»: залежи вырезок, газет, журнальных (о, сколько веса и весомости!) публикаций…Шестидесятые…Семидесятые…Восьмидесятые…Какие тексты, какие глыбы, какие метры! Хотел бы я переговорить ещё хоть с одним человеком, который прочитал от корки до корки ВСЕ поэмки, поэмы и поэмищи ЕЕ, РР, АВ (беру самых в своё время громких, известных, плодовитых, а был десяток, а то и два других, мало чем поступавшихся!) – прочитал и проникся стыдом, жалостью, а то и отвращением даже. К зарифмованному слову, к слову, втиснутому в обойму строки и там же умерщвлённому, как оказалось, на веки вечные.

«Ещё шалят, по-летнему одеты, без сандалет меж многолетних трав, несовершеннолетние поэты, пятидесятилетних осмеяв. И, блеском поседения согреты, ещё бредут тропой меж тучных нив семидесятилетние поэты, шестидесятилетних оценив. Но ни в кого не брошу я ни камня, осенним солнцем до того согрет, что кажется, бывает иногда мне не только сто, а много тысяч лет…» Леонид Мартынов.

Нужна ли нам словесность? Так вопрос не стоит: нужна, раз цепляемся за неё. Нужны ли мы словесности? – вот НАШ вопрос. Она уже есть, наличествует, присутствует, независимо от всех нас. Библиосфера: сложилась, сбылась и светится себе, мерцает. Кого-то греет, кому-то мерещится. Отвернёшься – она за спиною. Спрячешься – терпеливо ждёт, когда высунешься. Что мы можем к ней добавить, чем дополнить? Что добавили, чем дополнили нынешние москвичи, питерцы, вся незабвенная русскоязычная Страна Советов – после последних в с п л е с к о в восьмидесятых-девяностых годов минувшего столетия?..

Новую или залежавшуюся ручку иногда приходится расписывать. Вот мы и расписываем: кренделя, каракули, подписи, завитушки…Листок за листком. А – ничего не убывает, и ничего не прибывает. Помните, один пишущий товарищ (в конце века) добыл свою гиперславу, покопавшись в собственном сортире? Сортирная поэма, можно сказать, потрясла бывших советских читателей, надо признаться, уже видавших виды к этому времени…Так куда мы ещё не заглядывали, в чём ещё не рылись?

…А чудное мгновение осталось у Пушкина, говорящие звёзды – у Лермонтова, розовый конь – у Есенина, жизнь-сестра задержалась у Пастернака, а матерь Смерть не бросила Чичибабина…Пропуски заполните сами, по своему вкусу и согласуясь с сердцем, - и тогда станет видно и ясно: что бы кто ни говорил, ни сочинял, ни предпринимал, Словесность – это объективная реальность, которая существует независимо от нашего сознания и отражается в нём по мере нашей любви и открытости.

«Приворотный отвар на болотном огне закипает. Летают крылатые мыши. Помутилась скала в запотевшем окне: так дымится отравное варево мысли». Белла Ахмадулина. Роятся мысли, клубятся чувства. Стихозалежи начала, середины и конца столетия: именитые, утратившие имя и безымянные, жившие без имени. «Кровь из земли сосут деревья, кровь из земли сосут цветы…» - Вадим Сикорский, один из тысяч б е з ы м я н н ы х бойцов стихолюции ХХ. Чтобы кем-то быть, надо кем-то быть. Наши поэтические сходбища как метафора современной массовой словесности. «Страшно представить, сколько людей мается стихописанием!» - воскликнул мой собрат. А это невозможно да и не нужно представлять. Мой тост: за самую массовую в мире словесность! Говорим стихами, дышим стихами, питаемся стихами, ими же…Ну, хватит, однако. Итак, наш путь: от словесности массовой – к словесности глобальной. Пусть пишут все! От тысяч – к миллионам, а там и к миллиардам. Станем единым глобальным поэтическим сходбищем, толковищем. Покроем письменами себя, землю, воды, надземье, подземье, - да здравствует Царство Слова, написанного на Слове, написанном на Слове, напи… Да наступит момент всеобъемлющего словоиспускания, словосошествия. И это действительно будет момент Истины. Нас породило Божье слово. Мы породили Божье слово. Оно породило нас же, но помельче. Мы снова породили слова, только ещё помельче.

Нарви травы, листьев, зачерпни воды, ухвати горсть земли, перемешай, помести в сосуд , поставь на ночь в тёплое место, дай настояться, и завтра утром в закрытом плотно сосуде закопошатся, извиваясь, проникая друг в друга, длинные и короткие чёрненькие слова с беленькими пустоточками. Но ещё есть у нас время, и мы добьёмся полного п о к р ы т и я. Пустоточек не останется в помине! Идеальный текст – это сплошное чёрное пространство, шевелящееся, влажное, беспросветное, где уже не различить ни человека, ни слова, ни Бога. Аминь?

(Продолжнеие на следующей странице)